Возмездие

Возмездие

Я провел две недели в Германии, охваченной ужасом, пылающей и дымящейся. По длинным дорогам в снег или в грязь плетутся немцы и немки. Эти дороги завалены мебелью, утварью, тряпьем. Горят города. В опустевшие ратуши заходят одичавшие свиньи. Ветер треплет клочья городских знамен с орлами, со львами, с оленями. Мы могли бы сказать: каждому свой черед; но мы выше злорадства. Другое чувство нас вдохновляет: мы видим торжество справедливости. Говоря о возмездии, многие думали только о параграфах грядущего договора. Не знаю, каким будет вердикт дипломатов. Бесспорно, фашистское мракобесие найдет своих защитников — ревнителей «равновесия», равновесия между светом и тьмой. Но каким бы ни представлялся нам будущий мир, одно ясно: возмездие уже началось, Германия узнала, что такое война. И кто знает, может быть, немцам запомнятся эти недели и месяцы войны на немецкой земле куда больше, чем все обязательства мирных трактатов?

Несколько дней шли в Эльбинге уличные бои. А когда бои кончились, я увидел достаточно живописную очередь: немцы стояли у тюремных ворот — длинный хвост. Никто их туда не гнал. Но тюрьма представлялась этим «сверхчеловекам» наиболее спокойным и даже уютным местом…

Они отчаянно сопротивляются, они стреляют из каждого дома, они выглядят непримиримыми. Но вот убит офицер или кончились боеприпасы, и «непримиримый» сразу вытягивается в струнку, козыряет нашим ездовым, даже лошадям, и начинает доказывать свою непричастность к завоеванию мира. Не только фрицы — полковник Гайнсгенк и тот меняется на глазах. Сначала он по инерции твердит: «Германия непобедима», а потом — будто завод кончился — добавляет другим голосом: «Разве я наци? Я был женат на еврейке…»

Население пытается убежать. Тысячи и тысячи повозок движутся на запад. Чего только нет на этих возах — и сундуки, и перины, и мебель, и набрюшники, и наусники, и (под сеном) несколько итальянских карабинов, ножи, выданные крайслейтерами с надписью: «Все для Германии» или «Кровь и честь»: этими ножами немцы и немки должны убивать русских. Но вот Красная Армия перерезала путь. Брошены не только кресла, а даже наусники. Валяются десятки тысяч перин (немцы накрываются перинами); и пух всех гусей от эпохи Бисмарка до наших дней застилает метелью Восточную и Западную Пруссию. Что касается немцев и немок, то, застигнутые нами, они пытаются освободиться не только от ножей, но и от своего прошлого: «Я француз… У меня неарийская кровь… Моя мать голландка… Я полуполяк-полулитовец…» Они поспешно заламывают шапки. Девушки заискивающе и блудливо смотрят на проходящих бойцов, как будто и не дочери бюргеров это, а кельнерши в ночном кабаре. Немцы знают наизусть все приказы наших комендантов; богомольно они повторяют: «Это приказ господина, русского коменданта!» Я видел много лесов, они пусты… Немцы, которые еще недавно неслись на запад и клялись убивать русских, рьяно шагают на восток и низко кланяются русским. Чем дальше мы продвигаемся на запад, тем больше встречаем немецкого населения: бежать некуда. В Западной Пруссии я видел жителей восточных районов. Их много: сотни тысяч. Они доносят друг на друга: «Вот мясник — активный наци… герр Мюллер бил русских девушек… конюх Вилли застрелил поляка… фрау Шмидт получила благодарность от самого гаулейтера…» Все пытаются доказать свою невинность. Один принес справку: одиннадцать лет тому назад гитлеровцы продержали его месяц в тюрьме. Другой представил аттестат, подписанный вчерашним рабом — бельгийским военнопленным. Третий где-то раскопал билет социал-демократического ферейна от 1928 года. Вот немка в штанах взбирается на фасад дома, чтобы снять герб со свастикой. Никто ей не приказал этого делать, она вспотела и рада — ей кажется, что она реабилитирована перед историей. Не вздумайте только спрашивать, как она издевалась над девушкой Галей… Вот немец переводит стрелку на два часа вперед и торжественно говорит: «Сейчас ровно три часа двенадцать минут по московскому времени». Он сияет: он готов жить не только по московскому, по владивостокскому времени, лишь бы не стали его расспрашивать, как четыре француза с зари до ночи на него работали. Почтенный врач говорит: «Разве я мог быть с наци? Ведь я врач, то есть гуманист, а наци — это звери». Генеральный викарий, потирая руками, лепечет: «Католическая церковь всегда осуждала Гитлера, конечно, вслух я его осуждать не мог, но я его осуждал про себя. А вот евангелическая церковь…» Но пастор-лютеранин в свою очередь клянется: «Мы тоже осуждали богопротивный режим…» Инженер в Эльбинге рапортует: «Как человек прогресса, я против Гитлера» — и, хитро улыбаясь, добавляет: «Могу работать на русских». Рабочий твердит: «Кто меня причислит к наци? Мой отец был настоящим социал-демократом. Я сам однажды голосовал за коммунистический список. Конечно, я не мог говорить против режима, потому что это было строжайше запрещено. Но теперь я согласен выступить даже против Гитлера…»

Ни одному из них нельзя верить. Сейчас они кажутся овцами, но они были волками, ими и остались. Они выкидывают карабины и кинжалы; но кто знает, что будет через месяц? Немец не умеет бороться по собственной инициативе, он ждет приказа. Среди растерянных, испуганных толп имеются люди, которым поручена организация диверсий и путчей. Сейчас они притаились: слишком велик страх их соотечественников; нужно отдышаться. А если им дадут отдышаться, если не приберут их к рукам, не просмотрят, не просветят каждого, вскоре самые покорные, те, что кричат «рот фронт» и топчут изображения фюрера, снова начнут бредить «великой Германией» и, повинуясь закамуфлированным обер-лейтенантам или ротенфюрерам, возьмутся за винтовки, за бомбы, за ножи. Ведь ни в одном из немцев я не нашел истинного раскаяния: страх и притворство.

Если можно кого-нибудь пожалеть на немецких дорогах, то только крохотных, ничего не понимающих детей, обезумевших недоеных коров да брошенных собак и кошек; только эти непричастны к злодеяниям. Честь и слава советскому человеку, который не верит в магию крови, для которого грудной младенец — это грудной младенец! Мы не воюем с детьми и старухами — мы не фашисты; и в Германию мы пришли не для того, чтобы отвести душу, а чтобы уничтожить даже память о государстве-упыре.

Немцы не раз уверяли, что они пошли воевать от нужды, что им было тесно в Германии. Теперь наши люди видят, как лгали эти разбойники: не голод их выгнал из берлоги, а жадность. Война была для них не разорением, а наживой; и когда война бушевала на Сене или на Волге, она им казалась привлекательной. Достаточно у них было и жизненного пространства, и добра. Вот дом прусского кулака. Просторные комнаты с кафельными печами, на стенах — часы, олеографии и непременно оленьи рога. Десяток племенных голландских коров, свиньи, гуси. Его хозяйство мало пострадало от войны: фрицы ели чужих коров и разоряли чужие хаты. Я побывал в десятках немецких городов. За месяц до прихода Красной Армии бюргеры еще упивались своей безнаказанностью. В Растенбурге какой-то немец покупал гостиницу. В Гутштадте домовладелица 42 лет, «темная шатенка, сохранившая грацию» (так гласит газетное объявление), подыскивала жениха. В Дойтш-Айлау мебельная мастерская готовила роскошный кабинет для некоего Демке. При ратушах — квартиры бургомистров, прекрасно обставленные, с портретами фюрера и зелеными бокалами для рейнвейна. Пивные и столики с флажкам «для завсегдатаев». Можно добавить, что немцы основную часть своих доходов тратили на украшение квартир, они и в мирное время не тратились на развлечение, одевались скромно, а квартиры свои заставляли диванами и креслами, вазами и подушками, статуэтками, горками с посудой, различными «сувенирами». За годы войны они натащили в свои дома различные вещи, утварь, безделки из Парижа, из Роттердама, из Флоренции, из Варшавы, из Киева. Их квартиры — это комиссионные магазины, и шутя сказал один боец: «В такой берлоге жить можно». Но им всего было мало: алчность толкала их на Урал и в Ирак. На них работали рабы. В маленьком, захолустном Растенбурге не только у богатых, но и в семьях рабочих была русская прислуга — ведь ей не нужно было платить.

Немецкие батраки с уважением поглядывали на прусских помещиков; эти батраки мечтали не о поместьях юнкеров, но о наделе на Украине — ведь Эрих Кох обещал каждому пруссаку хороший кусок русской земли. Немецкие рабочие считали, что если их хозяева захватят русский марганец и французский боксит, то им, немецким рабочим, тоже перепадет кусок. Здесь, в Германии, видишь, как фашизм развратил сердца, и нелегко провести раздел между теми, кто околпачивал, и теми, кого околпачивали.

В шкапу седельщика — двенадцать немецких простынь и две украинские — «подарочек сына». Зачем ему понадобились эти две? Прочтите сентенции на стене. Здесь и «Порядок — твое богатство», и «Днем полезное дело, ночью приятный сон», и, наконец: «Лишнее никогда не помешает». Казалось, не помешают седельщику две краденые простыньки; а вышло наоборот: сына убили на Днестре, сам седельщик потерял и мастерскую, и кровать, и двенадцать немецких простынь…

Можно переставить часы, можно содрать дощечки «Гитлерштрассе», нельзя уничтожить улик, они на каждом шагу. Ведь рядом с перепуганными рабовладельцами мы повсюду видим сияющих рабов: их только что освободили. Сколько здесь французов, поляков, чехов, бельгийцев, голландцев! Сколько девушек с Украины, из Белоруссии, которые проплакали свои глаза! Чудом уцелевшие советские военнопленные. Мне рассказывал француз, военный врач: «Конечно, боши мучили и нас, но мы жили, как боги, по сравнению с русскими. Мы старались делиться с ними едой, а немцы за это отправляли нас в штрафной лагерь Грауденц, говоря: „Если вы помогаете большевикам, вы изменяете идее новой Европы“. В русском лагере свирепствовал тиф. Каждое утро вывозили трупы. Немцы кричали: „Тащите и этих!“ Я сам видел, как они клали с мертвыми живых, и живые стонали, и немцы живых закапывали…» Нет, переводом часовой стрелки дело о преступлениях Германии не закончится!

Мир теперь знает, что немцы убили шесть миллионов евреев. Они убили всех евреев — от грудных младенцев до стариков. Возле Эльбинга до недавнего времени немцы держали последнюю тысячу живых евреев: длили наслаждение садистов. Здесь были пражские архитекторы, композитор из Амстердама, ковенские врачи, белградский профессор. Их ставили на табуретки голыми и обливали ледяной водой — это в мороз. Потом убили. Неужели достаточно снять дощечку с названием улицы, чтобы забылись такие злодеяния?

Они приходят и клянутся: «Мы ничего не знали. Мы неповинны…» Улики налицо. Они столь поспешно убегали, что побросали не только городские знамена, не только печати и архивы полиции, они побросали даже свои личные бумаги. Вот записки Эриха фон Бремена. Это не пылкий юноша — ему 57 лет. Ознакомившись с его автобиографией, я узнал, что он женат на Урсуле фон Рамм и что два его сына приняли участие в завоевании мира. Породистый немец при бегстве оставил две докладные записки. Одна посвящена колонизации Прибалтики, другая — освоению Кавказа. Приведу выдержку из последней: «Мы должны обладать Кавказом, ибо мы нуждаемся для оздоровления нашей экономики в нефти Грозного и Баку. Этим мы освободим себя от Америки… Хлеб Северного Кавказа обеспечит Закавказье, мы же сможем вывозить, помимо нефти, дерево, фрукты, консервы, вино и табак. Таким образом, Кавказ станет немецкой колонией». Я допускаю, что где-нибудь у Штеттина Красная Армия найдет Эриха фон Бремена; автор докладной записки о Кавказе, бесспорно, скажет: «Я против Гитлера и перевожу часы на московское время».

Рядом с достатком мы видим повсюду одичание. В любой квартире — библиотека. Что за чудесные переплеты! Только не раскрывайте книг — «Майн кампф» людоеда, сборник, посвященный Гиммлеру, «Поход на Польшу», «Расовая гигиена», «Еврейская чума», «Русские недочеловеки», «Наша верная Пруссия»… Убожество, духовная нищета. Впрочем, видно, книги эти мало читались; тома были обстановкой, как вазочки и фарфоровые кошечки. Напрасно я искал в Летцене, в Растенбурге или в Тациау городских библиотек: их не было. Я нашел только один музей — в Бартенштайне. Что в нем выставлено? Портреты Гинденбурга и погоны офицера царской армии с подписью: «Победа у Танненберга». Форма польского офицера и фотографии разрушенной Варшавы: «Поход на Польшу». Скелет обезьяны, не менее ста изображений Гитлера, пивная кружка эпохи Бисмарка, макет казарм и фотографии благотворительниц города. Вот весь музей. В Хайльсберге — клуб нацистской партии; это — пивнушка, стойка, где разливали пиво, и несколько кровожадных книжонок. Повсюду огромные здания полиции: здесь немцы думали, сочиняли, фантазировали и каялись. Карты мира с выцветшими бумажными флажками, еще воткнутыми в Эль-Барани и в Майкоп. Превосходное здание школы в Летцене, там я нашел песенник. Привожу цитаты из нескольких песенок для малолетних сверхчеловеков: «Падайте весело, бомбы, на Англию…», «Да брызнет под ножом еврейская кровь…», «Пусть корчатся большевики от грохота наших барабанов…», «Мы прогнали французских свиней из Страсбурга…» И огромная фотография: фюрер, а перед ним сопляк лет пяти-шести с игрушечным ружьем. Нет, в такой берлоге нельзя жить! Культура не определяется пылесосами и мясорубками. Мы видим отвратительное лицо Германии, и мы горды тем, что мы распотрошили берлогу отвратительного зверя.

Я не знаю, о чем будут говорить дипломаты за круглым, овальным или длинным столом; но я знаю, о чем говорят люди десяти стран на дорогах Германии, люди, освобожденные Красной Армией, французы и поляки, англичане и чехи, бельгийцы и сербы, голландцы и греки, американцы и австралийцы. Много часов я провел с ними в задушевных беседах. Я видел словоохотливых и молчаливых, светлых и темных, суровых и смешливых, я не видел ни одного защитника немцев. Если в Париже еще имеются люди, склонные восстановить климат Мюнхена, французы, которых я встретил, говорят одно: «Пусть нас пошлют в Германию!.. И пусть Германии не будет…» Я провел вечер с англичанами. Эти люди много пережили. Хорошо бы их перенести в Лондон и показать им достопочтенного депутата, который недавно назвал немцев «братьями». Боюсь, что они не по-братски отнеслись бы к этому сердобольному джентльмену. Люди, которые пережили немецкие лагеря, все эти офлаги и сталаги, хорошо знают, что такое Германия. Люди, освобожденные Красной Армией, хорошо знают, что такое Советская Россия. Люди из десяти различных стран на дорогах Германии жаждут не подозрительного «равновесия» между злом и добром, а торжества справедливости. Вот почему так часто слышишь в Германии на всех языках те же слова: «Смерть немцам! Да здравствует Красная Армия!»

Возмездие началось. Оно будет доведено до конца. Ничто больше не спасет разбойную Германию. Первые слова того договора, который будет назван мирным, написаны кровью России. Эти слова теперь слышит Германия. А для меня — для советского гражданина, для русского писателя, для человека, который видел Мадрид, Париж, Орел, Смоленск, для меня величайшее счастье топтать эту землю злодеев и знать: не случай, не фортуна, не речи и не статьи спасли мир от фашизма, а наш народ, наша армия, наше сердце, наш Сталин.

1 марта 1945 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.