Страх

Страх

Тут Маше стало по-настоящему страшно. Страх ведь бывает двух видов. Можно бояться высоты или скорости. Можно бояться, что самолет упадет с неба. Что поезд сойдет с рельс. Что мост под тобой рухнет. Что земля разверзнется. Можно бояться пожаров, наводнений, землетрясений, чумы, одиночества, старости, смерти. Но еще можно бояться людей, и это по-другому. Страх, внушенный людьми, похож на симптом какой-то постыдной болезни. От него вдоль позвоночника – как будто наклеили холодный пластырь. Боишься даже не боли и не смерти, а того, как боль и смерть будут причинены.

Когда Маша с матерью и отчимом уехали в Боливию, а в Москве Машин папа стал главой правительства, однажды туда, в Боливию, должен был прилететь остававшийся жить с отцом Машин брат. И Маша, маленькая девочка, ходившая в российское посольство к посольскому мальчику Сереже играть в футбол, видела, как в преддверии визита ее двенадцатилетнего брата все российские дипломаты стали вдруг жить с этим липким чувством страха вдоль спины. Они всерьез гоняли уборщиц по три раза перемывать пол и перетирать пыль на шкафах. Они носились с какими-то документами, до того лежавшими много лет мертвым грузом. Они готовились к приезду Пети Гайдара так, как будто приезжает сам исполняющий обязанности председателя правительства Егор Гайдар. Причем не просто так приезжает, а с инспекцией. А когда Машин папа в Москве ушел в отставку и Маша в очередной раз пришла в посольство играть с мальчиком Сережей в футбол, ее не пустили. И она, стоя под испепеляющим взглядом привратника, сама испытала липкое чувство страха, причиняемого людьми.

В Боливии каждый вечер дома Маша слушала разговоры матери, отчима и их приятелей о России и думала, что эти люди сами причиняют себе липкий страх, дабы оправдать этим страхом свою эмиграцию. Из их разговоров следовало, что в Москве стоит только выйти на улицу, как тебя застрелят. Что в городе нет электричества и, кажется, всегда ночь. Что у детей нет молока, а у стариков лекарств. В какой-то степени это было правдой, но там, в России, у Маши оставалась любимая бабушка, и Маша не понимала, почему, если в России так ужасно, мама не забирает бабушку из этого ада, а только посылает ей в Москву деньги и подарки.

В октябре 1993-го, когда противостояние президента и парламента превратилось в короткую уличную войну, Маша в Боливии увидела на телеэкране папу, и он призывал людей выйти на улицы и защитить демократию, то бишь президента. А потом Маша увидела телеведущего Александра Любимова, который с напускною ленцой в голосе, наоборот, увещевал людей не ходить никуда и ничего не защищать, и пусть, дескать, законодательная и исполнительная власти сами там расхлебывают кашу, которую заварили. И Маша сочувствовала папе. Не потому, что он ее папа, а потому, что, хоть и будучи неуклюжим, тучным, лысым человеком, говорил без страха, а вальяжный красавец телеведущий говорил со страхом.

А потом, вернувшись в Россию в 1996 году, Маша первым делом поехала к бабушке в больницу. Бабушке было плохо, но часами нельзя было дождаться врача, который сделал бы или велел бы медицинской сестре сделать обезболивающий укол. Бабушке было плохо, и Маша бежала в поисках врача по пустым больничным коридорам. И заглядывала в палаты. Там на ободранных кроватях, застеленных несвежими простынями, лежали женщины и терпели боль. У некоторых окончилось лекарство в капельницах, но сестра не подходила к ним вытащить иголку из вены. Женщины были в цветастых фланелевых халатах, которые принесли из дома. На тумбочках перед кроватями у них стояла принесенная из дома еда и принесенные из дома лекарства. В сущности, никакого смысла им не было ехать из дома в больницу, чтобы принимать там лекарства, принесенные из дома. Они лежали здесь только от страха. Врачи не помогали им, но женщины надеялись, что, если совсем уж придется им умирать, если остановится сердце или потребуется срочная операция, врачи прекратят ненадолго ленивое свое и полусонное чаепитие в ординаторской, отложат ненадолго нехитрый свой флирт с медсестрами и спасут их от смерти, а там – снова как бог даст.

Им было плохо, этим женщинам, но они боялись беспокоить доктора по такому незначительному поводу, как боль. Они боялись, что доктор разозлится на них и в критический момент не станет спасать от смерти, а даст им умереть.

В некоторых палатах на табуретках рядом с некоторыми женщинами сидели мужчины. Мужья. Запуганные и нерешительные. С каким-нибудь супом в термосе. Когда доктор делал обход, мужья смущались, покидали палаты и после обхода не смели спросить доктора ни о чем, а только заглядывали доктору в глаза, заискивающе, как заглядывает побитая собака.

Маша бежала по пустым коридорам, по пузырящемуся и местами рваному линолеуму, и возле двери на полу был разлит суп. Но нянечка не спешила подтирать лужу. А на сестринском посту горело сразу несколько лампочек экстренного вызова. Но сестра не спешила к больным, нажавшим у себя над кроватями кнопки вызова и ожидавшим помощи, – болтала с подружкой. А на лестнице на каталке лежал человек, которого привезли с острой болью от почечной колики, но к которому никто не подходил. А доктор – Маша наконец нашла его – сидел в ординаторской соседнего отделения и ел торт. В ответ на Машину просьбу немедленно пойти и помочь бабушке доктор только помахал в воздухе ложкой, нагруженной бисквитом с половинкою кремовой розочки. И сказал, что в ординаторской девушке находиться нельзя.

Было лето 1996-го. Президента Ельцина только что переизбрали на второй срок, несмотря на катастрофическую его непопулярность. Плакаты, призывавшие голосовать за Ельцина, развешаны были по городу чуть ли не на каждом шагу. Лозунги этой предвыборной кампании были «Голосуй сердцем» или «Голосуй, или проиграешь». Власть не утруждала себя объяснениями. Голосовать предлагалось просто потому, что так решило начальство. Потому что начальство, не дай бог, может рассердиться, если не проголосуешь как велено. Маше было шестнадцать лет. Она не могла сформулировать мысли, но чувствовала, что покорность избирателя по отношению к власти и покорность пациента по отношению к врачу – из одного теста.

Контакты с отцом, совсем было прекратившиеся на то время, пока Маша уезжала в Боливию, постепенно восстанавливались. На шестнадцатилетие Егор Гайдар подарил дочери две свои книги: «Иерархические структуры и аномалия экономического роста» и «Государство и революция». После приключений в больнице Маша передумала поступать в медицинский институт, как собиралась, а решила заняться чем-то экономическим, социальным. И папа советовал ей Высшую школу экономики.

Потом, уже будучи студенткой, Маша спросила папу, нету ли какой-нибудь молодежной организации, которая занималась бы исправлением мира вокруг: больница к тому времени была уже не единственным в России учреждением, устройство которого не нравилось Маше. Егор Гайдар ответил, что в партии Союз правых сил, в которой он был членом политсовета, есть человек по имени Михаил Шнейдер. Ему, сказал Гайдар, лет шестьдесят, и если кто занимается молодежной политикой, так это Шнейдер.

Шнейдер встретил Машу радушно. Сказал, что как раз создает молодежную общественную организацию и что приглашает девушку на заседание инициативной группы. Заседание похоже было больше на дружескую вечеринку. Спорили до хрипоты: первую половину вечера придумывали для организации название (Шнейдер предлагал «Грааль» – гражданская альтернатива), вторую половину вечера делили карту России – в смысле выясняли, кто из молодых людей отвечает за Центральное Нечерноземье, кто за Поволжье, кто за Сибирь, а кто за Дальний Восток. Маша не понимала, зачем нужно отвечать за Дальний Восток, если там, на Дальнем Востоке, никогда не была, ничего не делаешь и даже не знаешь никого ни в Хабаровске, ни в Южно-Сахалинске.

Впрочем, пришедшие к Шнейдеру молодые люди Маше понравились. Они продолжали встречаться теперь уже в офисе Машиной подруги на Кузнецком Мосту. И постепенно придумали несколько проектов. Например, они защищали ПТУ, которые правительство Москвы закрывало в центре города и переводило в Южное Бутово. Они не без основания полагали, что учащиеся ПТУ, балбесы, даже в центре города посещающие занятия неохотно, на окраину не будут ездить вовсе, ничему не выучатся, не найдут работы, станут бедствовать или уйдут в бандиты. Учащимся было все равно. Молодые люди с высшим образованием, студенты престижных вузов приходили к ПТУ митинговать, чтобы ПТУ не переводили в тмутаракань, а самим пэтэушникам было все равно, и они не принимали участия в митингах.

Еще Машины друзья собирали журналистов и, договорившись с Министерством внутренних дел, устраивали общественный контроль работы милиции на вокзалах. Дело в том, что на вокзалах милиционеры, завидев в толпе спешившего на поезд человека, норовили остановить его для проверки документов. И проверяли документы так медленно, что человек предпочитал дать милиционеру взятку, лишь бы не опоздать на поезд. Маша с друзьями следила за вокзальными милиционерами, но люди, которых те останавливали, предпочитали от помощи общественных контролеров отказываться, отходили с милиционерами в сторонку, давали милиционерам денег и спешили дальше по своим делам.

Тем не менее Маше казалось, что она делает правильное, полезное и, главное, позитивное дело. Она работала менеджером в компании «Видео-Интернешнл», она вышла замуж и устраивала самостоятельную жизнь, она назвала свое общественное движение словом «Да» и в принципе гордилась собой.

Однажды в выходной день Маша пришла в спортивный клуб, переоделась в спортивную одежду и принялась шагать по беговой дорожке. Чтобы не было скучно, Маша надела наушники и включила укрепленный над беговой дорожкой телевизор. Пощелкала пультом, отыскала на одном из телеканалов новости и… Первая новость была про то, что арестован владелец нефтяной компании ЮКОС Михаил Ходорковский, самый богатый в стране человек, меценат, спонсор демократических партий.

Маша продолжала шагать по этой своей беговой дорожке и, когда кончились новости на одном канале, переключилась на другой канал, чтобы снова смотреть хронику с участием Ходорковского, комментарии адвокатов, комментарии членов правления ЮКОСа, комментарии политических деятелей.

Задолго до этого ареста папа говорил Маше, что ему говорил Анатолий Чубайс, старый друг и тоже один из лидеров партии СПС – говорил, что Ходорковский будет арестован. Но Маша не верила. Она понимала, конечно, что у прокуратуры могут быть к Ходорковскому вопросы о том, насколько законно была приватизирована им компания ЮКОС. Конечно, могли быть вопросы. Маша шагала по беговой дорожке и бормотала про себя. Конечно, могли быть вопросы. Но такие же вопросы могли быть у прокуратуры абсолютно ко всем, кто в России что-то приватизировал после развала Советского Союза? Маша шагала и переключала телевизор с канала на канал. Арестовывать Ходорковского значило пересматривать результаты приватизации. Это был передел рынка, революция. Маша шагала. Или если не революция, то тогда почему Ходорковского арестовывают и не арестовывают всех остальных, включая президента Путина, тоже имевшего отношение к приватизации середины 90-х? Маша шагала. Переключала каналы, смотрела по разным каналам одно и то же и все никак не могла поверить. А когда поверила наконец, выключила телевизор и остановила беговую дорожку – выяснилось, что шагала она почти три часа и прошла почти двадцать километров.

В тот же день к вечеру Маша написала с друзьями плакат «Свободу Ходорковскому» и пришла к зданию суда, который выбирал миллиардеру меру пресечения и выбрал содержание под стражей. Молодые люди развернули плакат. Плакат был длинный. Склеенный из нескольких кусков и укрепленный на четырех древках, так что растягивать его и держать надо было вчетвером. Пикетчики (кроме Машиных друзей там было еще человек двести) и прохожие сразу же почти стали подходить к Маше и спрашивать, что у нее написано на плакате. Когда подошел пятый по счету человек, Маша, передав древко кому-то из товарищей, вышла сама посмотреть, что с плакатом не так и почему все на свете спрашивают о смысле простейшего лозунга. Оказалось, что слоги на плакате перепутаны: «хо… сво… ду… дор… кому… бо…» И Маша чуть не расплакалась. Ей вдруг представилось, что борьба за защиту ПТУ, молодежные митинги «Я думаю», борьба с коррупцией в вузах и общественный контроль за милицией на вокзалах в сущности были такой же бессмысленной прекраснодушной ерундой, как этот их плакат.

А потом был суд над Ходорковским. И еще теракты: «Норд-Ост», Беслан. И еще отмена губернаторских выборов. И превращение парламентских выборов в черт знает что. Маша все больше понимала, что «позитивными» ее акциями если и можно исправить страну, то за две тысячи лет, тогда как каждым своим указом президент в одночасье делает Россию все несвободнее и все жесточе. Она не помнит, когда именно ей расхотелось уже говорить «Да». Захотелось спрыгнуть с моста, зависнуть на веревке, растянуть плакат «Верните народу выборы, гады!» и закричать «Нет!» И хорошо, что Илья это придумал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.