27 июля 1967 г.

27 июля 1967 г.

‹…› Я сидел на улице на скамеечке между домом Н. Я. и нашим, пил кофе, ко мне вышла Н. Я. “Невероятно пошлые мысли Хлебникова о будущем, – (она перечитывает прозу.) – архитектура будущего, летающие люди, к<ото>рые смотрят сверху на крыши, потому что крыши у домов – самое красивое”, – и, показывая рукой на дома нашей улицы с разноцветными крышами: “Чем<?> ему эти крыши не нравятся?” – “Такой же дикарь десятых годов, как символисты”. – “Прямо Герберт Уэллс, футуристические бредни, в общем, женщины в белых платьях”. Это я помню дословно. Еще Н. Я. говорила о том, что нет никакого исторического взгляда у Хлебникова, для него историч<еские> эпохи – те же брюсовские “фонарики”. И еще: “Это совсем <не> век христианства”. “У него есть две-три правильные мысли об архитектуре: архитектура это сочетание пустоты и заполненности, но ведь это же все знают”. “Всё это невероятно изящно, красиво, но в этом нет настоящей мысли”.

Я завтракал вместе с ними. Н. Я. изображала, как я слонялся один, пока все спали, и вспомнила, как маленький сын А. Э. М<андельштама> – Шура говорил: “Надя спит, Ося спит, Шура один” – “это было очень похоже на вас”.

После этого мы вдвоем с Н. Е. ходили на почту, она звонить, я – отправить письма и в магазины. Я притащил бидон кваса – сегодня на обед будет неслыханная окрошка.

Я вновь начал читать Зеньковского[723] – первый том куда лучше. Но это только начало (Сковорода и до), посмотрим, что дальше будет.

Готовили окрошку Н. Е. и я. Я числился шеф-поваром. Н. Е. – моей помощницей, а Н. Я. – подсобной работницей – ходила рвать укроп. Роль переживающего зрителя выполнял Е. Я. Окрошка удалась, и, как сказал Е. Я., “весь день прошел под ее знаком”. После обеда мы с Н. Е. мыли посуду, а Н. Я., к<ото>рая переживала, что у нее отнимают “доход”, непрестанно бегала по веранде, пытаясь вмешаться и, несмотря на наши уговоры, отдыхать отказалась. Меня очень беспокоит то, что она тяжело дышит и кашляет, при этом беспрерывно курит. В конце концов мы все-таки уговорили ее идти отдыхать, а сами отправились опять на почту, т. к. утренний звонок не дал результатов. (Дело в том, что Н. Е. ждет приезда в Москву своего двоюродного брата[724], и как только узнает о том, что он уже там, должна уезжать, хотя ей очень не хочется.) Я никогда не видел людей, к<ото>рые были бы так невероятно естественны, как Н. Е. – абсолютное отсутствие всякой рисовки, и так сроднены с окружающим (“есть женщины сырой земле родные”). Она любуется каждым деревом, каждой пробегающей кошкой, с первой же минуты с ней невозможно не почувствовать себя совершенно свободным. После звонка, к<ото>рый опять ничего не выяснил, я повел ее показывать так наз<ываемое> “городище”. Это действительно остаток городища, там есть вал, и оттуда, сверху, Верея необыкновенно красива. Кроме того, там есть церковь XVIII (???) в., довольно хорошая, к<ото>рая, как вспоминают, реставрируется уже лет десять.

По дороге я расспрашивал Н. Е. о ее тетрадях с воспоминаниями об О. Э. Оказалось, что это только начало, что она их бросила, потому что Немировский сказал ей, что так нельзя писать, а кроме того, она не уверена, что они целы, т. к. тот же Немировский брал их для своей статьи об О. Э., и Н. Е. говорит, что он что-то там черкал, вырывал, что в общем-то свинство, на мой взгляд. Она увлеклась и стала мне рассказывать об О. Э. Записываю, что запомнил: период, когда Н. Е. появилась в комнате, к<ото>рую снимали Мандельштамы по улице Ф. Энгельса, был периодом полной изоляции. Вокруг них не было ни единой души. Непонятно, на что они жили, т. к. к этому времени исчезла всякая возможность работы: если раньше О. Э. работал на радио и был литконсультантом в театре, что давало гроши, но все-таки кое-что, то теперь и эта возможность исчезла. Иногда Н. Я. что-то зарабатывала переводами (под чужой фамили ей, конечно), но это, разумеется, были ничтожные деньги. О регулярном заработке и речи быть не могло. Как-то Тихонов, кажется, прислал 1000 руб. Н. Е. приносила из дома картошку, хотя сама ее семья жила бедно, ее муж Витя[725] учился, она сама только что начала работать, мать[726] – на пенсии, однажды она принесла Н. Я. мамины туфли, “благо, у них размер одинаковый”, – просто сказала она. Иногда продавали книги, букинист был хороший человек (Н. Е. не помнит его фамилию), книг О. Э. он не продавал, давал возможность их выкупить. Н. Е. познакомила О. М. с П. Н. Загоровским[727], зам. директора Воронеж<ского> пед<агогического> института, человека, по ее словам, феноменальной эрудиции – философской, поэтической, и редкой культуры. О. Э. его полюбил и называл “бархатным профессором” за его мягкие манеры. Разговоры их были всегда очень эмоциональны и интересны. Т<аким> о<бразом> Мандельштамы получили возможность общения, хотя и минимального, с людьми. Загоровский помогал им и материально, очень смущаясь при этом. Несмотря на все эти житейские неурядицы, О. Э. оставался необыкновенно терпимым и жизнелюбивым и, казалось, не замечал их. Он вообще был равнодушен к еде, к одежде. Несмотря на то что ему было всего ок<оло> сорока пяти, Н. Е. говорит, что он казался ей стариком. У Манд<ельштама> не было зубов, большая лысина, седые волосы по ее бокам, он редко брился, но зато глаза – очень живые и, главное, невероятной длины ресницы. Он был необыкновенно подвижен, никакой сгорбленности, молодые порывистые движения. Ростом он был (Н. Е. посмотрела на меня), м<ожет> б<ыть>, чуть-чуть пониже меня, т. е. хорошего среднего роста, а в плечах шире.

М<андельштам> часто вдруг распалялся и начинал почти кричать, что-то доказывая, в чем-то обвиняя, и Н. Е. часто плакала, думая, что это в ее адрес, пока не поняла, что О. Э. ведет разговор с воображаемым, равным ему собеседником.

Я спросил, как она узнала о том, что Манд<ельштам> в Воронеже, ведь это большой город, полный ссыльными, и знала ли она его стихи до знакомства с ним.

Из стихов она знала только “Камень”, к<ото>рый был в ее библиотеке. Она вообще собирала русскую поэзию XX века, любила Ахм<атову>, Цвет<аеву>, Блока, Манд<ельштама>, бредила Гумилевым, меньше любила Кузьмина. Однажды ее подруга Люся (?)позвала ее к себе, сказав, что у нее будет один интересный молодой человек, прекрасно знающий и любящий поэзию. Эта Люся познакомилась с ним в больнице, где она лежала больная скарлатиной. Он болел тем же. Она выписалась несколько раньше и носила ему передачи. Молодой чел<овек> был ссыльным. После больницы он стал навещать Люсю, а после знакомства с Н. Е. стал приходить к ней почти каждый день то домой, то в авиационный техникум, где она преподавала. Это был Сергей Борисович Рудаков, с именем к<ото>рого связана пропажа значит<ельной> части архива Мандельштама и всего архива Гумилева. Он бывал у Манд<ельштамов> каждый день (см. записки Н. Я.). Рудаков и рассказал Н. Е. о Манд<ельштам>ах, но не знакомил ее с ними, а им ничего не рассказывал о ней. Встречи Рудакова с Н. Е. продолжались около полугода, потом он получил разрешение вернуться в Ленинград, где у него была жена. Перед отъездом он просил Н. Е. дать ему честное слово, что она никогда не познакомится с Манд<ельштамом>. Н. Е. не помнит, дала ли она ему это слово, но до сих пор недоумевает, зачем ему это понадобилось. Так или иначе, после этого у нее возникло непреодолимое желание пойти к Ман<дельштам>ам. Она тщательно готовилась к своему первому визиту: надела лучшее платье (из черного крепдешина) и завилась. Но когда она с трепетом позвонила, вышла соседка и сказала, что М<андельштам>ы уехали в Задонск и будут через несколько дней. Это было воскресенье. На следующее воскресенье, часов в двенадцать дня, Н. Е. опять пошла (в том же наряде). На этот раз дверь открыла Н. Я. Н. Е. робко спросила, может ли она видеть О. Э. Н. Я., очень удивленная, по-видимому, ввела ее в комнату, где у порога стояли три чемодана один на другом, две кровати у разных стен, шкаф, а к нему был придвинут обеденный стол, еще была тахта, к<ото>рая стояла почему-то посередине комнаты – было пустовато и неуютно. Когда она упомянула о знакомстве с Рудаковым, М<андельштам>ы очень оживились, во-первых, потому что это была какая-то рекомендация, во-вторых, потому что им стала ясна причина частых отлучек Сергея. Н. Е. не помнит подробностей разговора – помнит, что она восторженно рассказывала о своей поездке на Хреновский конезавод, об орловских рысаках – и М<андельштам>ы слушали ее с интересом. Она сидела полдня у них. Но уже в конце разыгралась первая трагедия. О. Э. спросил, знает ли она наизусть какие-нибудь его стихи и если да, то пусть прочтет, потому что он очень давно ни от кого не слышал своих стихов. Н. Е. прочла “Я потеряла нежную камею”. И тут О. Э. вскипел: он говорил, что это самые плохие стихи в “Камне”, и очень бушевал. Н. Е. сказала: “Я же не виновата, что вы их написали” – и заплакала. Тут вмешалась Н. Я.: “Оська, не смей обижать Наташу”. Она усадила ее на диван, гладила по голове, и это было началом их близости, к<ото>рая продолжается по сей день. О. Э. уже успокоился и был смущен. Чтобы отвлечь Наташу, Н. Я. достала свои рисунки, разложила их на полу и показывала. Н. Е. говорит, что это были в основном пейзажи. Выяснилось, что обе любят французов: Моне, Гогена, Ван-Гога. Н. Я. тут же подарила ей альбом репродукций. Эту невероятную щедрость на книги Н. Я. сохранила и сейчас. Провожая Н. Е., М<андельштам>ы очень приглашали ее приходить опять. Но на второй визит у нее храбрости не хватило, хотя ей очень хотелось. М<ожет> б<ыть>, они <бы> и не увиделись больше, если бы не случайная встреча на концерте приезжего пианиста. М<андельштам>ы встретили ее очень приветливо, были, казалось, обрадованы и не отпускали от себя, а потом взяли с нее слово, что она придет, и уговорились о дне. Вскоре Н. Е. стала бывать у них каждый день, и они заходили к ней и домой, и на работу. Когда заводились деньги, О. Э. любил прогулку в гастроном – покупалась бутылка вина, масса закуски, О. Э. тратил деньги, нимало не думая о том, что их надо растягивать на какое-то время. Устраивался пир, но Н. Е. никогда не видела, чтобы О. Э. сел и спокойно поел, он всегда был на ногах, что-то хватал со стола и ни минуты не сидел на месте.

(Во время ее рассказа мы встречаем Е. Я., Е. М. и Таню, к<ото>рые вышли нам навстречу, и мы все вместе идем к речке Раточке, притоку Протвы, на ее берегу очень красивый лес. Н. Е. строит планы на следующее лето: она снимет комнату тоже, и мы будем жить все вместе. Потом она разговаривает с Е. Я. об эвакуации.)

А я шел и думал о том, что не должны быть забыты имена людей, не ставших “людьем” в те страшные годы и облегчивших Манд<ельштаму> Воронежскую ссылку.