Борис Мессерер Струйка дыма

Борис Мессерер

Струйка дыма

Надежда Яковлевна Мандельштам донесла до нас сокровища поэзии Осипа Мандельштама, сохранив в памяти его стихи, справедливо не доверяя бумаге, которую наверняка изъяли бы ор ганы госбезопасности при обысках и в ходе преследования великого поэта. Человеческий подвиг Н. Я. всегда вызывал у нас с Беллой изумление и восхищение.

Женщина, посвятившая себя одному любимому человеку, до конца прошедшая с ним весь его жизненный путь, ставшая его соратником и ангелом хранителем, продолжавшая служить гению своего супруга после его ухода из жизни. Две ее книги, посвященные памяти О. Э., являются шедевром русской литературы и находятся в числе самых возвышенных проявлений любви и верности. Мы с Беллой читали ее воспоминания в те годы, когда они считались самыми опасными в идеологическом отношении книгами, строжайше запрещаемые цензурой к ввозу в страну. Мы читали и давали читать своим друзьям, чтобы было с кем разделить радость переживания литературного шедевра.

Вспоминается интересная история, связанная со второй книгой Надежды Яковлевны с ее автографом, которую мы дали для прочтения Юрию Кублановскому в те самые мрачные годы. За Кублановским был в то время пристальный надзор со стороны КГБ и вскоре последовал обыск в его квартире. В те годы мы с Беллой жили в Переделкине, а Юрий – чуть дальше по той же железной дороге на станции Апрелевка. Квартира у него была однокомнатная, но в ней ухитрялись жить шесть человек. Он сам с женой и ребенком, отец жены – сумасшедший старик, вечно ходящий в кальсонах, и еще кто-то из родственников.

Обыск обычно бывал неожиданным, вот и к Кублановскому кэгэбэшники нагрянули ночью. Прятать книги в перенаселенной квартире было некуда, и когда раздался среди ночи неожиданный звонок в дверь, Юрий положил книгу Н. Я. на табуретку, стоявшую посреди комнаты, а сверху бросил на нее запачканную детскую пеленку и пошел открывать дверь. Вошедшие сотрудники органов изумились количеству людей, проживающих на таком крошечном пространстве. Ведь их информировали о том, что в квартире живут “враги народа”, хорошо оплачиваемые западными империалистами. Один из пришедших чекистов привычно сунул руку в большую бадейку с какой-то крупой и вытащил оттуда книгу Солженицына. Другие члены бригады тоже не дремали и, проверяя детские описанные матрасы, поживились какими-то брошюрами. Но грязную пеленку на табуретке, стоявшей посреди комнаты, никто не рискнул потревожить, и на следующий день торжествующий Кублановский появился на даче в Переделкине с рассказом о том, как он спас книгу Н. Я.

Среди наших друзей-литераторов, бывавших на даче в Переделкине, следует назвать Илью Дадашидзе, поэта, приехавшего в Москву из Баку, но успевшего пройти в Тбилиси “школу” Гии Маргвелашвили и публиковавшегося в журнале “Литературная Грузия”.

Илья, по существу, стал доверенным лицом Н. Я. Он постоянно бывал у нее и оказывал посильную помощь. Своей главной задачей он считал идею свести Беллу и меня с Н. Я.

В первый же наш визит, когда мы здоровались с ней, сказала Белле:

– А правда ли, что ваш первый муж был Евтушенко? Белла сказала:

– Да.

После чего Н. Я. торжествующе взглянула на нас и заявила:

– Но ведь он же шут!

Мы с Беллой только рассмеялись в ответ. Н. Я. не шла ни на какие компромиссы, и только благодаря своей принципиальности она выстояла и стала той великой женщиной, перед которой мы преклонялись.

В дальнейшем, когда она услышала из уст Беллы стихи о Мандельштаме, где были строки:

…поэт, снабженный кляпом в рот, и лакомка, лишенный хлеба…

она прониклась к Белле особенной любовью, хотя сама Белла утверждала, что Н. Я. больше любит меня. Она принимала нас, как правило, одетая для приема гостей, но лежа на постели под пледом или в кресле. Н. Я. была уже чрезвычайно слаба, и, по существу, казалось, что она бесплотна. Я всё время представляю себе ее гордый профиль, нос с горбинкой и гладко зачесанные волосы, когда ее голова лежала на подушке. Она всё время курила, несмотря на запреты врачей. Перед глазами стоит зрелище, когда ее тончайшие длинные пальцы ведут бесконечную игру с сигаретой, которая служит продолжением руки и ее неотъемлемая часть.

Вокруг Н. Я. всегда были люди. Это была молодежь, самоотверженно приходившая к ней, несмотря на бесконечную слежку и наблюдение за ней наших славных органов госбезопасности.

Жила она на Большой Черемушкинской улице, близко от Профсоюзной, на первом этаже типового шестиэтажного дома в однокомнатной квартире с кухней, где всегда кто-то находился из числа молодых людей обоего пола, опекавших ее.

Молодые девочки спрашивали, что бы она хотела съесть? Ответы иногда озадачивали молодежь, не знавшую, о чем ее просят. Я помню, как-то Н. Я. на подобный вопрос сказала:

– Штрудель!

Но никто не знал, что это такое. В этой просьбе угадывалась память об О. Э., который был сладкоежкой: Н. Я. помнила, как они заказывали штрудель в какой-нибудь кондитерской города Киева.

В отношении общественной реальности тех лет у Н. Я. было глубокое неприятие советской действительности.

Но она неизменно говорила: – Коммунизм – это на тысячу лет!

Она совершенно не верила в возможность каких-либо изменений. Для себя она искала утешения в религии. Много времени проводила с отцом Александром в беседах и была с ним в постоянном контакте.

Н. Я. сама захотела сняться на фото вместе с Беллой. Как правило, ее снимал Гарри Пинхасов. Он делал художественно ценные фотографии со светотеневым решением, что было редким качеством для фотографа.

Мы с Беллой позвали с собой Андрея Битова, и он с радостью поехал, желая познакомиться с Н. Я. Такова короткая история этих фотографий.

Темой наших разговоров всегда был Осип Эмильевич. Н. Я., рассказывая о нем, всегда подчеркивала, что он был очень красив. Конечно, это касалось его юности, их юности, когда он был влюблен в Н. Я. в Киеве. Она рассказывала про его кудри, гордую посадку головы с запрокинутым подбородком, радостное ощущение таланта, щедрость поэтического чувства, когда он, разговаривая, ронял изумительные рифмы-образы, как бы ни на секунду не ценя сказанное, и был всегда готов заменить их на новые, со свойственной таланту щедростью.

Эти проблески счастливой жизни всегда существовали в сознании Н. Я. Они, как ростки неведомых растений, пробивались через нагромождение ужасов последующих периодов жизни в эпоху преследований и травли. Может быть, это ощущение прожитого счастливого периода жизни давало ей силы преодолевать тяготы последующих десятилетий. Мы много говорили об Анне Андреевне Ахматовой, о Марине Ивановне Цветаевой. Н. Я. слушала стихи Беллы, и хотя их звучание было непривычным для нее, но страсть, которую Белла вкладывала в свое чтение, волновала Н. Я. и была ей близка, а ненависть к гонителям всего благородного и прекрасного в поэтах объединяла их, они были едины в этом чувстве.

Н. Я. гладила Беллу по голове, охотно позировала для фото вместе, но почему-то нервно реагировала на то, что я иногда пытался ее рисовать – ей казалось, что она плохо получится на рисунках, и она этого не хотела. Она беспрерывно курила, и дым струйками обтекал ее лицо, романтизируя ее образ. Может быть, она это чувствовала и, несмотря на всевозможные запреты, продолжала курить. Отсутствие плоти буквально поражало меня. Белла многократно говорила, что Н. Я. сама “струйка дыма”. Но тем больше поражала неведомая сила страсти, которая бурлила в ней и иногда пробивалась через немощь и слабость организма. Она не прощала старых обид, всегда помня и перечисляя тех, кто вредил ей по жизни.

“Вторая книга” Н. Я. содержит жесткие оценки целого ряда литераторов, встреченных в тех или иных обстоятельствах на жизненном пути. Я думаю, что все они справедливы, хотя порой и резки. Сама Н. Я. проживала настолько суровую жизнь, что имела право на суровые оценки поведения литераторов, несомненно, ведущих гораздо более спокойное существование и не обуреваемых такими страстями, как Н. Я., и не подвергавшихся таким гонениям со стороны власти.

И я много раз был свидетелем того, как самые достойные люди, когда речь заходила о Н. Я., говорили с какой-то обидой, что она написала “злую книгу”. Я помню, как это говорил даже такой тонкий человек, как Виталий Яковлевич Виленкин.

Помню, как изумительная Фаина Раневская тоже в присутствии Беллы сказала, что это “злая книга”, и как Белла буквально бросилась на защиту Н. Я. ‹…›

В моем сознании никогда не было такого ощущения от книг Н. Я. Я воспринимал ее резкости не как злобу, а как горечь из-за попранного чувства правды, а та страсть, с которой Н. Я. это высказывала, была знаком ее тонкости и чуткости к неправде. Таких случаев было много, это стало общим мнением, и каждый раз Белла защищала Н. Я. перед людьми достойными, но отзывавшимися плохо о ее книге.

Я уже говорил, что Н. Я. окружала молодежь – и девушки, и юноши. Девушек было побольше. Они старались помочь ей по хозяйству, которое было хотя и примитивным, но все-таки надо было ходить в магазин, приготовить нехитрый вегетарианский суп, поддерживать чистоту в доме… Я всегда спрашивал себя, что заставляет этих молодых людей с таким истовым старанием поддерживать быт ее дома, при этом ютиться на кухне, чтобы не мешать Н. Я. и не быть слишком на виду. Конечно, они все читали ее книги и любили стихи О. Э. Но они всё время шли и шли, приходили новые и оставались. И шли они к Н. Я. с просветленными лицами и своим одухотворенным порывом рождали у меня неожиданные образы. Мне казалось, что так должны были выглядеть лица первых христиан, старавшихся приобщиться к святому учению.

Легенда о Н. Я. побуждала молодых людей увидеть своими глазами эту женщину и рассказать другим об этом чуде. И поскольку не могли поместиться в квартире, они стояли на лестничной площадке. Все-таки я думаю, что ими двигала совесть. Прочитав книги Н. Я. и как бы пройдя с ней ее жизненный путь, молодые люди могли ощутить всю несправедливость власти, преследовавшей ее мужа – великого русского поэта и ее – его жену и соратницу.

Эта чудовищная эпоха, этот “век-волкодав” пробуждали противодействие человеческого сознания у наиболее тонко организованных и чутких. Наблюдать это стихийное движение молодежи в пользу Н. Я. было трогательно и внушало светлые чувства. И хотя она неизменно говорила о вечности коммунизма, в воздухе чувствовалось иное: что эта система обречена. И что совершенно бесплотная и беззащитная женщина способна превозмочь всю государственную машину принуждения и насилия над личностью.