Понедельник, 24 января

Понедельник, 24 января

Вместо того чтобы вернуться в университет, в понедельник мы с отцом снова сидим в кабинете теперь уже знакомой больницы, только на сей раз напротив гораздо менее симпатичное лицо. Я стараюсь скрыть свое разочарование, когда оно сообщает нам, что доктор К. на неделю уехал на конференцию. Ну и ладно, по крайней мере кто-то наконец поставит мне диагноз. Втайне друг от друга мы все переживали, но вслух об этом никто не говорил. Думаю, моя семья боится, что, поделившись своими опасениями, мы сделаем их реальными; мы и так достаточно много боялись в последнее время. Дома на льду остывает шампанское. Скоро мы вернемся с диагнозом в руках, что для нас, учитывая, через что мы прошли, будет равнозначно лекарству.

“Из лаборатории пришли результаты. У вас рак”. Я мгновенно и всей душой возненавидела этого человека. Где, вашу мать, доктор К.? Мало того что за столом моего обожаемого врача скрестив руки сидит это существо, так теперь оно еще и говорит, что у меня рак!

Какое-то время я сижу там с раскрытым ртом. Затем глаза наполняются слезами, силы меня покидают, и я падаю на пол. Я ползу под стол, чтобы укрыться там, будто бы под столом не бывает рака. Этот момент одновременно и сюрреалистичен, и ужасающе реален.

Внезапно я понимаю, что здесь мой папа. Я поднимаю на него глаза, а он просто смотрит куда-то вдаль. Мое первое побуждение – утешить его, но мне не хватает слов. Я вижу, как слезы отражаются в его очках. Я знаю, что он отчаянно с ними борется. Видимо, он думает то же, что и я: моя мама только что выиграла собственную битву с раком молочной железы. Ее химиотерапия проходила всего в двух дверях от кабинета, где мы сейчас сидим. Это не может случиться снова. Не со мной. Не когда мне двадцать один год.

В конце концов мои ноги снова начинают работать. Я вылезаю из-под стола и заворачиваюсь в свой толстый пуховик, ища хоть какого-то физического утешения. Но становится только холоднее. Мне хочется лишь одного – уйти отсюда. Никто, кроме меня и папы, не знает, что начался этот кошмар. Это еще не вошло в жизни наших близких, и, если я сейчас быстро побегу к ним, возможно, оно не войдет и в мою жизнь тоже. Я поворачиваюсь к двери. Доктор спрашивает, куда я иду. Да кто же, блин, знает? Единственное, что знаю я, – это что мне надо убираться отсюда.

Я не должна быть здесь, в больнице. Я должна быть на первом занятии семестра. За этими стенами студенты бегут на лекции со стаканчиком кофе в одной руке и газетой в другой. Они незнакомы с этим миром. За пределами этих стен мама с сестрой ждут повода, чтобы открыть шампанское.

Но внутри этих стен у меня рак. Нас отправляют в онкологию – штаб-квартиру рака. Там кошмар подтверждают, и от правды уже не спрятаться.

Я больше не в ведении пульмонологического отделения, не под охраной доктора К. Я сижу в коматозе, пока мой новый врач – доктор Л. – обсуждает неисправности в моем теле так, будто он автомеханик. Мерзость. Его первые слова доносятся как сквозь вату: все, что я слышу, это “агрессивный”, “распространившийся”, “редкий”. “Рабдомиосаркома” – так он это называет.

“Рак захватил легкие и печень, – говорит доктор Л. С тем же успехом он мог бы сказать, что мне надо из больницы прямиком в морг. – Судя по всему, основная опухоль у вас в печени, и она распространяется на плевру, – я ужасно хочу остановить его, но за одним ударом следует другой: – Избавиться от него само по себе проблема, но гораздо сложнее не дать ему распространиться, – он делает паузу. – Если есть что-то, что мы можем сделать… ”

Я так и знала. Если. Он сказал “если”! “Если” означает, что я умру. Неужели я умру? Так вот, значит, как чувствует себя умирающий? Я смотрю в одну точку, туда, где стена встречается с полом. Я стараюсь смотреть туда, пытаясь удержать в себе то, чего больше нет. Я выхожу в коридор. Мой отец остается, чтобы дослушать доктора.

Следующая остановка – радиология, где мне вводят радиоактивный контраст, чтобы провести сканирование костей. Мой отец выходит из помещения. Ну здорово, если даже он не может с этим справиться, то что же, вашу мать, должна делать я? Возвращается он с затуманенным взглядом, который безуспешно пытается скрыть. Позже я выясню, что он ходил звонить маме и сестре. То, какое воздействие эта новость оказывает на мою семью, становится худшей частью кошмара: отец падает на колени, когда думает, что я этого не вижу; мать, сгорбившись на лестнице посреди ночи, плачет в телефон; сестра не может прикоснуться ко мне без слез.

Чтобы укол подействовал, нужно два часа, а значит, я могу сходить на час домой. Ни секунды не могу потерять в этом месте.

– Это нехорошо, папа, – говорю я, – совсем нехорошо.

– Софи, так же грубо они вели себя с твоей мамой. Это будет ужасный год, но в следующем все вернется к норме.

– Да брехня это, папа. Мы оба знаем, что говорим сейчас не о раке груди!

– Таковы все врачи, – заявляет он твердо.

– И таковы все отцы, – отвечаю я.

Свернув на нашу улицу, я вижу в окне силуэт сестры. Ее зовут Саскиа, но для меня она просто Сне. Временами мы ужасно похожи, а иногда совсем нет. У нас одинаково темные брови и полные губы, но по характеру сложно найти более разных девушек. Сне – непревзойденная старшая сестра: собранная, уверенная, ответственная. Я же классический младший ребенок – беззаботная авантюристка. Единственное, что нас объединяет, – мы не ладим. После семи лет постоянных ссор разрыв между нами кажется слишком большим, чтобы мы смогли сблизиться.

Но странное дело – Саскиа сейчас та, кого я больше всего хочу видеть. Я рыдаю в ее объятиях. “Сне, мне всего двадцать один, – икаю я, – а у меня рак. Я могу умереть”. Она обнимает меня еще крепче. Я чувствую, как она дрожит. Мы, плача, заходим в дом. Мы обнялись впервые за годы. И это здорово.

Дома я поднимаюсь к себе и сажусь перед зеркалом. Я смотрю на свое отражение, выискивая что-нибудь странное, мне несвойственное, то, что не принадлежит мне. Маленького ракового уродца. Но вижу только бледную испуганную девочку. Это я? Я – та самая девочка, у которой рак? Так они выглядят?

Я думаю о маме – о том, как она едет домой на трамвае. Уверена, она нашла какую-то точку и смотрит на нее сквозь окно. А может, в трамвае биток и она должна стоять, сжатая со всех сторон этими мокрыми плащами. Или дождь уже закончился? Не помню. Я слишком занята слезами, проливая их все больше над этим долбаным раком. Почему она не взяла такси до дома, именно сегодня? Может, ей нужно время, чтобы переварить новости или чтобы притвориться на мгновение, что сегодня такой же день, как и все остальные. Сначала ее рак, потом мой. Мне хочется быть рядом с ней в трамвае, чтобы поддержать ее, хотя сама я едва ли могу стоять.

Когда она приходит домой, я в туалете. Я быстро застегиваю ширинку и смываю свою истерическую мочу. Джинсы висят на заднице совсем свободно – теперь я знаю, что могу поблагодарить за это рак. Мама взлетает по лестнице и хватает меня за руку. Ее глаза влажные, но, глядя на меня, она не плачет. “Мы с этим справимся”, – снова и снова повторяет она.

Я просто киваю.

“Повторяй за мной, Софи. Мы с этим справимся. Мы с этим справимся”. Она заставляет меня повторять это бесконечно. Я цепляюсь за слова с той же силой, с какой мама цепляется за меня. Я повторяю мантру без остановок, даже когда мы возвращаемся в больницу на сканирование костей. Остеосцинтиграфия. Как зловеще это звучит.

К отряду присоединяется моя бабушка – она, папа и сестра ждут внизу, в депрессивном больничном кафе, пока моя мама, сама не так давно прошедшая через ту же машину, берет меня за руку и показывает дорогу. Я должна снять с себя все металлическое, но раздеваться не надо. Помещение, в котором мы находимся, огромное, хотя сам сканер выглядит еще больше.

Когда я отдаю маме украшения, она вкладывает мне в руку свой счастливый каштан. Собирать каштаны – семейная традиция, начало которой положила еще бабушка – моя бабуля. По осени каждый из нас собирает самые красивые каштаны, какие только можно найти, и весь оставшийся год мы носим их в карманах на удачу. Всякий раз, когда во время совместных прогулок я просовывала руку в мамин карман, чтобы погреться, я знала, что найду каштан. Тот, который она дала мне, был с ней во время всех ее процедур. Она не отпускала меня, пока не убедилась, что я выучила ее вторую мантру, которую должна повторять во время сканирования: “В моих костях этого нет. В моих костях этого нет. В моих костях этого нет”. Если рака в костях нет, значит, у меня есть шанс. Я повторяю эти слова, стиснув каштан так, что, боюсь, он может треснуть.

Сканирование занимает около двадцати минут. На это время все выходят из помещения из-за радиации. Я наслаждаюсь внезапно наступившими тишиной и покоем и в конечном итоге даже засыпаю, что очень приятно – до тех пор пока я не просыпаюсь и не вспоминаю, где нахожусь и почему.

Все закончилось, мы с мамой сидим в креслах, рядком стоящих в коридоре. Не знаю, зачем мы это делаем, ведь результаты сканирования будут готовы только на следующей неделе. Возможно, нам надо прийти в себя.

Лаборант, отвечающий за сканирование, выходит к нам и говорит, что снимки выглядят хорошо. Я не понимаю. Разве это решает не врач? Подозреваю, он имеет в виду, что сами снимки получились хорошо. Ну, знаете, типа “хорошее расположение” или, там, “резкие”. К счастью, моя мама более бдительна, чем я. Напряжение, должно быть, так отпечаталось на наших лицах, что лаборант решил неофициально принести нам благую весть сразу. Он должен повторить трижды, пока новость в нас не проникает. Мама подскакивает и начинает обнимать и целовать его. Я следую ее примеру. Две женщины, две пары губ на двух щеках. Он едва знает, куда себя девать.

Мы бежим на поиски нашей семьи. Отец только что завернул в длинный пустой коридор. Я бегу к нему, крича: “Папа! Папа, в моих костях этого нет! В моих костях все чисто! Я поправлюсь!” Я бросаюсь в его объятия. Потом он скажет мне, что этот момент был самым ярким за все те чудовищные первые дни.

Но это едва ли последний анализ. На следующий день запланирована сдача образца костного мозга. Последнее, чего я хочу, – это вернуться назад в ту ужасную больницу. Я ненавижу своего нового врача и все, что с ним связано. Он достает длинную иглу, напоминающую отвертку, и принимается за работу в районе моего бедра. Он предупреждает о том, что будет больно, но в данный момент боль – последнее, что меня волнует. Страх заставил меня так оцепенеть, что я едва замечаю, как врач сверлит мою кость.

Мама держит меня за обе руки и смотрит прямо в глаза. Мне двадцать один, я взрослая, но трясусь как ребенок. Я так боюсь, что не могу перестать плакать. Я боюсь докторов и того, что они скажут, их жаргона, который мне непонятен. Боюсь рака. И больше всего – того, что мне еще предстоит.

Я ухожу с маленькой дырочкой в боку, которую медсестра заклеивает большим куском белого пластыря. “Вот и все, все закончилось. Ты была молодцом”. Она милая, с короткой модной стрижкой и в блестящих сережках. Мы тут же ощутили связь друг с другом. Несколько раз она ухаживала за моей мамой во время химии и помнит нашу семью. Но от ее слов легче мне не становится.