Глава сорок седьмая Цензор на секретной службе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава сорок седьмая

Цензор на секретной службе

В один из пасмурных дней первой военной зимы некий цензор английской почты сидел за своим письменным столом, просматривая корреспонденцию и пакеты, адресованные в нейтральные страны. Он наткнулся на газету, посланную в Амстердам по адресу, который значился в его последнем «Списке подозрительных лиц». После того, как он тщательно исследовал газету и нигде не обнаружил сколь-нибудь заметных чернильных или карандашных пометок, смахивающих на шифр или код, он отложил её в сторону, чтобы произвести установленные испытания на тайнопись. В лаборатории были обнаружены признаки тайного сообщения. На полях газеты химическими чернилами было написано несколько английских слов. Сообщалось, что «С» отправился «на север и «посылает из 201» На газете стоял почтовый штемпель Дептфорда.

Как будто немного, однако с этим не согласился бы ни один контрразведчик. Здесь было все же указано место — Дептфорд, номер 201 и «С» на севере. Немедленно вызванный инспектор Скотленд-Ярда первым делом позвонил по телефону в дептфордскую полицию. Он хотел узнать, что означает цифра «201»: сколько улиц в городе могут иметь дом с таким большим номером.

— Только одна, — последовал ответ, — Хай-стрит.

В доме № 201 сыщики Скотленд-Ярда нашли Петера Гана, «булочника и кондитера», натурализовавшегося в Англии немца. Тот упорно твердил, что никогда ничего не писал на полях газеты, безусловно, не отправлял ничего в Амстердам и не знает никакого «С». Но когда в его булочной произвели обыск, то нашли старый башмак, в котором был спрятан пузырек невидимых чернил и особое нецарапающее перо для писания такими чернилами. Так как булочник продолжал отпираться, его посадили в тюрьму.

Расследование, произведенное в Дептфорде, вскоре дало ответ на многие вопросы из тех, на которые упорно не отвечал Петер Ган. Соседи вспомнили, что к нему часто захаживал приятель — человек изысканной наружности, рослый, хорошо одетый; его принимали за русского. Был внимательно проштудирован список всех лондонских «бординг-гаузов» — меблированных комнат с пансионом. Контрразведчики сосредоточили свои поиски на районе Блумсбери, где взволнованная хозяйка узнала по приметам своего жильца и сообщила, что фамилия его Мюллер, что он русский и недавно уехал по личному делу в Ньюкасл.

Ошибки быть не могло. «С» действительно находился на севере. У хозяйки даже оказалась его фотокарточка.

На следующий день Мюллера арестовали в Ньюкасле и препроводили в Лондон. Он оказался опытным секретным агентом, хорошо знающим морское дело. Разъезжая по Англии, он собирал всевозможные сведения, нужные и полезные германскому морскому ведомству. И так как практиковавшийся им способ передачи этих сведений отличался новизной, этот шпион мог работать ещё долгие месяцы и оставаться в тени, если бы не бдительность почтового цензора. В обнаруженной цензором газете и как и в других сообщениях, отправленных Мюллером, был использован остроумный код, изобретенный самим шпионом. Он попросту помещал в провинциальных английских газетах объявления о сдаче комнат, о продаже вещей, о розыске книг, составленные по определенному плану, и отправлял эти газеты по различным явочным адресам в нейтральные страны.

Являя чуть ли не стандартный тип профессионального международного шпиона, Мюллер до 1914 года был бродягой, спекулянтом, основателем дутых торговых товариществ, а заодно и героем романтических историй. Его успех у впечатлительных молодых женщин нетрудно объяснить, ибо он был человек воспитанный, по-английски говорил без малейшего акцента и столь же бегло изъяснялся на пяти других языках. Как уроженец Либавы, он мог называть себя русским, но, в сущности, был настоящим космополитом; его «русская внешность» была лишь простой и удобной маской. Может быть, она давала ему возможность более или менее вразумительно отвечать на глупые вопросы, но, в конце концов, помогла контрразведчикам его выследить.

Петер Ган, которого считали послушным орудием Мюллера, согласился работать на него, потому, что вечно нуждался в деньгах. За два года до войны дептфордский булочник обанкротился, пассив его составил 1 800 фунтов стерлингов при активе в три фунта. С помощью германской разведки он поправил дела. Так как он был натурализованным английским подданным, его преступление являлось, в сущности, государственной изменой, и вынесенный ему приговор — семь лет тюремного заключения — можно было считать необычайно мягким.

Мюллера как германского шпиона приговорили к расстрелу и казнили в лондонском Тауэре. Что же касается столь ловко придуманных им кодов и системы газетных объявлений, они были разгаданы специалистами «Комнаты 40 О. В.» британского адмиралтейства. После казни Мюллера чины разведки продолжали печатать объявления, составленные по кодам казненного шпиона и вводившие в заблуждение немцев, а деньги, время от времени поступавшие на мя Мюллера, конфисковывались. До того, как немцы осознали бесполезность своих действий, в Англию было переправлено около 400 фунтов стерлингов шпионского жалования. В конце концов, Мюллера уведомили, что его увольняют со службы. Британская разведка рекомендовала всем цензорам следить за возможным поступлением денежных сумм на имя Мюллера от нейтральных фирм из Голландии, Швейцарии, Дании, или Испании.

Успех в деле Гана — Мюллера поощрил цензоров Великобритании к дальнейшей сообразительности в таком же духе. Мы приведем здесь лишь один пример такой секретной работы. В данном случае нельзя сказать, что германского шпиона погубил какой-нибудь глупый и неумелый сообщник.

Роберт Розенталь родился в Магдебурге в 1892 году. В молодости он служил подмастерьем у пекаря, а затем занялся подлогами. Едва только этот полупрофессиональный жулик и бродяга вышел из германской тюрьмы, он сразу же взялся за шпионаж.

Розенталь каким-то образом вошел в контакт с «Американской комиссией помощи» — благотворительной организации в Гамбурге — а затем поехал в Данию. В Копенгагене он написал письмо одному своему товарищу по берлинскому уголовному миру, в котором с гордостью сообщал, что отправляется в Англию собирать военно-морскую информацию и собирается надуть англичан, выдав себя за коммивояжера, распространяющего новую патентованную газовую горелку. И когда какой-то датский почтовый чиновник по рассеянности сунул это письмо не в тот мешок, на судьбе автора письма сразу был поставлен крест.

Попав не в Берлин, а в Лондон, это письмо очутилось на письменном столе английского цензора, который ведал всей перепиской на немецком языке. Неприятельский агент, разъезжающий с патентованными газовыми горелками! Письму этому, правда, было уже несколько недель; тем не менее, цензор поспешил сообщить о нем чиновникам, которые могли разыскать человека, маскирующего свою шпионскую работу коммивояжерством. Хотя надежд выследить Розенталя оставалось мало, агенты контрразведки все же усердно взялись за дело. Просмотрели все журналы высадки пассажиров во всех портах Англии. В списках недавно прибывших иностранцев оказался человек, назвавший себя специалистом по газовым горелкам. В итоге дальнейших спешных изысканий выяснили, что этот человек (разумеется, назвавшийся не своей настоящей фамилией) разъезжает по Шотландии, продавая немного, но, несомненно, наблюдая очень многое по части морских приготовлений Англии на севере.

Подошел, наконец, момент, когда шпиона нужно было либо арестовать, либо убедиться в том, что он исчез из Англии. Да, злополучный Розенталь выехал, но не исчез. Его разыскали на пароходе, который должен был вот-вот отплыть из Ньюкасла. Еще немного — и он стоял бы на палубе нейтрального судна за трехмильной полосой территориальных вод и, чего доброго, издевался бы над английскими властями, бессильными его достать. Но этого не случилось, и он отправился в Лондон в наручниках. Допрошенный Базилем Томпсоном в Скотленд-Ярде, он отрицал свою принадлежность к немецкой нации и свое немецкое подданство и охотно демонстрировал образцы своего почерка. Почерк оказался таким же, как в письме, по ошибке засланном в Англию из Дании.

Письмо это прочли ему вслух. Он тотчас же поднялся, щелкнул каблуками, стал навытяжку и замер.

— Сознаюсь во всем! — воскликнул он. — Я солдат Германии.

По какому-то внезапному побуждению он пытался драматизировать свое критическое положение; в действительности же он ни дня не состоял ни в какой воинской части. Он был осужден за шпионаж, после приговора впал в истерику и дважды пытался покончить с собой. Его не расстреляли, а повесили.

Цензор, работающий, так сказать, за кулисами войны, должен быть не просто бдительным, но и абсолютно беспристрастным. Ничья подпись не могла смягчить суровости цензуры. Греческая королева София — «Мадам Тино» (сестра германского кайзера), шведская королева (бывшая принцесса Баденская) и испанская королева-мать — все трое были настроены явно германофильски. София, в частности, так откровенно интриговала, что попала во все союзные списки подозрительных лиц. Письма, адресованные этим дамам и отправлявшиеся ими, подвергали тщательному обследованию, задерживали, если того требовали обстоятельства, и нередко, как случалось с королевой греческой, вовсе не отправляли по назначению.

Испанская королева-мать склоняла придворные круги Испании на сторону немцев, хотя жена Альфонса и была английской принцессой. Еще откровеннее действовала сестра Вильгельма в Афинах: в противовес царившим в Греции симпатиям к союзникам она сотрудничала с бароном Шенком и полковником фон Фалькенхаузеном. Но когда обнаружилось, что приказы германским агентам и германским подводным лодкам передаются по кабелям в Южную Америку шведским правительственным кодом, нужно было принять какие-то меры. Британская разведка устроила так, что поведение сестры Вильгельма стало известно в Стокгольме, и столицу Швеции потряс громкий скандал.

Перлюстрация частной переписки международных знаменитостей, банкиров, спекулянтов и коммерческих организаций, предпринимаемая для того, чтобы отыскать полезные для контрразведки нити, была делом не только занимательным и выгодным, но и нетрудным. Что касается просмотра банальной и огромной по количеству корреспонденции обычной публики, то он выпал на долю военных цензоров и явился для них поистине страшным бременем. Письма солдат, проходивших военную подготовку, как и уже находившихся в армии, исчислявшиеся миллионами, Письма военнопленных, число которых достигало сотен тысяч, нужно было прочитывать столь же прилежно, как и подозрительные послания и печатный материал распространявшейся немцами якобы «нейтральной» пропаганды.

Нужная немцам информация могла просачиваться через почту, получаемую американской экспедиционной армией, Два миллиона молодых людей, представителей многих рас, были совершенно не искушены в войне и в европейских делах. Трезво настроенных американских солдат трудно было убедить, что они защищают свои очаги, находящиеся на расстоянии 6 000 миль от театра войны; но, вполне естественно, всем им хотелось писать домой обо всем, что они делали и видели.

По терпеливому разъяснению ставки, находившейся в Шомоне, «…без основательного знания того, что самые тривиальные на первый взгляд мелочи, если их собрать воедино, дают информацию величайшей важности, никто не вправе определить, что является, а что не является военной информацией. Иллюстрированные открытки, плохо цензурованные письма, найденные чинами разведки, подчас давали нить к разрешению самых сложных проблем и, в конечном счете, решали исход сражений».

Люди, инстинктивно недоверчиво относящиеся к иностранным фамилиям и «чужеземным» элементам, боялись серьезных нарушений долга и даже сознательного предательства. Но американская экспедиционная армия оказалась самой лояльной армией в американской истории. Главный цензор за 20 месяцев обнаружил лишь один случай нелояльности, когда рядовой солдат Джозеф Бентивольо тайно сообщал своим родственникам в Италии новости, располагая их между строчками двух писем. Бентивольо, который, к счастью для себя, казался слишком глупым, чтобы состоять в сговоре с неприятельскими пропагандистами, пользовался фруктовыми соками для тайного сообщения такого рода сведений: «Наши дела здесь плохи. Еда дрянь. Не верь тому, что печатается в газетах. Нас тут всех укокошат». За это его предали военно-полевому суду. Американская цензура во Франции в 1917–1918 годах указала всего на 143 других случая, вызвавших необходимость дисциплинарных мер; в частности, некий штабной офицер отдал понравившейся женщине целую пачку конвертов с заранее проставленными штампами: «Просмотрено военной цензурой». В таких конвертах она могла бы посылать куда угодно любые письма.

Имея дело с армией, отправленной за океан, американский цензор доказал, что не только умеет задерживать письма, содержащие запрещенную военную информацию, но и понимает, что может вредно влиять на дух армии, на отношение солдат к неполадкам или злоупотреблениям, от которых им приходится страдать, и кто из лиц, с которыми они могут вступить в контакт, внушает подозрения.

Многоязычная американская экспедиционная армия пользовалась 51 наречием, включая диалекты индейцев, кельтские языки и эсперанто, Неудивительно поэтому, что цензурное бюро во Франции, даже располагая 33 офицерами, 183 рядовыми и 27 вольнонаемными штатскими служащими, всегда нуждалось в людях. Написанное по-английски письмо рядового солдата на родину мог прочитать, процензуровать и снабдить разрешением на отправку какой-нибудь из офицеров его части. Но, помимо этого, ежедневно поступало огромное количество почты, требовавшей самого пристального внимания.

Был обнаружен, например, германский агент, писавший тайнописью на папиросной бумаге, которой обвертывали фрукты, поступавшие из Южной Франции и Италии. Цензор обязан был предотвращать распространение такого рода уловок на другие районы.