Н. Митаревский Воспоминания о войне 1812 года

Н. Митаревский

Воспоминания о войне 1812 года

Остановились вблизи Малоярославца, не доходя до него. Только что начала заниматься заря, отрядили туда егерские полки и от пехотных полков стрелковые взводы. Вскоре открылась ружейная пальба. В Малоярославце ночевали уже французы. Полки Либавский и при нем поручик с четырьмя орудиями и Софийский с штабс-капитаном и четырьмя орудиями свернули направо и пошли к городу. Псковский же полк и Московский, при котором я находился со своими четырьмя орудиями, пошли прямо, вступили на Калужскую дорогу и стали на ней против заставы: Псковский на левой, а Московский на правой стороне, в виду и близко города. При нас находился и наш дивизионный командир, генерал Капцевич.

В городе продолжалась ружейная перестрелка; выстрелы то удалялись от заставы, то приближались; пули ружейные залетали к нам и свистели. Открылась с нашей стороны пушечная пальба с правой стороны, потом с левой стороны стреляла наша батарейная артиллерия по мосту, через который неприятели проходили в город. С возвышенностей за городом и рекой начали стрелять из орудий и французы; сначала стреляли по нашим батареям, потом начали бросать гранаты и в полки, при которых я находился. Так как они стреляли по нас с отдаленной позиции, то гранаты большей частью разрывало в воздухе, но падали они около нас больше осколками, которыми убило и ранило несколько людей и лошадей.

Долго мы стояли под выстрелами, ничего не делая и завидуя находившимся впереди: по крайней мере, там хотя убьют или ранят, так недаром. К тому же было мокро и холодно, огней не велено было раскладывать, да и есть нечего было: наши съестные припасы были в одном месте, при штабс-капитане, я же, отделившись, ничего с собой не захватил, почему и взял у солдат несколько сухарей и грыз их. Время подходило к обеду, когда мой денщик, по распоряжению нашего дядьки, принес мне полный котел каши с курами, которых солдаты достали где-то в деревне. Кушанья принесено было столько, что я съел самую незначительную часть, а остальное отдал фейерверкерам. Когда поел, то как будто согрелся и закурил трубку.

‹…›

Во все это время гранаты летали к нам беспрестанно, а впереди шла пальба пушечная и ружейная. Часу, может быть, в первом с французской стороны канонада очень усилилась, ружейная пальба быстро подвигалась к заставе. Наши войска показались, отступая из города по дороге и по сторонам, а вслед за ними выходили французы и выстраивались. Генерал Капцевич приказал Московскому полку двинуться вперед, чему я обрадовался, подумав: «Пусть лучше убьют в деле, чем на месте», – и скомандовал: «Батарея, вперед!» Генерал Капцевич возразил: «Не надо артиллерии, пусть артиллерия остается на месте!» Это меня сконфузило, я подошел к нему и только сказал: «Позвольте, ваше превосходительство…» – как он крикнул: «Не надо артиллерии! Я сказал, не надо, пусть артиллерия остается – и ту заберут, что там…» По своей неопытности я еще не видел никакой опасности, почему и обратился к стоявшему подле меня майору, батальонному командиру, и просил его взять меня с собой. Он подошел к генералу Капцевичу и сказал: «Ваше превосходительство! Позвольте нам взять артиллерию: где же мы будем, что допустим погибнуть своим орудиям?» И тогда Капцевич позволил взять артиллерию, прибавив: «Берите, только осторожнее…»

Батальоны двинулись скорым шагом и немного разошлись. Я и со мной батальонный командир, большого роста молодчина, понуждали лошадей ехать рысью, и хотя они были утомлены да и орудия тяжело было везти по пашне, но все-таки мы довольно ушли вперед от батальонов и, не доезжая Малоярославца, заняли позицию на левой стороне Калужской дороги, против самого выезда.

Наша пехота все отступала от города, отстреливаясь, а французы в больших массах выходили из города и строились в колонны. Я скомандовал: «С передков долой, передки отъезжай!» И только что лошади поворотили, как французы сделали по нас из ружей залп. Залп пришелся больше по ездовым и лошадям, прикрывавшим собой людей при орудиях. Несколько ездовых было ранено, а больше лошадей, одна из них и совсем упала; произошло расстройство. Как ни были утомлены лошади, но их запрягали, и они перепутались в постромках. Я приказал заряжать орудия картечью, а сам бросился приводить в порядок лошадей. Только что привел их в порядок, как французы устремились на нас, а тут подошли и наши батальоны. Поверив прицел, скомандовал я первое «пали!», но у канонира, стоявшего с пальником, до того дрожала рука, что он не мог фитилем попасть в затравку. Это был видный из себя солдат, вновь к нам поступивший и находившийся в первый раз в деле. Батальоны же, поравнявшись с орудиями, остановились и смотрели на нас. Мне стало и досадно, и стыдно. Я вырвал у канонира пальник и, оттолкнув его, смело приложил пальник к затравке. Выстрел был удачный, и так как неприятели были довольно близко, то он уложил целый ряд французов; потом второй, третий, четвертый выстрел, и так далее. Все выстрелы были очень меткие, французов клали целыми рядами, и у них тотчас же произошло замешательство.

Видя это, пехотные, не только офицеры, но и солдаты, кричали: «Браво! Славно! Вот так их! Еще задай! Хорошенько их! Ай, артиллеристы, ай, молодцы!» При этих возгласах люди мои раскуражились и работали действительно молодцами – живо и метко; мне оставалось только говорить: «Не торопись, не суетись», указывать направление и изредка поверять их. Французы подались назад, частью по дороге, а частью начали прыгать через заборы и плетни, где и засели в прилегавших к ним садах и в находившемся там же довольно большом двухэтажном деревянном доме, и начали осыпать нас пулями. В это время подъехал конногвардейской артиллерии полковник Козен с четырьмя орудиями, поставил их в промежуток между моими, и так как другой батальон полка и два моих орудия были немного левее, он оставил при конных орудиях офицера, а сам уехал. Стали действовать восемь орудий, а французов почти прогнали как из садов, так и из дома, и пули начали уже летать не так часто.

‹…›

Левее от нас, с французской стороны, раздался пушечный выстрел, и первым ядром повалило у меня лошадь; потом другой, третий и так далее, метко попадая в нас. Мы обратили туда все наши восемь орудий и начали стрелять, слева же от нас подъехала еще батарейная рота нашей бригады, и вскоре мы заставили французов замолчать.

В это время показалась наша армия, на правой стороне от нас, пришедшая из-под Тарутина. Часть ее отделилась и прошла за нами, на наш левый фланг. Сзади нас не было уже видно никаких войск в резерве: все введены были в дело. Сделай неприятели еще дружный напор до прихода армии – нам бы не устоять против их многочисленности; опоздай несколькими часами наша армия из-под Тарутина, то они могли бы занять Калужскую дорогу. Неприятели делали еще попытки прорваться, но подкрепление пришло впору, и трудно уже было им справиться с нами. Приметно было, что французы под Малоярославцем не так бойко и быстро шли, как под Смоленском и Бородином, – там они смело шли на наши многочисленные батареи, а тут как будто ощупью наступали и подавались назад от нескольких картечных выстрелов. Видно, они помнили урок, заданный им под Бородином. Тут же от их нескольких корпусов отделались только наш 6-й корпус генерала Дохтурова и отряд генерала Дорохова. Действовали уже и подоспевшие войска, стреляли наши батальоны Московского полка, а 2-й батальон тронулся было в штыки, но не догнал французов и возвратился на место. Время подходило к вечеру;

канонада начала затихать, продолжалась только в городе ружейная перестрелка. Гвардейская артиллерия уехала, а я остался с четырьмя орудиями. В это же время возвратились посланные мной за зарядами первые выстреленные ящики.

Пальба затихла. С самого полудня начал показываться в городе дым, а вскоре весь город был в огне: горели дома, церкви, заревом нас совершенно освещало. Расставили впереди пикеты, а остальным людям приказано было прилечь. Легли колоннами, как стояли, положа головы один на другого, ружья имели каждый при себе. Мои люди тоже прилегли, кто куда попал. Земля была мокрая, и не на чем было прилечь. Я сел, прислонившись спиной к колесу орудия, а голову склонил на тупицу и так задремал.

Спустя немного времени поднялась ружейная перестрелка, а потом изредка и пушечные выстрелы. Люди повскакивали. При свете зарева перестрелка продолжалась с полчаса и потом затихла; через несколько времени опять поднялась. При этом люди не вставали, и я сидел у колеса не подымаясь. Перестрелка продолжалась довольно долго. Рассказывали, что первая перестрелка произошла оттого, что пробежала корова между аванпостными часовыми, подняла шум, и началась пальба; вторая от того, что наш ефрейтор, разводя часовых, наткнулся на французского, тот выстрелил, и опять поднялась стрельба. Эти пустые случаи стоили, может быть, сотни человек с каждой стороны. Несмотря на перестрелку впереди, люди спали, и при этом все-таки ранено несколько спящих. Я у колеса окончательно заснул и спал, пока не продрог, что случилось скоро: ночью сделалось порядочно холодно да к тому же я весь был мокрый.

Пришли лошади с водопоя и привезли сена. Лошадей не отпрягали, а оставили в упряжи, оборотив уносных к дышловым головами, а у коренных, везших ящики, опустили оглобли и задали им корму. Я приказал зарядить орудия картечью, а часовых поставить с готовыми пальниками; велел под ящиком постлать сена, лег на него в мокрой шинели и приказал еще прикрыть себя сверху. Таким образом, я согрелся и спал до самого света.

Когда меня разбудили, то сказали, что пехота идет назад. Мы оправили лошадей и тронулись сбоку колонны. Французы нас заметили и начали бросать гранаты с возвышенности за городом. Гранаты разрывало в воздухе и около нас. Тут я рассмотрел, что в пехоте офицеры и солдаты были мне незнакомы: они были из другого корпуса, кажется генерала Милорадовича. Спросил я у старшего фейерверкера: что это значит? Он отвечал, что ночью наш полк ушел назад, а на его место пришел другой. На мой вопрос, почему он меня тогда не разбудил и не дал мне знать, он сказал, что не хотел будить. Вероятнее же всего, что как он, так и все люди спали, ибо все были очень изнурены.

Пехота колонной пошла назад прямо полем, а мы повернули на дорогу, и я присел на лафетный ящик. Сидя на нем, находился я в каком-то странном полусознательном состоянии: смотрел и слышал, но все как будто путалось и мешалось в голове, впрочем, я находился в приятном настроении духа. Мне представлялся нынешний день в прошедшем – трудный переход, дождь, голод и бессонница, сражение, счастливо целый день выдержанное, в настоящем – довольно спокойное сидение на лафете, а в будущем – спокойный сон на соломе, – все это производило приятное ощущение. Хотя ночью, казалось, я и довольно спал, зарывшись в сено, но так как я был мокр, голоден и холоден, то это был не сон, а какая-то забывчивость.

Два орудия тащились запряженные по три лошади, все ящики – по две. У орудия, на котором я сидел, было испорчено колесо, а правило перебито ядром так, что висело и держалось лишь с одной стороны на оковке. Целый день во время сражения была мрачная погода, с какой-то слякотью и небольшим ветром, который относил дым и вместе с ним огарки от картузов на орудия и людей. Орудия, от самых дул до затравок, до того закоптились, что были черно-сизого цвета. Огарки от картузов садились людям на шинели, портупеи и лица, так что все походили на трубочистов; я, верно, был таким же. Вскоре дошли мы до места расположения армии. Так как наш 6-й корпус трудными переходами и сражением в течение целого дня был утомлен, то для отдыха назначили ему стать сзади, в резерв. Прошедши с орудиями поперек линий выстроенных корпусов, пришлось проходить и по линии гвардейского корпуса.

Корпус или отряд, возвращавшийся со сражения с признаками участия в деле, обращал на себя всеобщее внимание. Не участвовавшие в деле солдаты и особенно офицеры смотрели с расположением на потрудившихся и завидовали оставшимся в живых счастливцам. Они любопытствовали и приставали с вопросами, особенно видя ощутимые признаки жаркого дела. Так было и с нами. Солдаты расспрашивали солдат, а офицеры с расспросами подходили ко мне. Но я был в таком расположении духа, что, кажется, только и отвечал: «да» и «нет». Послышалось мне, что кто-то из офицеров сказал: «Экой медведь!» Несмотря, однако ж, на рассеянность, я все же заметил кучку гвардейских солдат, смотревших на нас; один из них, указывая рукой на орудия, сказал: «Уж эти и видно, что поработали, – вишь, как рылы-то позамарали!» Эти простые слова чрезвычайно были мне приятны.

Вскоре я нашел свою роту; там горели огни и подавали обед, что было очень кстати. Поел я с большим аппетитом и, не вдаваясь ни в какие расспросы, залег спать. Армия простояла на месте целый день. Проснувшись, я увидел штабс-капитана, писавшего рапорт об убитых, раненых и вообще обо всех потерях. Потери были порядочные в людях и лошадях. У меня оказалось много раненых лошадей. Офицеры остались целы, у одного только поручика немного оцарапало ногу. Порчи в артиллерии было немного. Вообще отделались довольно счастливо. Сделано было представление к награде об офицерах и нижних чинах. Как и прежде, в списке были проставлены старшие впереди, а меня и прапорщика, как младших, поместили после всех.

‹…›

Я думал, что мне придется остаться, как и за Бородино, без всякой награды: такая, видно, моя участь. Нежданно-негаданно явился вестовой Московского полка, спросил меня и сказал, чтобы я пожаловал к полковому командиру. Я пошел. Командир сидел у огня со своими офицерами, которых всего-навсего осталось восемь человек, да солдат сотни две с небольшим. Приказал он адъютанту читать бумагу, где, как оказалось, было представление меня к награде, и очень хорошей. Когда адъютант прочитал, то командир спросил меня: «Довольны ли вы?» Мне оставалось только поблагодарить его.

‹…›

По представлению полкового командира и так как дело происходило в виду самого дивизионного командира, генерала Капцевича, я, не имея еще ничего за отличие, получил прямо Владимира с бантом. Поручик и штабс-капитан тоже получили Владимира, последний уже имел его за Турецкую кампанию. Таким образом, наша рота получила три Владимирских креста, а нижним чинам дали несколько Георгиевских.