А. Ж. Б. Бургонь Пожар Москвы и отступление французов

А. Ж. Б. Бургонь

Пожар Москвы и отступление французов

Настало 13 ноября, было часов семь утра, и еще не совсем рассвело. Я сидел погруженный в черные думы, как вдруг увидел вдали голову колонны и указал на нее Пикару.

Первые, кого мы увидели, были генералы; некоторые ехали верхом, но большинство шли пешком, как и многие другие высшие офицеры, остатки священных эскадрона и батальона, которые были сформированы 10-го и от которых теперь, через три дня, остались лишь жалкие следы. Они плелись с трудом, у всех почти были отморожены ноги и завернуты в тряпье или куски овчины; все умирали с голоду. Затем шел император, тоже пеший, с палкой в руке. Он был закутан в длинный плащ, подбитый мехом, а на голове у него была шапка малинового бархата, отороченная кругом черно-бурой лисицей. По правую руку от него шел, также пешком, король Мюрат, по левую – принц Евгений, вице-король Италии; далее маршалы Бертье, принц Невшательский, Ней, Мортье, Лефевр и другие маршалы и генералы, чьи корпуса были большей частью истреблены.

Миновав нас, император сел на коня, как и часть сопровождавшей его свиты; у большинства генералов уже не было лошадей. За императорской группой следовали семь или восемь сот офицеров и унтер-офицеров, двигавшихся в глубочайшем безмолвии со значками полков, к которым они принадлежали и которые столько раз водили в победоносные сражения. То были остатки от 60-тысячной с лишком армии. Далее шла пешая императорская гвардия в образцовом порядке – впереди егеря, а за ними старые гренадеры.

Мой бедный Пикар, целый месяц не видавший армии, наблюдал все это, не говоря ни слова, но по его судорожным движениям можно было догадаться, что происходит в его душе. Несколько раз он стучал прикладом ружья о землю и бил себя кулаками в грудь. Крупные слезы катились по его щекам на обледеневшие усы.

Повернувшись ко мне, он промолвил: «Ей-богу, земляк, мне кажется, что все это сон. Не могу удержать слез, видя, что император идет пешком, опираясь на палку, – он, этот великий человек, которым все мы так гордимся!» При этом Пикар опять стукнул ружьем об землю. Этим движением он, вероятно, хотел придать больше выразительности своим словам. «А заметили вы, как он взглянул на нас?» – продолжал Пикар. Действительно, проходя мимо, император повернул голову в нашу сторону. Он взглянул на нас так, как всегда глядел на солдат своей гвардии, когда встречал их идущими в одиночку, а тут, в эту злополучную минуту, он, вероятно, желал своим взглядом внушить нам мужество и доверие. Пикар уверял, будто император узнал его, – вещь весьма возможная…

Наконец показались старые гренадеры… За гренадерами следовало более 30 тысяч войска; почти все были с отмороженными руками и ногами, большей частью без оружия, так как они все равно не могли бы владеть им. Многие шли, опираясь на палки. Генералы, полковники, офицеры, солдаты, кавалеристы, пехотинцы всех национальностей, входящих в состав нашей армии, шли все вперемежку, закутанные в плащи, подпаленные, дырявые шубы, в куски сукна, в овчины, словом – во что попало, лишь бы как-нибудь защититься от стужи. Шли они, не ропща и не жалуясь, готовясь, как могли, к борьбе, если б неприятель стал противиться нашей переправе.

Присутствие императора воодушевляло нас и внушало доверие: он всегда умел находить новые способы, чтобы извлечь нас из беды. Это был все тот же великий гений, и как бы мы ни были несчастны, всюду с ним мы были уверены в победе.

Это множество людей на ходу оставляло за собой мертвых и умирающих. Мне пришлось подождать с час, пока прошла вся колонна. Дальше тянулась длинная вереница еще более жалких существ, следовавших машинально, на значительных промежутках. Эти шли, выбиваясь из последних сил, – им не суждено было даже перейти через Березину, от которой мы были так близко.

Минуту спустя я увидел остатки Молодой гвардии, стрелков, фланкеров и несколько вольтижеров[73], спасшихся в Красном, когда полк, командуемый полковником Люроном, был на наших глазах смят и изрублен русскими кирасирами. Эти полки, смешавшись, шли все-таки в порядке. За ними следовала артиллерия и несколько фургонов…

Минуту спустя я увидел правую колонну, идущую двумя рядами по обе стороны дороги, чтобы присоединиться к левой фузилеров[74]-егерей. Полковой адъютант, майор Рустан, первый увидевший меня, сказал: «Вы ли это, мой бедный Бургон? Вас считали мертвым в арьергарде, а вы живы и впереди! Ну и прекрасно! Не встречали ли вы позади людей нашего полка?» Я отвечал, что трое суток бродил с одним гренадером по лесу, чтобы не быть захваченным в плен русскими. Наконец подошла наша рота.

Я успел занять свое место на правом фланге, а товарищи еще не заметили меня: они шли понурив головы и уставив глаза в землю, почти ничего не видя, – до такой степени мороз и бивачный дым испортил им зрение. Узнав, что я вернулся, они подошли ко мне и засыпали меня вопросами, на которые я не в силах был отвечать: до того был растроган, очутившись среди них, точно вернулся в свою родную семью! Они говорили мне, что не постигают, как это я мог отстать от них, и что этого не случилось бы, если б они вовремя заметили, что я болен и не могу следовать за ними. Окинув глазами роту, я увидел, что она значительно убыла. Капитана не было с ними: все пальцы на ногах у него отвалились. В настоящую минуту не знали, где он; говорят, он ехал на плохой кляче, с трудом добытой для него.

Двое моих друзей, Гранжье и Лебуд, видя, что я еле держусь на ногах, взяли меня под руки. Мы присоединились к фузилерам-егерям. Я не помню, чтобы когда-нибудь в жизни мне так сильно хотелось спать, но делать было нечего – приходилось маршировать дальше. Мои друзья убеждали меня подремать немного, пока они ведут меня под руки, и мы делали это по очереди, так как их тоже клонило ко сну. Несколько раз нам случалось останавливаться совсем, причем все трое спали. К счастью, в этот день холод значительно смягчился, иначе наш сон неминуемо перешел бы в смерть.