А третий?
А третий?
Дом в самом начале Механизаторской улицы в Кулунде — уютный просторный особняк. В гостиной, «зале», как здесь принято ее называть, мы сумерничаем втроем: Иван Иванович Фризен, его жена и я. Незаметно течет время за неторопливой обстоятельной беседой — и вот уже наступил вечер.
— О боже!
Катерина Корнеевна, совсем не по возрасту живая и подвижная, — все бегом, подхватилась, испуганно охнув, и умчалась на кухню. Там что-то зашипело, зашкварчило. Готовится ужин.
— Иван Иванович, — обращаюсь я к Фризену, — расскажите, пожалуйста, как сложилась ваша жизнь после того, как в Латвии вас вновь «взяли в плен» советские войска.
— Ну как… Пожали руку, сказали спасибо за все и отправили домой, в Кулунду, к семье. Больше партизанить было уже негде. Разве что в Берлине на Унтер-ден-Линден.
— А здесь как вас встретили?
— Без оркестра и без фанфар… Времена были тяжелые, сами знаете. Но я не унывал. Знал, что рано или поздно все это кончится.
Иван Иванович порылся в ящике стола, подал мне вырезку из газеты с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 августа 1964 года.
— Вот…
Я прочитал:
«1. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года „О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья“… в части, содержащей огульные обвинения в отношении немецкого населения, проживавшего в районах Поволжья, отменить»…
— Все, конечно, изменилось к лучшему гораздо раньше; это уже, так сказать, черным по белому, — продолжает Иван Иванович. — Работал я сначала техническим бухгалтером в МТС, потом главным бухгалтером совхоза. Никогда ко мне никаких претензий, одни благодарности да премии. Двадцать восемь лет отработал здесь, как говорится, не за страх, а за совесть. Ну и другое наше с женой важное дело — детей воспитывать. Четверо из пяти получили высшее образование, работают на ответственных должностях в Барнауле, Томске, Каменец-Подольске. Младшая дочь, Мария, специалист по животноводству, трудится здесь, в Кулунде, в совхозе «Победа»… Словом, добрых людей вырастили мы с Катериной Корнеевной — разве это не самая большая радость на земле? Теперь уже и внуки подрастают.
Не так давно проводили меня с почетом на пенсию — за шестьдесят уже перевалило. Да и то, как затруднения, так до сих пор прибегают: «Иван Иванович, помогите!», «Иван Иванович, посмотрите, где ошибка». Я не отказываюсь. Надоедает, знаете ли, сидеть дома.
Случалось и неприятное. Люди разные бывают. Многие не знали, что я партизанил — мне ведь тоже неудобно кричать об этом на всех углах.
Есть у нас один тракторист, фамилии называть не буду, не в ней дело. Так он мне даже очень обидное слово однажды швырнул в пылу спора. А у меня характер такой — довольно трудно из себя вывести. Говорю ему спокойно:
— Я ничем не хуже тебя!
— А-а-а! — раскипятился. — Я советский патриот! Я фашистов на фронте бил!
— Я тоже советский патриот. И тоже фашистов бил. Только не на фронте, а в тылу. В их тылу…
Присутствовали при этом другие товарищи, сообщили о неправильном поведении этого тракториста в его отделение. Провели там собрание, разобрали, порицание вынесли. Но все равно он тогда ничего не понял.
А недавно оказались наши с ним портреты рядом на доске Почета «Они сражались за родину» возле районного Дома культуры, У него на груди ордена, и у меня тоже не пусто, в том числе и медаль «Партизану Великой Отечественной войны».
Он как эту медаль увидел, даже опешил. Потом подошел ко мне, протянул руку.
— Извини, — говорит, — теперь мне все ясно.
— Долго же до тебя доходит. Как до жирафа…
— И сейчас еще некоторые «жирафы» все никак не поймут, — Катерина Корнеевна прибежала из кухни, неся в руках белоснежную накрахмаленную скатерть. — Вот недавно пришел один человек из совхоза, а Ивана как раз дома не оказалось…
И стала рассказывать, живо жестикулируя и изображая все в лицах:
— Где Иван Иванович?
— В школе, — говорю.
— А зачем ему в школу? Ваши дети уже давно все выучились.
— Выступать его туда пригласили.
— Выступать? С чего это?
— Рассказать, как воевал.
— А разве он воевал?.. Чудно!
— Что тебе чудным кажется?
— Немец — и против немцев же воевал.
— Да он не против немцев — против фашистов воевал, дурья твоя башка!..
Скатерть взметнулась над обеденным столом.
— Ну, садитесь поближе. Накормлю вас по-немецки. На первое куриный суп с домашней лапшой, на второе пельмени, на третье домашние вафли.
Я рассмеялся:
— Пельмени — тоже немецкое блюдо? Впервые слышу.
— А у нас здесь все перемешалось, — тут же отпарировала острая на язык хозяйка. — И обычаи, и семьи, и блюда тоже! Украинские хозяйки кислые щи варят, русские — борщ с салом. Ну а мы пельмени освоили. Лепим всей семьей.
За ужином шел разговор о погоде, о видах на урожай. Не помню уже теперь, в какой связи Иван Иванович упомянул знакомую фамилию — Баумгертнер. Есть, дескать, в здешних местах такой хлебороб. Я удивленно уставился на него:
— Как?! Тот самый? Георгий Георгиевич? Ваш третий?
— Нет, не он. Однофамилец.
— Ну да, конечно. Тот же пропал без вести в сорок третьем.
Иван Иванович переглянулся с женой.
— Не пропал он…
— Не пропал? Как же?..
— Так считалось. А теперь…
Он вышел из «залы» в соседнюю комнату. Стучал там ящиками письменного стола, шуршал бумагами. Наконец вернулся. В руке конверт.
— Читайте!
Письмо из ФРГ. Написано по-немецки. Привожу его перевод целиком, ничего не сокращая и сохраняя весь стиль.
«Фокенфельд, 25.11.1968 г.
Уважаемые друзья Иван и Катерина Фризен!
Во-первых, вам шлют издалека множество приветов Георг и Анна Баумгертнер. Сердечно благодарим за ваше письмо от 10. II. 68, которое мы получили 21. II. Очень рады, что вы хоть раз написали нам, что вы здоровы, что живете хорошо. Конечно, простительно, если вы были заняты подготовкой к свадьбе и составлением годового отчета. Если у вас теперь выходные дни в субботу и воскресенье, то, значит, и вы достигли того, что мы имеем здесь, в федеративной республике.
Анна занята по хозяйству, я работаю на строительстве. Мы по-прежнему такие же, какими были дома, умеем себя ограничивать.
Конечно, лучше, если бы наши дети были с нами — или мы могли бы свободно избрать свое местожительство.
Если ваш сын бывает за границей, то пусть и у нас побывает, мы будем ему очень рады. Погода по этому времени года очень хорошая, немного снега, пять-семь градусов мороза. Не то чтобы я очень болен, но все-таки 31 июля 1968 года мне исполнится шестьдесят. Анна моя с 28. II. 68 на четыре недели до 28. III. 68 года едет на курорт Кисинген, где она тщательно проверит свое здоровье и отдохнет.
На строительстве я обслуживаю различные механизмы.
Имею хорошую казенную квартиру из четырех комнат с мебелью, получаю еще 300 марок в месяц на руки. Жизнь неплохая. Каждый может ругать правительство как хочет, и устно, и письменно.
Здесь много немцев с Черного моря, приезжают новые — и навсегда, и в гости на три-шесть месяцев, а потом возвращаются. Наши улицы украшены автомобилями. Каждый пятый гражданин имеет автомашину, их можно купить свободно и дешево. Сельское хозяйство высоко механизировано не только тракторами и комбайнами, но и весь комплекс сельхозпроцессов оснащен технически. Каждый стремится достичь большего, соревнование идет без нажима и тарарама.
Еще хочу сказать: очень печально, что против Федеративной Республики Германии ведется подстрекательская работа. Там, мол, поджигатели войны, реваншисты и др. А ведь ни один человек об этом не думает. Все сыты по горло периодом Гитлера и войны. Это действительно так. Как хорошо было бы, если бы можно было послать подарок. В другие страны можно, только не в СССР. Туда все идет только через торговые фирмы, а они шкуру дерут с маленького человека. Так что наши товарищи нам не помогают. Лишь капиталу с этого прибыль.
На этом прощаемся. Желаем вам доброго здоровья, счастья.
С сердечным приветом.
Георг и Анна Баумгертнер.
До свидания!»
Пояснять, я думаю, особенно нечего. Читатели сами прекрасно разберутся в этой удивительной мешанине болтливого хвастовства и дешевой демагогии, словно списанной со страниц западно-германских пропагандистских брошюрок, рассчитанных на простаков.
В самом деле, какое, к примеру, «соревнование» имеет в виду автор? Уж не конкурентную ли борьбу между предпринимателями, когда один хозяин покрупнее душит другого в благопристойной тиши, «без нажима и тарарама»? Или жестокую схватку за свободное рабочее место отчаявшихся безработных, которых в «процветающей» ФРГ насчитываются уже миллионы?
Или, скажем, вопрос о реваншистах. Неужели хоть кто-нибудь может принять всерьез наивность простофили Баумгертнера, утверждающего, что «ни один человек» в ФРГ не помышляет о возврате к старому? Как будто нет там ни неонацистов, ни ставших уже привычными осквернений памятников жертвам фашизма, ни воинственных сборищ бывших гитлеровских вояк? Да что он, газет своих не читает, что ли? Ведь дня не проходит, чтобы там не сообщалось о бесчинствах фашиствующих молодчиков.
А чего стоят его лицемерные сетования насчет подарков? «В другие страны можно, только не в СССР». Какое наглое вранье! Не позволяет ему грошовое скопидомство подарок отправить своему бывшему другу — и здесь Советский Союз виноват!..
Одно только не укладывается в сознании. Неужели письмо написано тем самым Георгом Георгиевичем Баумгертнером, одним из троих земляков, собравшихся однажды военной порой перед отправкой во вражеский тыл. Ведь был когда-то уважаемым человеком, произносил такие хорошие и верные слова.
И все-таки им написано это постыдное письмо, увы, именно им.
Более двадцати лет не давал Баумгертнер ничего знать о себе. Двадцать долгих лет получала его, как считалось, вдова пенсию за пропавшего без вести партизана. Растила детей, плакала втихомолку бессонными ночами. Трудно ей приходилось, очень трудно. И неизвестно еще, что сталось бы с ней, с ребятами, которых у нее было трое, если бы не постоянная братская помощь со стороны Фризена, его жены и детей.
— Две семьи у меня было, — говорит Иван Иванович. — Своя и Георга. Разве я мог оставить ее без поддержки?
А через двадцать лет, когда все трудности были уже позади, когда дети выросли, получили образование, устроились на хорошую работу, Георг Баумгертнер — здрассте пожалуйста! — объявился.
Жена, воспитанная в стародавних домостроевских традициях меннонитских семей, выехала по вызову мужа в ФРГ. Дети ехать отказались.
Не так давно справляла свадьбу внучка Баумгертнеров. На самом почетном месте дедушки и бабушки сидели Иван Иванович Фризен с женой.
Всякое говорили мне о том, как оказался в ФРГ считавшийся погибшим Баумгертнер. Но я все-таки решил написать ему самому. Пусть человек расскажет, что с ним случилось. Надо предоставить ему такую возможность.
Непредвиденное затруднение возникло у меня, когда я начал письмо. Как обратиться к Баумгертнеру? Товарищ? А если он уже давно не считает себя товарищем? Господин? Какой он для меня господин! «Уважаемый Георг Георгиевич»? А почему он «уважаемый»? Может быть, не за что его уважать? В конце концов написал так: «Георг Георгиевич!
Не удивляйтесь этому письму. Его шлет вам советский писатель, который случайно познакомился с вашим бывшим товарищем Иваном Ивановичем Фризеном и узнал от него о делах советских немцев, воевавших против фашистов в гитлеровском тылу.
Скажу прямо: здесь, в Кулунде, о вас ходят всякие разговоры. Мне бы хотелось, чтобы вы сами опровергли их. Ведь люди могут многое не понять, не знать, преувеличить или преуменьшить. А так как я собираюсь написать о тех делах военной поры, в ваших же интересах было бы, чтобы я знал правду. Прежде всего меня интересует, что произошло с вами после высадки в фашистском тылу.
Жду вашего ответа».
Ждал я долго, очень долго. Ответа никакого не было.
Написал еще раз. Мало ли что? Может быть, первое письмо затерялось на почте.
Хотя, честно говоря, я в это плохо верил.
Но когда я не получил ответа и на второе письмо, стало окончательно ясно: не хочет мне отвечать Георг Баумгертнер.
Что ж, как любит повторять один мой хороший знакомый, отсутствие информации тоже есть информация. Не отвечает, значит, есть что скрывать.
Я обратился к архивам. Слава богу, существуют на свете эти свидетели прошлого. Некоторые говорят — немые свидетели. Это неверно. Молчаливые, но не немые. Когда их спрашивают, они начинают говорить. Самым правдивым языком. Без эмоций и прикрас. Языком документов.
Вот что я узнал из архивных бумаг.
Георг Георгиевич Баумгертнер был выброшен во вражеский тыл в июле сорок третьего в составе группы, которая должна была установить связь с партизанской бригадой, отбивавшейся от наседавших фашистских карателей.
Группу настигли гитлеровцы, по всей видимости, на месте высадки, вскоре после приземления.
Произошла короткая стычка, в результате которой четверо партизан были убиты на месте, трем удалось ускользнуть от преследователей и они разыскали партизанский отряд. Впоследствии к нашим вышел и четвертый член группы.
Лишь один человек сдался в плен гитлеровцам. Самый, казалось, надежный из всех — Георг Георгиевич Баумгертнер.
Работники абвера взяли его в оборот. Очень быстро он дал согласие сотрудничать с ними. С помощью Баумгертнера абвер пытался организовать радиоигру и подсунуть нашей разведке дезинформационные данные.
Советские разведчики распознали фальшь. Дезы не прошли.
И тем не менее гитлеровцы должным образом оценили готовность бывшего партизана изменить Родине. Уже в сентябре 1943 года Баумгертнер был зачислен официальным переводчиком «Абвергруппы-311», действовавшей при 16-й фашистской армии на Ленинградском фронте и в Латвии. Позднее он закончил гитлеровскую контрразведывательную школу, использовался фашистами под именами Василия Попова и Билли Шульца в их борьбе против партизан и даже был удостоен за свое предательство ефрейторских нашивок на вермахтовские погоны и двух жестяных побрякушек на грудь.
Есть свидетельские показания о том, что Попов-Шульц-Баумгертнер жестоко избивал пленных советских патриотов.
Интересно, если бы тяжелораненый Михаил Иванович Ассельборн попал все-таки в лапы гитлеровцев, принял бы ефрейтор Баумгертнер участие в его допросе? Бил бы он при этом бывшего друга меньше, чем других? Или, наоборот, сильнее, выслуживаясь перед своими новыми хозяевами?
Ведь Баумгертнер в этом случае решительно ничем не рисковал. Беспомощный, истекающий кровью Ассельборн мог бы разве что плюнуть ему в лицо…
Баумгертнер удрал из Советского Союза вместе с разбитыми частями вермахта.
В архивах нет свидетельских показаний, уличающих Баумгертнера в убийствах советских людей. Поэтому на него распространилось действие Указа об амнистии, принятого в 1955 году. Однако он этим не воспользовался и на родину не вернулся.
Так что зря Баумгертнер сетует в своем письме Фризену на то, что не может свободно избрать местожительство. От него самого зависело — вернуться на родину или остаться на чужбине.
Другой вопрос — почему же все-таки Баумгертнер не вернулся. Побоялся? Но чего?
Может быть, даже всеведущие архивы знают не все?..
Когда я уже писал эту повесть, дошла до меня весть, что Георг Баумгертнер прислал письмо на Алтай своим давнишним знакомым. В нем, между прочим, упоминается и обо мне.
«Я не ответил этому писателю. Считаю, не для чего ворошить прошлое, — глубокомысленно рассуждает Баумгертнер. — Давно уже пора все позабыть».
Забыть?
Я сразу же вспомнил еще одно подобное требование — забыть!
Это было в столице Австрии Вене несколько лет назад. Жарким летним днем в зале магистрата собралось человек сто австрийцев. Меня пригласили сюда рассказать о жизни и работе писателей Сибири. Я сделал небольшое сообщение, а затем пошли вопросы. Их было много, они были очень разными. Порой вопросы меня смешили, порой даже слегка раздражали своей дремучей наивностью. И все-таки чувствовалось — спрашивают не для того, чтобы любой ценой посадить меня в лужу, а искренне хотят побольше узнать о нашей стране.
Но вот поднимается некий поношенный господинчик того возраста, который был при Гитлере призывным, и спрашивает хорошо поставленным командирским голосом:
— Скажите, почему у вас до сих пор так много говорят и пишут о минувшей войне? Не пора ли забыть?
Не пора ли забыть?
Я ответил не ему — любой мой ответ его бы не устроил. Он ведь не спрашивал. По существу, это было требование, ультиматум, изложенный в форме вопроса. Я ответил всем другим, собравшимся в зале. Я рассказал об обелиске в честь отдавших жизни за Родину в селе Алтайском, где на каменной стеле начертано девятьсот девяносто восемь имен. Рассказал о мемориале в Ключах: целый парк из березок — каждая в память погибшего воина. Рассказал, как трогательно ухаживают за этими деревцами родственники павших…
Зал слушал сочувственно, в глубоком молчании. А как же господинчик? Я искал его глазами — и не находил…
Вот что я вспомнил, когда мне рассказали о письме Баумгертнера.
Может быть, вы обратили внимание: громче всех требуют забыть те, кто виновен больше других.
А остальные — они просто не могут забыть.
Может ли мать забыть погибшего сына? Или сын отца? Или брат брата?..
Забыть было бы кощунством не только по отношению к павшим. Может быть, еще большим по отношению к ныне живущим и к тем, кто еще только будет жить после нас.
Советский народ великодушен. Он многое может простить, даже тяжкую вину.
Простить.
Но не забыть.
Забыть — никогда!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.