Уроки республики

Уроки республики

Вечером он вернулся домой с этой своей стодолларовой купюрой в кармане, и жена сказала ему, привычно поцеловав в щеку:

– Тебе звонили из МЕНАТЕПа.

– Откуда? Из банка МЕНАТЕП? Я никого не знаю в банке МЕНАТЕП.

Жена пожала плечами. Они сели ужинать, и на ужин были, например, сосиски с макаронами.

Еще через несколько дней, отдежурив в очередной раз в дверях очередного аукциона, Анатолий вернулся домой, и жена сказала:

– Тебе звонили от Ходорковского.

– От какого? От того, который олигарх? Я с ним не знаком.

– Толь, – жена изобразила на лице ту минимальную укоризну, какую только и позволяют себе хорошие офицерские жены, когда речь идет о мужниных служебных делах. – Перезвони Ходорковскому, ты же, кажется, работу ищешь.

Она даже не произнесла вслух, что выходила замуж за офицера, а не за аукционного вышибалу. Но Анатолий понял и перезвонил по телефонному номеру, записанному женою на клочке старой газеты. В приемной Ходорковского ему очень обрадовались. Встреча была назначена буквально назавтра.

Офис МЕНАТЕПа располагался тогда в самом центре Москвы, в Колпачном переулке. Это был красивый особняк за высоким забором с видеокамерами по периметру. Проходя в ворота, Анатолий подумал, можно ли, например, захватить это здание всемером. И оглядевшись, решил, что можно.

Сам Михаил Ходорковский, владелец банка МЕНАТЕП, был ровесником Анатолия и почитал своим долгом смотреть на него жестким взглядом. А Анатолий в ответ улыбался своей детской улыбкой, которую никак не предполагаешь найти на лице боевого офицера.

– Мне вас рекомендовали как человека, который умеет воспитывать мальчишек, – сказал Ходорковский.

И это была правда. Несколькими годами ранее между двумя рейдами по горным районам Ингушетии Анатолий был еще инспектором во Франкфурте-на-Майне, где согласно мирному договору между Россией и Америкой уничтожались ракеты «Першинг». Он наблюдал за тем, как уничтожаются «Першинги», а натовские его коллеги наблюдали за тем, как он наблюдает. По вечерам шпионы всего мира собирались в баре за кружкой пива с рулькой и наблюдали друг за другом уже в неформальной обстановке. И однажды служивший там на авиабазе британский офицер Ричард Мур обронил фразу:

– Замучили меня пацаны.

– Какие пацаны? – переспросил Ермолин.

– Да я чифскаутмастер на базе, – улыбнулся Мур нежно, хоть пацаны его и замучили. – Раньше мы раз в неделю с ними встречались, а теперь все отцы на боевых вылетах и мы встречаемся каждый день.

Шла операция «Буря в пустыне». Дети натовских военных летчиков не видели своих отцов и боялись за них. Вожатый Мур каждый вечер собирал своих скаутов, чтобы отвлечь от военных переживаний ориентированием или разжиганием костра с одной спички.

Ермолин заинтересовался, и на следующий день Мур принес ему учебники по скаутингу. Едва раскрыв их, Анатолий понял, что будет заниматься этим всю жизнь – воспитывать мальчишек посредством этой педагогики приключений, похожей на тренировки по выживанию отряда «Вымпел». Дома в военном городке он организовал скаутский отряд «Кавалергард». Ходил с мальчишками в походы, вязал морские узлы… И офицерские жены были счастливы, что их балбесы не слоняются без дела по улицам. И офицеры помогали ему. И начальник разведки генерал Шебаршин отменил даже однажды целую боевую командировку на Кавказ, чтобы майор Ермолин успел вернуться с задания и провести под Москвой летний скаутский лагерь.

Он действительно умел воспитывать мальчишек. Он только не понимал, зачем это нужно акуле капитализма владельцу банка МЕНАТЕП Михаилу Ходорковскому.

– Понимаете, – сказал Ходорковский, – я никогда не смогу заплатить кассиру столько денег, сколько заплатят ему бандиты, чтобы он открыл дверь и сымитировал нападение…

– И?.. – Ермолин все еще не понимал, к чему клонит банкир.

– И поэтому я хочу, чтобы сотрудники компании воспринимали эту компанию как свою. Я хочу воспитать их.

– Больше ничего? – Ермолин смотрел на Ходорковского, пытаясь найти в его лице хорошо известные профессиональному выведывателю признаки лжи.

– Больше ничего. – На лице Ходорковского признаков лжи не было.

– Тогда я согласен.

– Тогда приступайте к работе, – резюмировал Ходорковский. – Завтра.

Кажется, Ходорковский имел в виду воспитать не нанятых уже и работающих в его компании сотрудников, а всю страну – на будущее. Во всяком случае, Ермолину предстояло не заниматься тимбилдинговыми программами с банковскими клерками или их детьми, а стать заместителем директора финансируемой Ходорковским школы-интерната для детей-сирот и детей военных, служащих на границе или в горячих точках. Директором был генерал Мамонов. Он занимался административными проблемами и связями с главой Одинцовского района, где располагался интернат. Ермолин занимался воспитательной работой.

Но сначала надо было собрать детей. И это было проблемой. Директор Мамонов ездил в Таджикистан на российскую пограничную заставу и вывозил оттуда детей буквально на бэтээрах под огнем. Замдиректора Ермолин взял на себя Кавказ – там шла бесконечная война, и сирот тоже было полно на каждой пограничной заставе.

Однажды Ермолин приехал на одну из таких застав неподалеку от города Гюмри. Пограничное командование сообщило Ермолину, что вроде бы там, в Гюмри, в полуразрушенном детском доме живет мальчик, сын погибшего российского офицера.

Детский дом действительно был полуразрушен. Потому что и сам город Гюмри был наполовину разрушен землетрясением. И никто города не восстанавливал. Директор детского дома оказался интеллигентным, не старым еще человеком. И Ермолин поражался, как у этого человека получается в условиях разрушения и тлеющей вокруг войны содержать детский дом в относительном порядке: кормить детей, одевать детей, учить детей чему-то кроме владения оружием, делать с детьми стенгазету, разучивать с детьми стихи.

Этот директор детского дома обрадовался, что Россия вспомнила наконец про сына своего погибшего офицера, стал собирать мальчика в дорогу, а Ермолина накануне отъезда позвал к себе в гости ужинать. Они сидели за нехитрой трапезой – сыр, зелень, лепешки, коньяк, – и директор рассказывал, что прежде был профессором филологии в Ереване. А потом, когда началась перестройка, он вошел в армянский Народный фронт. Он был одним из его лидеров. Тогда многие интеллектуалы на Кавказе стали лидерами сепаратистских движений, хотя бы потому, что умели говорить. И ему даже пришлось уйти в горы. Преподавательскую работу он на несколько лет сменил на работу командира партизанского отряда. И за ним охотились советские спецслужбы, и азербайджанские спецслужбы, и армянские спецслужбы. А когда Армения отделилась от Советского Союза и пришла пора делить пирог, на него стали охотиться бывшие товарищи. И тогда он ушел, совсем ушел от политической и общественной жизни. И живет теперь в горах, воспитывает детишек.

– Послушайте, – сказал Ермолин. – Знаете, я был командиром спецназа много лет. У меня был приказ задержать вас. Я со своей группой четыре месяца охотился за вами по горам. Могли бы ведь убить друг друга в бою.

– Ну вот видишь, – директор улыбнулся. – Хорошо, что ты меня не убил. С кем бы ты теперь сидел здесь и пил коньяк?

Они подняли рюмки и выпили за здоровье друг друга.

Так или иначе, Мамонову и Ермолину удалось собрать детей для интерната со всей страны. Многие дети были детдомовские. Но не обязательно. Девочку Таню, например, привез отец, получивший назначение в Чечню, где ему предстояло стать генералом и Героем России. Мальчика Колю привез отец, прапорщик, служивший вертолетчиком в бухте Провидения. Этому самому прапорщику таксист в аэропорту сказал, что доехать до подмосковной деревни Коралово, где располагался интернат, будет стоить пятьсот долларов. Прапорщик поверил и отдал таксисту все свои сбережения за несколько лет, в которые он, его жена и его сын видели только море и снег и по полгода не видели солнца. Ермолин водил Колю по лицею, показывал ему комнату, где предполагалось жить, собственный душ при комнате, спортивный зал, актовый зал, рыцарские латы, стоявшие в холле, соляную комнату, где предполагалось делать оздоровительные ингаляции, и спрашивал:

– Ну как тебе, Коль?

– Лицей как лицей, – отвечал Коля, не видевший в жизни ничего, кроме казармы.

И Колин отец боялся, что мальчик откажется оставаться. Но Коля остался.

Не все дети были детдомовскими, но детдомовский иждивенческий синдром почти сразу овладел всеми. Приличная одежда рвалась на детях за неделю. Ботинки рвались за месяц. Никакими силами не удавалось заставить детей убирать мусор в своих комнатах и не ронять на пол ноутбуки, которые выдали каждому. Тогда Ермолин попросил педагогов-игротехников разработать для детей игру, которая учила бы самостоятельности и ответственности. Педагоги эти предложили использовать игровые деньги.

За полезные дела вроде уборки школы или работы в саду каждый ребенок теперь мог получать игровыми деньгами вознаграждение. За порчу имущества должен был игровыми деньгами платить. В конце семестра устраивался аукцион, на котором за игровые деньги можно было купить совсем не игровые вещи: плеер, фотокамеру, игрушку сестренке, с которой увидишься на каникулах, духи маме… За пару дней дети вполне разобрались, как устроена экономическая жизнь. В комнатах стало чисто, одежда перестала рваться, единственная проблема заключалась только в том, как распределить работу, если все хотят работать и не хватает рабочих мест. Дети спрашивали, будет ли им компенсация, если пару ботинок они будут носить не полгода, как положено, а год. Дети требовали, чтобы Ермолин уволил уборщиц, которые отнимают у школьников рабочие места.

Постепенно педагоги объясняли детям, что ради достижения внутришкольной социальной справедливости им нужно правительство, а чтобы правительство могло работать, нужен парламент и законы. Школа превратилась в республику, управляемую самими детьми. Ермолин только на всякий случай оставил за собою право вводить чрезвычайное положение, но так за все годы своего директорства ни разу чрезвычайного положения и не ввел.

Последним институтом власти, механизм которого следовало объяснить воспитанникам, вовсю уже заседавшим в правительстве и парламенте, оставался суд. Ермолин не хотел бы, наверное, чтобы ему предоставился случай объяснить детям, зачем нужен суд и как судят, но случай предоставился. Та самая девочка Таня, отец которой уехал служить в Чечню, совершила преступление.

Она была дочерью командира полка, привыкла всеми командовать. А тут в школе ей особо не подчинялся никто из детей. И более того: Таню не любили за эту склонность к авторитарности и за высокомерие. И вот однажды Таня взяла ножницы и остригла волосы всем куклам Барби, включая свою собственную. Девочки вернулись с занятий, обнаружили ущерб, стали плакать, и Таня тоже плакала. И подозрение пало (Таня об этом позаботилась) на детдомовского мальчика, который в тот день был дежурным и мог войти в спальни. Разбирательство длилось почти месяц. Мальчик вины не признавал. Однажды вечером, когда опять у девочек зашла речь об изуродованных Барби, воспитательница сказала:

– Ну ладно, девчонки, пора эту историю забывать. Бог все видит. Он знает, кто это сделал, а нам не обязательно.

В этот момент Таня расплакалась и сказала, что это она остригла кукол и она подставила детдомовского мальчика.

Ермолин мог бы просто отчислить Таню или наказать как-нибудь, но на педагогическом совете решено было к законодательной и исполнительной ветвям школьной власти добавить третью ветвь – судебную. Прокурором был назначен детдомовец, который чуть было не пострадал по Таниной вине. Адвокатом согласился стать Коля, сын вертолетчика из бухты Провидения. Присяжными были все остальные учащиеся интерната.

– В чем ты будешь обвинять Таню? – спрашивал Ермолин детдомовца накануне суда.

– Да она всех достала! – отвечал мальчик. – Че она тут, самая главная?

– Нет, подожди, – говорил Ермолин. – Какой закон она нарушила?

Крепко подумав, с третьего или с четвертого раза прокурор инкриминировал наконец Тане две статьи: порчу государственного имущества и клевету на гражданина республики.

С адвокатом Колей Ермолину было проще. Коля сразу сказал:

– Вы бы ни за что не узнали, что это она остригла кукол, если бы она не призналась.

В распоряжении защиты было чистосердечное признание, собственноручно написанное подсудимой. Ермолин очень смеялся. Видно было, что девочка, писавшая заявление, всю жизнь провела в казарме: «Я Татьяна Имярек, блядь последняя, признаю, свою вину, что остригла…» и так далее.

На процессе адвокат Коля выступил с пламенной пятнадцатиминутной речью и крикнул в конце:

– Повинную голову меч не сечет!

Присяжные вставали по одному и говорили Ермолину, исполнявшему роль судьи:

– Татьяна виновата. Не выгоняйте Таню.

Присяжных было куда больше двенадцати. Но они пришли к единому решению. У них был абсолютный консенсус.

Постепенно эти школьные республики распространились на всю страну. Однажды Ходорковский, только что купивший нефтяную компанию ЮКОС, приехал посмотреть, как живет финансируемая им школа. Был дождь. Ходорковский вошел в вестибюль, увидел хирургическую чистоту вокруг и разулся, чтобы не топтать полы, которые мыли дети. Он шагал в носках по школьным помещениям и говорил Ермолину:

– Анатолий Александрович, а что вы делаете завтра?

– Что скажете, то и делаю. Я человек военный.

– Есть предложение полететь в Нефтеюганск…

В Нефтеюганске, равно как и в других городах, где были предприятия ЮКОСа, положение с образованием было такое же, как и по всей стране – школы были, а системы воспитания не было. И Ермолин учил детей выбирать себе парламенты, парламентариев приглашал в летние лагеря, для активистов устраивал потом слет на манер скаутского. И все это вместе называлось проектом «Новая цивилизация».

Серьезные проблемы возникли у «Новой цивилизации» только в августе 1998 года в связи с экономическим кризисом в стране. Ходорковский тогда вынужден был прекратить финансирование всех благотворительных программ, кроме лицея в Коралово. Ермолин тогда объявил педагогам, занимавшимся «Новой цивилизацией» по всей стране, что зарплаты больше не будет. Но люди продолжали работать бесплатно. Школьные республики существовали на чистом энтузиазме целый год. А в конце года Ермолин пришел к Ходорковскому:

– Михаил Борисович, мы сохранили «Новую цивилизацию», но венцом программы является летний лагерь. Его обязательно нужно провести. Я готов ужаться до минимума, но все равно…

– Сколько получается?

– Двадцать тысяч долларов.

Ходорковский взял листок бумаги, написал на нем свое имя и имена троих своих партнеров. Против каждого имени проставил сумму $5000. Залез в сейф, вытащил пять тысяч наличными, а потом точно так же полезли в личные сейфы и другие руководители ЮКОСа. А еще через год компания выбралась из кризиса, и финансирование «Новой цивилизации» было восстановлено в полном объеме.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.