ИМЯ… ОТЧЕСТВО… БИЧ

ИМЯ… ОТЧЕСТВО… БИЧ

— Который тут Кудлан? Выходи!..

Коридор показался длинным…

— Садитесь.

— Ничего, — глядя капитану в переносицу, сказал Семен. — Постою.

— Садитесь, гражданин.

— Ладно. — Семен сел.

— Фамилия?

— Кудлан.

— Имя, отчество?

— Семен…

— Полностью?

…Мгновенно вспомнилась сцена прощания с товарищами на Огиендо…

— Сергеевич…

— Год рождения?

— С тридцать шестого я…

— Откуда и зачем прибыли в Москву?

— Хватит, начальник. Дай лучше закурить.

— Гражданин Кудлан…

— Уже и гражданин. Эх!

— Довольно. С протоколом знакомы?

— С каким еще протоколом?

— О вашем вчерашнем выступлении?

— Не знаком.

— Ознакомьтесь.

— Так, — сказал Семен, дочитав до конца бумагу.

— Ознакомились?

— Да. Ее нет…

— Кого нет?

— А-а, это я так, к слову…

— Откуда и зачем в Москву?

— Из Огарска, в отпуск.

— Кстати, гражданин Кудлан, при обыске у вас обнаружено вот это. Что это такое?

Капитан показал Семену целлофан с засушенным цветком.

— Это, начальник, тебе не понять. Это ягель.

— Может быть, расскажете подробней?

— Нет, капитан. Это роковая тайна моего сердца.

— Ясно. Ну, а теперь начнем по порядку…

В самый полдень, если пожалует добром и силой солнце, как-никак октябреет, а ветра нет — и нисколько, начинает отклеиваться от реки совсем не осенний туман-надводник. Он и прозрачен, и без веса какой-то: просто с желтенькой, мытой-перемытой косы-косынки отстает да так и висит, недвижен.

Деревья противоположного берега просматриваются сквозь туман как бы дрожащие. Береза с осиной тоже без шума пересохшую листопадную позолоту набрасывают, оттого вода на глубокодонных заводях в цвету вся, будто ситцевая. Глубь сама по себе и не кажется, больно чиста; камешник рябит разно, тени дном отсвечиваются, и видать прибитых течением к лиственничным топлякам здоровенных, в крапинку, полусонных ленков.

Семен вторые сутки шел по тайге, возвращаясь в гольцы, где Чаров, у которого Семен значился егерем.

По правде, Семен не спешил. Ему нравилась одинокость, и внешне пустая тайга навевала спокойствие. Троп здесь не было, последние, слипшиеся от древности тунгусские затесы пропали еще вчера, и, прижимаясь к реке, Семен не боялся сбиться с дороги. Изредка он на всякий случай сверялся по компасу, убеждаясь, что север по-прежнему впереди, — и шел, шел, шел…

На кордоне, куда он выгнал коня, ставшего ненужным в их «двухместной», как выражался Чаров, экспедиции, Семен хорошо отдохнул, много съел омуля, поприставал к жене кордонщика Аксинье — хозяин был в тайге, рубил тропу, — выспался вдоволь, послушал радио, попарился в баньке и вот теперь, налегке, карабин да подсумок, шагал к точке, где ждала его тяжеленная паняга, доля экспедиционного груза. Чаров сказал, что если у него все будет хорошо, то он вернется с верховья Сосновки и сам унесет панягу Семена. Поэтому Семен не спешил, уж больно неохота было снова ощущать за спиной проклятую тяжесть, от которой на высоте темнело в глазах, горький пот ел лицо и дыхание становилось свистящим, прерывистым. Вот так-то, с карабином, — подходяще, не противны крутые скальные прижимы, стланик не вызывает злости и бессилия.

Комар уже заслабел и не надоедал, так что причин для нормального настроения у Семена было достаточно. Потом в гольцах они убьют медведя и будут есть мясо, собирать всякие травки-муравки, стрелять птичек, пережидать в палатке дожди и подсчитывать дни своей фауно-экологической экспедиции. Потом Семен получит в конторе заработанные деньги и рванет на Северный Байкал, где можно будет хорошо погулять и снова подрядиться в какую-нибудь геологическую партию.

Никогда я не был на Босфоре,

Дарданеллов я не проплывал… —

затянул Семен хрипловатым басом и оборвал песню. Ему стало приятно от своего же голоса.

Полдень теплил, густо пахло тайгой, осень паутинилась в кедрачах, далеко внизу, — Семен обходил верхом очередной прижим, — ровно и бесконечно шумела река. Небо стояло надо всем голубое, без облаков.

Он вспомнил, как утром, когда ходили в море выбирать сетёшки, Аксинья, наклоняясь над бортом лодки, сильно краснела лицом, а ситцевая, в горошек, кофтенка хорошо шла ей.

Сеть выходила из глубины, принося в лодку холод, в ней часто светились упругие омулевые полумесяцы.

— Я, брат, завсегда рыбы возьму, — понарошку хвалился перед Аксиньей Семен. — Я ее искуснические повадки про себя знаю…

Сеть выкладывала и выкладывала на смоленое днище живое тусклое серебро. Омуль почти не бился и, засыпая, оставлял в лодке странные, негромкие звуки, похожие на шепот в темном бараке.

Аксинья, довольная уловом, копалась в лодочном моторе, цепко поглядывая на Семена. Потом вздохнула и сказала зачем-то:

— Осень нонче протяжная. Оно и не очень-то потому…

— Да уж, — сказал Семен и опять стрельнул взглядом на Аксинью.

Семен на ходу покачал перед собой кулак. Разжал. Ладонь и тыльная сторона были одинаково темные, в смоле, в старых и новых ссадинах. Он улыбнулся и, подумав, опять зашумел на всю тайгу:

Никогда я не был на Босфоре,

Дарданеллов я не проплывал…

Вечером прошлого дня он ночевал в полуразвалившемся зимовье, на которое вышел случайно, по диагонали пересекая долину реки. На карте у Чарова зимовья тоже не значилось, и когда они шли в гольцы с Ястребом, ленивым, сильным мерином, обошли стороной, переночевав у костра.

Сруб замшел до самого верха, крыша сгнила, и ночью видать было звезды. Утром, пойдя за водой к ручью, Семен слегка напугался. Наклонившись над водой, он увидел в ручье вымытый из-под кедрового корневища огромный черный гроб.

Шумела тайга, шуршал прихваченный приморозком листопад, где-то далеко-далеко кашляла глухая кукушка. Семен лег над обрывиком, раздвинул терпко пахнущие смородиновые кусты и пригляделся. Крышка у гроба отошла, сбитая стремнинкой, и оттуда, из темного нутра, змеились в ручье длинные-длинные белые нитки. Семену стало не по себе, а волосы, он только сейчас это сообразил, не белые — седые, как по ветру, неслись и неслись из гроба.

Семен обошел зимовье, полазил по берегу ручья, прихватив на всякий случай карабин. Он сам не знал, что искал, но все равно нашел. Черный, изъеденный крест лежал на земле. С одного конца косую перекладину его застроили коричневой пирамидой муравьи. Семен не стал нарушать их дела, только внимательно вгляделся в едва заметные, видимо давным-давно вырезанные ножом на кресте слова. Почти ничего не понял, кроме трех: «убиен… сыном… пристав».

Семен вернулся к зимовью и, пока варился чай, думал. Почему-то он понял смысл этих слов так: сын пристава убил девку, может, сначала взяв ее силой. А вообще черт его знает, что произошло здесь, вот на этом самом месте когда-то!..

Семен курил, слушал, как булькает в чумазом котелке вода, как тонко звенят очухавшиеся после ночи комары, и не мог сообразить одного: почему же волосы в ручье седые? Неужели мертвецы седеют тоже?

«Может, и золотишко кто нес, а его — того… Под этими кедрами только ковырни. Вот бы подзаняться да отыскать чего — гляди, и на всю страну обызвестишься. Геологи набегут. Домов понаставят — и разом прикончится ходячая жизнь… Заседай после в разных президимах да в ладошки хлопай, а на тебя из народа пальцами: мол, вот он, вот он, ну который это дело надыбал… Да-а… Сибирь — она про себя мно-о-ого хоронит. Дуриком ее не возьмешь. Не дастся. Раньше не давалась — и теперь тоже. В ей по уму надо. Без суеты…»

За всем этим он не заметил, как опять спустился в ущелье и вышел на плоский песчаный намыв. Утка сидела здесь, объевшаяся тишиной и спокойствием. Когда заскрежетали по скале сбитые сапогом Семена камни, она сорвалась, ошалело захлопав крыльями. А ему стало смешно, как всегда, когда он видел утиный отрыв: казалось, что голова у испуганной птицы летит сама по себе, как бы хочет убежать скорее от лишнего сейчас туловища.

Утка сделала круг над ущельем, потом косо и стремительно свалилась куда-то за верхушки деревьев. Семен ополоснул холодной водой лицо. Вытирать не стал — обсохнет и так — и полез, продираясь сквозь стланик, вверх.

«Наверное, где-то здесь недалеко есть озеро, — пришло ему в голову. — Вот бы забить утчонку. Чаров бы не очень шумел. Небось надоела ему тушенка. А заповедник от этого тоже бы не похудал…»

Чаров хоть и начальник, но на четыре года моложе Семена. Долговязый, худой и толковый. Если бы он не был толковым, то есть ученым, Семен бы не уважал Чарова. Но тот действительно знал много, запросто читал тайгу, объяснял Семену непонятные вещи, рассказывал разные книги. К тому же Семен уважал в начальнике выносливость, силу, спокойное отношение ко всяким неуютам, ночевкам у костров, малое пристрастие к еде и так далее.

Семен не любил и не признавал жалости. Он не умел жалеть других, а себя тем более. Умел хитрить, но в других признавал прежде всего силу и справедливость. А жалеть — это плевое дело. Разве его самого кто-нибудь жалел? Работа, холод, сухая еда… Разве мать? Но матери Семен не видел тоже давно. Судьба сложилась коряво, другим ее не понять, да и объяснять ее никому Семен не собирался. Пустая трата времени. Но к Чарову он что-то такое имел. В душе. Хоть и знаком с ним был всего месяц. А все потому, что знал — от Чарова весной сбежала жена. Сошлась, пока он был в полевых, с егерем и ушла. Уплыла из заповедника пароходом. И ребенка увезла. Чаров еще больше отощал, оброс шкиперской бородой, но свое хорошо держал про себя, не ныл — за это вдвойне Семен нес к Чарову в душе что-то такое, чего объяснить не мог. Но, во всяком случае, не жалость.

Семен и Чаров — мужики…

«А что, если в самом деле поискать озеро и трахнуть утчонку?» — думал Семен. К вечеру он должен быть на точке. Вечером они срубают с начальником отличную похлебку. С диким луком…

Семен даже сглотнул слюну.

«А Чаров не обидится за одну-то утку. От этого заповедник не обедняет. В подсумке десять патронов. Две обоймы. Пару штук сжечь можно. Получится, так и с одного перевернется птица…»

Семен полез по склону горы, решив подняться повыше, чтобы с высоты озеро, если оно здесь есть, открылось ему.

На каменной осыпи засвистали сурки. Ветер, пахнущий талым снегом, шибанул в потное лицо. Комарье осталось внизу. Минут через пятнадцать Семен был уже высоко, почти под самым перевалом. Сердце его колотилось, энцефалитка промокла на плечах и спине. Поднимаясь, Семен не оглядывался, но теперь, когда почувствовал, что высота им взята приличная, присел на морену, закрутил папиросу, жадно вдохнул пахучий дым.

Простор открылся огромный: синь неба, вспоротая снизу белыми клыками гольцов, темно-коричневая шкура тайги, мокрый росчерк реки, серые осыпи, подкрашенные то тут, то там разноцветными лишайниками, и, наконец, то, что он искал, — два, рядышком, раскосых озерца, километрах в четырех от него, смотрели в небо ясно и лучисто.

Семен дождался, пока успокоилось сердце, перекинул за спину карабин и, хорошенько притушив окурок — этому он научился у Чарова, — начал спускаться, заранее выбрав себе ориентир — огромный треугольник кедра с проплешиной на верхушке.

Реку он перешел по залому, вокруг которого яростно бесилась черная вода. На той стороне переобул сапоги, слегка подсушил портянки, пока курил, потом врезался в чащу. Мелкорослый прибрежный ельничек цеплялся за одежду, лез в глаза, сыпал порыжевшей хвоей. Здесь даже сохранилась роса. И росяные дожди нет-нет да обрушивались на Семена. Потом начался калтус, заболоченная низина, выстланная мягким мшаником. Семен пер напролом, стараясь держать выбранный и замеченный компасом градус. Незаметно пришла усталость, а вместе с ней безразличие. Теперь уже не думалось ни о чем, и он только машинально отмахивался от паутины и веток.

Было часа два или три, когда Семен подошел к первому озерку. Откуда-то прибежал ветер, и Семен видел, лежа в прибрежном кустаре, как рябит вода. Черная утка-турпан медленно плавала вдоль дальнего берега. Семен прикинул — метров семьдесят — и перевел хомутик прицельной планки. Осторожно передернул затвор, утопив в стволе охотно вышедший из магазина маслянистый желтый патрон. Стрелять он не торопился — утка сама, подныривая, выплыла на середину, уходя из солнечного гвоздя, лежащего на воде. Блик мешал Семену, но перемещаться он не захотел, боясь спугнуть птицу. Он следил за ней сквозь прорезь прицела, нащупывая мушкой точку, в которую должна будет ударить смерть. Мелкая волна качала утку. Она сидела в воде глубоко, разжиревшая и ленивая.

«Плавай, плавай… — думал Семен. — Схлопочешь…»

Утка привстала на воде, развернув крылья. Белые перья красиво перечеркнули их. Семен потянул спуск. В момент выстрела, а может чуть-чуть раньше, неожиданно осел, продавив мох, локоть. Эхо упругим шаром покатилось по воде. Семен прикусил губу, а пуля, ударившись о воду выше утки, срикошетила и ушла в тайгу.

Утка мгновенно нырнула. Когда ее снова увидел Семен, она была уже под самым берегом.

— Ништо… — успокоил себя шепотом Семен и вогнал в ствол второй патрон.

На этот раз ждать пришлось долго. А солнце повисло над дальним гольцом, не мешая Семену. И — снова лопнула тишина! Птица забилась, теряя перо.

— Схлопотала! — радостно сказал Семен, встав на колени и выбросив стреляную гильзу.

Птица билась и билась. Вот она перевернулась кверху брюхом, багровые лапы замолотили воздух. Потом как-то сразу утка выдернула голову из воды и, тяжело захлестав крыльями, поднялась.

— Упадет…

Но утка, набирая и набирая скорость, бреющим полетом прошила озеро и исчезла за мелкоросьем.

Семен поднялся. От долгого лежания на сыром берегу одежда промокла и неприятно липла. Солнце, разрезанное пополам лезвием перевала, светило все так же ярко, но куда слабее, чем в полдень. Зато ветер окреп и дул ровно.

Ко второму озерку Семену пришлось добираться ползком, между сырых кочек. Озеро было чуть меньше первого, метров шестьдесят в ширину. Натянув капюшон энцефалитки, Семен внимательно осмотрелся. Какая-то птаха с длинным трясущимся хвостом кружила над Семеном и сильно цвикала, то приближаясь к нему, то отлетая. Семену это мешало сосредоточиться, и он злился.

В озере дробилось солнце. Начали слезиться глаза, а Семен все не мог отыскать подранка. Он подполз к воде еще ближе, положил ствол карабина на коряжину. Птаха забеспокоилась того пуще.

— Да чего ты разоралась? — шепотом спросил Семен. Он приподнялся на локте, и сразу же правее от него в озере плеснуло. Успел заметить — нырнула утка. — А-а, вот ты где…

Птица всплыла под дальним берегом, и Семен, едва нащупав ее мушкой, дернул спуск. Карабин сердито толкнул в плечо. На воде остались перья, а птица нырнула снова. Семен выругался. Осталось всего семь патронов. И какого бога он связался с ней! Но отступиться от своего не мог, и Семен еще яростней смотрел в прорезь винтовки.

Когда в магазине остался один патрон, утка всплыла и опять забилась. Семен выстрелил и отбросил карабин. Утка боком, роняя на воду голову, медленно плыла вдоль берега.

Семен побежал к ней, на ходу стягивая мокрую энцефалитку. Оступившись, он упал, больно ударившись рукой о камень. Утка уходила на середину. Семен, хрипя, сбросил сапоги и с разбегу кинулся в озеро. Ожгло холодом, но сначала Семен ничего не почувствовал. Яростно разрывая воду, почти по пояс вылетая из нее, он догонял раненую, полуживую птицу.

— Стой! — хрипел Семен. — Стой!

Был момент, когда Семен почти догнал утку. Последним усилием выбросил вперед правую руку, стремясь схватить птицу за шею, но в судорожно сжатом кулаке только пискнула вода. Утка нырнула, а Семен захлебнулся и, перевернувшись на спину, долго кашлял, чувствуя, что начинает коченеть. Он понял, что силы кончаются и сквозь дикую злость подступает безразличие.

Семен лежал на воде вверх лицом. Сиреневое небо сушило над ним алые облака.

Метрах в пяти от него застыла на воде птица, запрокинув на спину длинную черную шею. Семен видел только один глаз утки — сверкающую точку зрачка в ярко-красном ободке. Горбоносый коричневый клюв был полураскрыт, будто расщеплен.

Семен медленно-медленно начал подгребать к утке.

Метр… второй… третий…

Глаз птицы, не мигая, кричал. И глаза Семена, пустые от злости, замытые водой глаза, тоже кричали свое. А над всем этим страшным, неслышным криком стояла тишина.

Семен выбросил вперед руку. Ушел с головой в воду. И там, под водой, завыл, забился. Слишком много ставил на этот бросок Семен…

Когда, плюясь и хватая зубами воздух, он поднял над водой синее лицо, утка по-прежнему была совсем рядом и расстреливала его в упор черным в ярко-красном ободке глазом…

На зверя им не повезло. Только один раз видели они с Чаровым на западном склоне хребта дикого оленя. Троговая долина, ровно вспаханная древним ледником, была пустынна. Медвежьи следы встречались редко, но высохший, зачерствевший помет говорил сам за себя — старые.

Все чаще и чаще с Байкала стали приходить голубые холодные туманы. Они приносили с собой в гольцы сырость, снеговые дожди. Под перевалом, который они выбрали с Чаровым, просидели в палатке целую неделю: в горах грохотали поздние грозы, потом занудил дождь. Лежали до одури в спальниках, говорить было не о чем. Семен, как и Чаров, оброс рыжей бородой. Чаров потрошил набитых в долине птиц, изредка объясняя Семену, как они называются: дубровник, свиристель, горная трясогузка, таловка, оляпка, скопа. Из-под его рук выходили красивые тушки-чучела. Чаров предлагал Семену научиться их делать, но, однажды попробовав, Семен забросил это: тонкая птичья кожура рвалась под его железными, загрубелыми пальцами.

А дождь переставать не собирался. Палатка стала протекать, и ее пришлось обкладывать сверху бумагой от чаровского гербария. Его Чаров берег особенно, храня в ногах спального мешка. В гербарии дохли цветы с красивыми названиями, во всяком случае, отдельные Семену нравились: синие колокольчики горечавки, оранжевые созвездья купальницы, голубые рупоры водосбора.

Семену было странно смотреть на всю эту возню с цветочками и птичками. И тем не менее раз за эти травки-муравки платили деньги, значит, польза была, а расспрашивать лишний раз умного начальника и выказывать свою дремучесть не больно-то и хотелось. Да к тому же не вечно Семен будет лазить с карабином по заповеднику. Вот вернутся на научную станцию — и привет. Деньги на карман — и ходу. В горах, в геологии, на шурфах и канавах он вернет с лихвой вынужденно потерянное время.

Слушали «Спидолу», в основном про погоду — жалели питание. Но просвета не предвиделось. Перевал клубился над палаткой, облака сваливались с него по снежнику в речку, и она, поправляясь от дождей, все повышала и повышала голос.

Остальная жизнь в гольцах будто вымерла. Изредка выходя из палатки по нужде или развести костер, Семен не удивлялся окружавшей его серой дикости Редкие ели, обросшие бородачом-лишайником, сочились водой. Сурки попрятались в россыпях. Макс, молодой черный пес, жался к ногам и просился в палатку. Собака похудела, стосковалась. Продукты почти кончились, оставалось совсем немного лапши, соль, чай и четыре банки тушенки, которую они с Чаровым берегли. Впереди еще было километров восемьдесят пути.

Семену нравилось стоять на склоне, чувствуя, как облака идут ниже него. Он не думал ни о чем, просто дышал влажным снеговым воздухом, дичая и становясь угрюмей.

Разжигая костер, Семен опалил бороду и злился. Макс смотрел на него нехорошими, подхалимскими глазами, и Семен, не жалея кобеля, изредка отшвыривал его сапогом. Такая собачья ласка была противна ему.

Однажды вечером почему-то они заговорили с Чаровым про женщин, сначала вяло, но потом и Семен, не так уж много повидавший их на своем веку близко, разоткровенничался от скуки и рассказал Чарову про одну свою встречу.

Дождь царапал брезент палатки, в горах шевелились камни, ветер шипел, и изредка во сне повизгивал Макс.

— Слышь, Семен, — неожиданно спросил Чаров, когда тот закончил байку, — ты откуда родом?

— Из-под Иркутска. Деревенский.

— Ага… Не женат ни разу?

Семен скривил губы, завозился, выползая из мешка, долго сворачивал самокрутку, прикурил, потом повернулся к Чарову:

— Ни разу. А на што? Я бич. Не до этого.

— Би-и-ич, — как-то необычно удлинив слово, задумчиво повторил Чаров. — Бич по-английски — пляж или сидящий на берегу. В общем, морское слово. Портовское. У нас на юге так называют себя работяги-повременщики. Бич… Бечева… Судьба на бечевке… Странно. Я, наверное, тоже бич?

— Чего ты говоришь? — переспросил Семен.

— Да нет, так. Этимологией занялся. Бичемологией…

— А-а, — уважительно кивнул Семен. Непонятные чаровские слова вызывали в нем уважение.

— Так ты мне сделай табуретку, Семен, а?

— Посля. Живы будем — постараюсь…

— А ты что, помирать собрался?

Семен не ответил, снова завозился в мешке, наглухо застегивая клапан, и перевернулся на бок.

— Поговорили, — равнодушно сказал Чаров и тоже замолчал.

«…Судьба на бечевке. Сидящий на берегу, — думал Семен. — Больно образованный. Каков из тебя бич?..»

Из палаточного шва, прямо перед глазами Семена, просовывались внутрь две крупные дождевые капли. Семен долго смотрел на них, тяжелеющих, но почему-то не падающих вниз. И незаметно пришла дрема…

…Лето тогда шло скучное, без дождей. Зной пил воду, и река мелела. Последний пароход отвалил от пропитанной солнцем пристаньки недели две назад. Антон, знакомый Семену парень-диспетчер, по привычке все еще обзванивал соседние деревушки, допытываясь у семафорщиков, ждут они или нет каравана.

В середине июля Семену стало двадцать восемь лет. По этому случаю они с Антоном выпили в пустой, как и его диспетчерская, чайной, а вечером вдруг, независимо от себя, Антон вызвал Осетрово и заявил старшему диспетчеру товарищу Ярумину, что желает съездить по делам в Усть-Кут, — какая разница, где терять деньги, заработанные на погрузке пароходов!

Утром, купаясь в реке, они случайно вспомнили о вчерашнем своем разговоре и долго сидели на берегу: Антон забыл, что же ему ответил товарищ Ярумин. Потом они зашли в диспетчерскую, сложили рюкзаки. Семен засунул в свой недавно доделанную табуреточку. На аэродроме Антон упросил знакомого летчика добросить их до Усть-Кута, и в четыре часа дня они предстали перед старшим диспетчером.

Было шумно и дымно, ругались капитаны, шкиперы галдели, хлопала дверь. Толпились у грузового дебаркадера большие и малые пароходы. Семен тоскливо смотрел на всю эту навигационную суматоху и тихо завидовал.

Товарищ Ярумин, конечно, обругал Антона всякими словами, но после разрешил недельку поболтаться, так как в Жигалово рейсов пока из-за воды не ожидалось.

— И смотри у меня, Кружалин, — зачем-то на прощание пригрозил Антону Ярумин.

Антон сказал:

— Ладно.

У пассажирского причала швартовался «Ленинград» — белый двухпалубник. Семен с Антоном долго наблюдали с дебаркадера, как работают грузчики, таскающие на пароход бесконечные ящики с пивом, вином, и снова, как-то независимо от себя, они купили в кассе билеты до Киренска, совершенно не обратив внимания на их солидную стоимость.

Пароход отходил вечером. Играла музыка, бакены и створные огни разноцветили реку, палуба дышала жаром неостывшего дня. Огромная желтая луна медленно всходила над Леной, и когда «Ленинград» боднул темноту тугим басовитым рыком, Семен неожиданно сосчитал, что в общем-то до луны не так и далеко, всего лишь три маслянистые волны, плавно вырезанные из воды острым форштевнем.

Ночью в каюте стало душно и сильнее запахло пересохшим пароходным деревом. Но проснулся Семен не от этого. В привычный распорядок судовых звуков — шероховатые всплески воды, тягучие поскрипывания переборок, приглушенное ворчание дизелей — втискивались совсем незнакомые…

Стараясь не спугнуть их, тихо оделся. Пустыми, блеклыми от половинного ночного освещения переходами прошел он к двери нижнего кормового салона. Здесь кто-то играл на пианино.

Салон освещался только одним плафоном, и в незашторенное стекло Семен увидел женщину в черном свитере. Когда, набравшись смелости, он открыл дверь, женщина не испугалась и, не переставая играть, очень внимательно посмотрела на него большими темными глазами. Семен не знал, что делать дальше — уйти или остаться. Неожиданно женщина перестала играть и осторожно опустила крышку инструмента.

— Это я просто так, — сказала она Семену, будто бы продолжая уже давно начатый разговор. — Я помешала вам?

Семен, большой и нескладный, затоптался, кашлянул в кулак.

— Нет. Я спал. А потом вот услышал…

Женщина покачала головой и плавным движением пригладила волосы, светлые и чуть-чуть волнистые.

— Душно как. Пойдемте на палубу.

От этого приглашения Семен еще больше смешался. Он хрипло выдавил вдруг:

— Пойдем…

Женщина улыбнулась.

На палубе их встретил сухой тепловатый ветер. Невидимый горизонт пощипывали беззвучные молнии.

— Я вот знаю… когда грозы сухие и белые, — заговорил Семен, — то березы растут неровные, но красиво…

— Как, как? — переспросила его женщина и зябко поежилась.

Семен обнял ее. Она не отстранилась, и Семен заговорил смелее:

— Где я родился, берез много. Так вот, когда молнии сухие случаются, ну, бьют в землю, то обязательно березки молодые кривые выходят, как молнии. И я из них делаю табуретки. Хотите, покажу?

— Табуретку?

— Ну да, игрушки такие…

Семен, боясь, что она уйдет, почти бегом вернулся в каюту. Вытряхнул из рюкзака легкую отполированную табуреточку и так же, почти бегом, вернулся на палубу.

— Вот…

Женщина долго разглядывала вещицу, а потом, ласково улыбнувшись, попросила:

— Подарите ее мне.

— Конечно, — заторопился Семен, испугавшись, что сейчас ему больше не о чем будет говорить. — Бери. А делаю я их так. Березы растут от комля красиво, так я им помогаю даже, а потом выпиливаю кусок нижний, обтачиваю. Вот и получается. А вы куда же плывете?

— Далеко.

— А я вот до Киренска. С другом. Родня там, — соврал Семен, потому что, если бы она спросила его, зачем он едет в Киренск, он бы не мог сказать, что едет просто так.

— Киренск… Красивый городок… Скоро рассвет. Знаете что, пойдемте, вы проводите меня до каюты. И вам ведь отдохнуть надо. Киренск, наверно, скоро.

Они молча дошли до ее каюты, а когда она открыла дверь — вошли оба…

…Рассвет размывал огни. Пароход мягко подваливал боком к отсыревшему за ночь причалу. Шумела вода, а на мостике капитан кричал в жестяную трубу. С десяток заспанных пассажиров сошло на берег. Они — последними.

— Вот и все, — сказала женщина, улыбаясь маленьким ртом. Зубы поблескивали бело и влажно. — Семен…

— Когда мы встретимся еще?

— Не знаю… Да и зачем? Впрочем, давайте в ту навигацию. В самый первый рейс на «Ленинграде»…

Заработала машина. И снова зашумела вода. Семен крепко обнял ее, маленькую, сильную. А потом, когда пароход начал отходить, вдруг вспомнил самое главное. Он закричал, сложив ладони рупором:

— Как тебя звать?!

С мостика, свесившись через поручни, скалился матрос:

— Дунька, дурак!

Семен не обратил внимания. Она медленно шла вдоль борта. Просто так. И не махала рукой. Потом к Семену подошел Антон и спросил:

— Ты чего это?

— А-а, — сплюнул Семен и, не понимая, что с ним происходит, с размаху сел на песок, обхватил голову руками.

Потом было так. Сон придумал конец.

…Музыка играла все громче и громче. Семен стоял у зашторенной двери салона и боялся открыть ее. Неужели она? Сейчас Семен откроет дверь и увидит маленькую головку со светлыми, чуть волнистыми волосами, черный свитер.

Салон был пуст. В пепельнице на столе дымилась кем-то не затушенная сигарета, и столбик дыма тянулся вертикально. На месте пианино стоял столик с радиоприемником. Зеленый глазок его подмигивал, а невидимый рояль рассказывал все ту же грустную, незнакомую Семену историю.

«Ленинград» скользил в ночь. Желтая луна тонула в реке. И, как тогда, до нее было совсем близко. Всего три волны.

Семен проснулся. Захотелось курить. Заворочался в узкой палатке.

— Ты чего? — спросил Чаров.

— Мерещится всякое.

Семен прислушался:

— Дождь, кажись, перестал…

— Ага, вроде…

— Пойду погляжу.

Он распутал полог палатки и на коленях выбрался наружу.

К ногам сразу же прижался Макс. Завертелся, запрыгал, забрызгался со шкуры росой. Небо опрокинулось над гольцами, светлое от звезд. Жирная лунища зависла над перевалом.

— Вылазь, Романыч…

Романычем Семен кликал Чарова только в минуты лучшего своего настроения.

Чаров тоже выполз из палатки. Долго озирался вокруг, сходил к дереву, после сказал:

— Утром берем перевал — и домой. Дня за три доковыляем? Как ты, Семен?

— По мне, хоть когда.

Чаров с хрустом потянулся, сделал несколько приседаний, разминая ноги.

— Придем на станцию, помоемся в источнике, постряпаем, выпьем за конец полевых… Эх, хорошо!

— Да уж, — сглотнул набежавшую слюну Семен. — Напиточки примать охота. С устатку. А после я дёру из заповедника.

— Не нравится? — спросил Чаров.

— Не то слово. В горах, на канавах, я в пять раз больше снимаю денег. Потом же, свои там… А тут слишком интеллигентно…

Чаров расхохотался:

— Здесь интеллигентно! Ну ты и скажешь! Одичали, не жрем, обросли, да и словесность наша… Интеллигентно!..

— Кому как… В общем, не с руки мне это егерство. На баловство смахивает. Травки-муравки разные. А там я путное искать буду. Может, месторождение какое… А што? Ведь находят…

Залезли в палатку. Закурили. Семен, подумав, спросил:

— Романыч, вот ты грамотный. С образованием. А тоже не все у тебя полированно выходит. Неужели тебе в городе неохота жить?

— В городе, говоришь? Видишь ли, Семен, ну как бы это тебе объяснить попроще… Здесь я себя лучше чувствую. Тайга меня кой-чему научила… А главное, конечно, цель у меня есть…

— Какая такая цель?

— Работу закончить. Кой-чего подытожить… В Сибири нынче, сам знаешь, большие дела… хорошие…

— А-а… А я вот думаю до весны повкалывать в горах инженером-кайлографом да к матушке съездить. Давно не видал…

— И не переписываетесь?

— Нет.

— А чего? Ты только не обижайся на допрос…

— Да так… Дело прошлое. Давай-ка лучше чаек справлю.

Огонь медленно разгорался. Чаров сидел возле палатки, наблюдая за ловкими действиями Семена. Свет выхватывал из сумрака то его руки, то кудлатую голову с низким лбом, глубоко посаженными глазами и сильным, крыластым носом. Борода Семена спорила с костром желтизной, и Чарову стало грустно оттого, что скоро придется расстаться с этим немногословным, странным человеком.

— Семен, — окликнул он егеря, — а как ты сам себя считаешь — хорошим или плохим?

Семен, не оборачиваясь, сплюнул в костер, потер ладони.

— Я разный, начальник.

Перевал взяли скоро, хорошо поев перед высотой. Ради такого случая Чаров расщедрился на две банки тушенки и лапшу. До самого вечера шли горной долиной, постепенно спускаясь в тайгу, и к ночи, когда вот-вот должен был начаться весь день собиравшийся дождь, выломились на Кудалкан, холодную непутевую речуху. Здесь еще километра два им везло, попалась добрая тропа. Умаялись зверски — как-никак, а за плечами килограммов по тридцать с лишним. Одна палатка, впитавшая в себя влагу, тянула черт знает сколько. Ее нес Чаров, крупно вышагивая впереди Семена.

У реки попили чаю и завалились спать. Но, несмотря на усталость, уснули не враз, а еще курили, вздыхали. Чаров, рыская по эфиру транзистором, оторвал кусок чьей-то фразы насчет дружбы и товарищества. Дальше пошел треск.

— Щебетун! — презрительно сказал Семен. — Друг, товарищ…

— А чего ты? — спросил вдруг Чаров. — Чего ты на все сквозь кулак смотришь?

— Я всю дорогу сам по себе. Сделаю веселье — весело будет, сделаю хреново — хреново станет, — прикрылся Семен.

— Одному все равно нельзя. Без людей пропадешь…

— А я не один.

— Ну?

— У меня внутри еще такой же сидит. Вот мы с ним и беседуем, не скучаем.

— О чем?

— Про жизнь…

— Получается?

— Когда да, когда нет… А от людей я не бегаю. Я их в общем-то уважаю. А вот они меня — это как когда…

— А почему — задумывался?

Семен усмехнулся:

— Вишь ли, начальник, тут бы с собой сперва договориться… С людями-то после можно. Что ж ты думаешь — так я и буду весь век возле костров обретаться? Не-ка…

— А как мыслишь?

— Поживем — увидим. А про радио я знаешь почему так? — Семен показал на транзистор. — Громко говорят. А товарищество — это дело святое. Об ём не шумят. Товарищество, когда надо, само наружу выходит. Само. И заклинать об ём не стоит. Пустое дело. Человек к человеку и без того — человек… Я так думаю.

Море штормило, и обычно ровная голубая линза Байкала сейчас была черной, изрезанной снежными полосами волновых гребней. На береговых откосах мотались облысевшие осины, а дальше, по распадкам, пламенел, ярился, захлестывая одну краску другой, осенний лиственный пожар. Узкие вечереющие луговины, подстриженные косами, пахли ушедшим летом, и березы, стоящие обочь дороги, шили первые сумраки яркими белыми нитками. На кордоне лаяли собаки, но звуки под ветром теряли направление и приходили на слух не от моря, а откуда-то сбоку, чуть ли не сзади. Семен шел шаг в шаг Чарову, раздувая ноздри, хищно вдыхая то, что обещало скорую сытость, теплый ночлег, уют. И опять он, уставший и голодный, обросший, как леший, никотиновой бородой, думал об Аксинье, что вот ночью будет он слышать, как она дышит за перегородкой, как мягко ворочается и изредка говорит что-то во сне; за окном, во дворе, будет слабо постукивать о землю нековаными копытами лошадь, звенеть железкой, и в избе станут шелестеть по обклеенным газетами стенам тараканы. Море будет ухать всю ночь, намывая пески, и в темноте, на холодной глубине, натыкаясь на сети и застревая в них, будет ходить жирный омуль.

Теперь уже все было позади. Чаров, согнувшийся под панягой, быстрее зашаркал голенищами сбитых сапог. А впереди снова залаяли собаки, и через какое-то время вдали показался огонь.

— Кордон, — оглянувшись, сказал Семену Чаров. — Дома!

— Ага, кордон, — кивнул Семен.

И Семен, и Чаров привыкли к тому, чтобы никто и никогда не узнавал об их усталости. К тому же главное в жизни не то, чтобы проделать маршрут. Нет. Надо пройти, степенно освободиться от поклажи, помыться, приготовить спальники к ночи, покурить, поесть, а уж потом лежать, изнемогая от полного, не известного никому бессилия.

Аксинья засуетилась, захлопотала, встретив гостей, особенно Чарова. В избе застоялся запах печеного хлеба, и было душновато.

— Это я туристам пеку, — виноватилась Аксинья. — Пришли, просят, муку свою принесли. Как отказать? Люди же. Вы мойтесь, я сейчас на стол. Наверное, сголодались. Мой-то тоже в тайге, вторую неделю нету.

Семен подумал о другом, а сказал:

— Да ты не гоношись. Успеется. Где спать нас определишь?

— В пристрое, в пристрое. Там вам, Вячеслав Романыч, удобно будет. А если желаете, то здесь.

— Нам все равно, — сказал Чаров.

— А я сейчас, последняя выпечка, скоро должны прийти за хлебом-то ребята. Садитесь ешьте. Чем бог порадовал.

На столе задымилась в чугуне картошка, в банке зазеленела соленая черемша, омуль заблестел на железной тарелке.

Семен с Чаровым молча начали есть, постепенно все больше и больше увлекаясь. Аксинья стояла у печи, сложив на груди руки, и смотрела понимающе и ласково.

— Жалко, выпить нет, — посетовал Семен.

— Успеется. На станции. Завтра, — сказал Чаров.

Во дворе залились собаки. Аксинья метнулась в сенцы. Стало слышно, как она кричит на собак, пропуская в избу пришедших. Новые гости неловко затоптались у порога.

— Проходите, проходите, — сказал Чаров. — Не стесняйтесь.

Парни и девушка были в разноцветных свитерах, в синих штормовках. Они подсели к столу.

— Угощайтесь, — предложила Аксинья. — Я сейчас еще омуля принесу.

— Спасибо, — сказала девушка, почему-то взглянув на Семена.

— Спасибо потом… — выручил Чаров. — Ешьте. Смелее.

— Да мы не из пугливых, — улыбнулась девушка.

Парни тоже заулыбались.

Аксинья принесла на щербатой доске рыбу и столкнула ее в тарелку.

— Хлеб я вам спекла. Не знаю уж, понравится ли?

— Понравится. Чего уж не понравится! — враз заговорили парни.

— Вы откуда, ребята? — спросил Чаров.

— Из Москвы, — за всех ответила девушка. — Ох, да мы не познакомились. Меня зовут Ирина, а это Юра и Миша. Первый раз на Байкале. В отпуске. Послезавтра последний пароход. Поплывем в Иркутск, а оттуда домой. Жалко — быстро время прошло.

— Меня зовут Слава, а его Семен. Так что будем знакомы.

Семен искоса поглядывал на Ирину, убеждаясь, что она очень похожа на ту, в черном свитере, с парохода «Ленинград».

— А вы где ночуете? — спросил Чаров.

— Здесь недалеко, в бухте. Там нас еще четверо. В палатках.

— Не холодно?

— Что вы! Это такая прелесть в палатке! — заторопилась Ирина.

Семен усмехнулся:

— Романтики, значит?

Парни снова заулыбались:

— Вроде.

В открытую дверь избы гляделась ночь, собаки Чомба и Стрелка ласково-влажными глазами изучали сидящих за столом, Семен в свою очередь смотрел на гостей и думал про них привычно пренебрежительно: «Романтики, беженцы, носятся по земле, а вот копни — ни черта не умеют… И не переспать им ни в жизнь в снегу…»

Но скованность за столом исчезла. Чаров нашел о чем говорить с московскими инженерами. Семен не встревал, а сидел с распахнутым воротом выцветшей ковбойки, взмокшими желтоватыми волосами и черным от загара лицом, пил чай внакладку — требовалось это после жирной солоноватой рыбы — и слушал. Говорилось обо всем сразу — о Москве, о ресторанах, о погоде, об ученых делах, про Вьетнам. Парни вспоминали разные анекдоты, и все смеялись. Семен тоже кривил губы, хотя скрытый юмор не совсем доходил до него.

Потом, наевшись до отвала, Семен встал из-за стола и собрался на улицу, зацепив рукой по дороге как бы невзначай Аксинью. Она пыхнула на него глазами, но он уже скрылся в дверном проеме.

Было темно, но не очень, серая мгла дышала подмороженным ветром с моря, в лугах стлался по земле светлый туман, в соснах шумело ровно и протяжно. Семен бесцельно пошел к берегу, где смутно чернели на тусклом песчанике лодки. Здесь он присел возле ворота на отсыревшее бревно, закурил и начал смотреть на прибой, мерно и сильно накатывающийся из темноты.

«Ирина, — думалось ему, — ничего себе деваха. И до чего же смахивает на ту, с парохода… А вот, поди ты, смотрит только на Чарова… А почему? Што тот много знает. Подумаешь…»

Семен сплюнул.

А Ирина — складное, однако, прозвище. Мягкое. Ну, а што бы он стал делать, если бы она, москвичка, втрескалась в него? Поехал бы жить в Москву? На зачем? Не смог бы. В городе не по нраву. Суетно, шумно. Да и заработки там — птиц не прокормишь. Он бы ее сюда перетянул, в тайгу. Дом бы срубил, пятистенный, на охоту бы ходил, а она… А вот что бы она делала? Рожала…

Семен вслух расхохотался. Потом спел:

Никогда я не был на Босфоре…

Он слегка озяб, но уходить от моря ему не хотелось. Завтра Семен получит расчет и последним пароходом отвалит в Огарск. Хорошо, что они с Чаровым сегодня дошли до кордона. И Семен сразу же вспомнил минувший день, особенно утро, когда они переходили через Кудалкан и шел дождь, а кедр, который они рубили, упал не в ту сторону, и как Чаров сорвался в реку…

Макс прыгнул за ним, и его сразу же разбило о камни, а Чаров полетел вниз, в пенистом водовороте, показывая из воды то руки, то белое лицо. Ладно еще, что веревка оказалась под боком, прихваченная к паняге ремнем. Семен полоснул ножом по ремню и, размахнувшись, швырнул веревку Чарову. В последний момент перед ударом о валун, торчащий из воды, тот успел схватиться за нее. Семен впился ногами в землю, а потом увидел, как метрах в двух-трех от него начинают расходиться волокна веревки: видимо, он случайно хватанул финкой и по ней, когда обрезал ремень.

— Держись! — завопил Семен и, перехватывая веревку, покатился по берегу.

И — все обошлось. А после, в зимовье, они долго сушились возле развалившейся печки, дым ел глаза, но им было не до дыма, а Чаров, когда они согрелись, сказал:

— Спасибо, Семен. А собаку жалко. Зазря пропал Макс…

— Конечно, зазря, — подтвердил Семен.

— А тебе еще раз спасибо. Ловкий ты мужик.

— Да ладно, — отмахнулся Семен, хотя ему было приятно слышать скупую похвалу начальника.

— Вот ведь гадкая река! — сетовал Чаров. — Надо же.

— Бывает…

Семен встал с бревна и, увязая в сыром песке, направился к избе, из окна которой лучился желтый свет керосиновой лампы. Гостей он встретил у калитки.

— До свидания! — сказала Ирина.

— Спокойной ночи! — сказали парни.

— Всего вам, — ответил Семен.

Чаров уже лежал в спальнике на полу пристроя. Посветил на Семена фонарем.

— Возьми его. Укладывайся, — сказал он.

Семен пошарил фонариком по пристрою. В углах были навалены мешки, стояли бочки, на стенах висели хомуты.

Уже засыпая, Семен услышал, как Чаров сказал:

— Хорошие ребята. И Ирина — славная девчонка…

— Чего теряешься? — вяло спросил Семен. — Она ж на тебя глаз положила…

— Дурак, — фыркнул Чаров и замолчал. Потом, спустя какое-то время, еще раз потревожил Семена: — Завтра на станцию вместе поплывем. Общий обед для них устроим. Прощальный…

В середине дня на траверзе Даршинской губы еще сильнее задымилось море. Лодка шла сквозь густую рвань седых испарений, слегка шевелилась из стороны в сторону, маслянистая волна побукивала где-то внизу, под днищем, и походило это сейчас по звучанию на тот стук валька, которым байкальские женки выбивают белье.

Невыспавшийся Семен, придя к этому неожиданному для самого себя сравнению, даже зажмурился, больно явственно представились ему — августовский ввечеру, зализанный полуприбоем пологий берег, солнечное веретено на воде — и молодухи. Шустрые, с мокрыми подолами и высоко голыми ногами — стучат, стучат, стучат…

— Семен! Вы спите? — окликнула его Ирина.

— Да нет…

Семену стало не по себе: думает черт знает о чем. Ладно, хоть никто из людей не может знать, про что думает человек.

— А что?

— Подплываем к вашему дому.

«Куда уж там, — подумал Семен, — к дому…»

— Ага…

Поселок Дарше выбежал на стукоток лодки всеми своими пятнадцатью домиками, ставшими в ряд на берегу овальной губы и окнами в море.

— Заповедник, — сказал Чаров, выключая мотор, лодка шла накатом к берегу, — это двести сорок восемь тысяч гектаров. Так-то…

Ирина закачала головой, зацокала языком. Лодка с разбегу со скрежетом вонзилась в пологий берег. Никто их не встречал, только на крыльце магазина замаячила женская фигура в красной юбке и белом халате.

— Грабежиха! — сказал Чарову Семен.

Тот посмотрел в сторону магазина.

— Она. Как же, покупатели явились!

«Ждет, — подумал Семен. — Опять приставать будет…»

От Аньки Грабежовой ушел муж, тот самый егерь, что увел с собой жену Чарова. С тех пор она точно сбесилась.

Всей толпой, облепив лодку по бортам, быстро втащили ее на берег.

Чаров отряхнулся и, смущенно улыбаясь, сказал туристам:

— Пошли ко мне! У меня изба всех вместит. Гулять будем.

По-над берегом низко-низко прошла, разрывая сырой воздух гортанными кликами, гусиная ватага. Ирина завороженно смотрела на перелетных, потом помахала им рукой. Семен надолго запомнил ее вот такую: вытянутую в струнку, с выбившейся из-под капюшона штормовки прядью волос и раскрасневшимся на сквозном ветру округлым лицом, с глазами слегка подрисованными и от этого чуть раскосыми. Он не удержался и крякнул от удовольствия.

Пир, что называется, шел горой. То гитара, то «Спидола» не скупились на музыку. Семен захмелел, но сидел в основном молча, наблюдая, как совсем незнакомо для него танцуют москвичи. Он удивился, когда Чаров, с подстриженной бородой, тоже ловко задрыгал длинными ногами, ужом извиваясь вокруг веселой Ирины. Песни пелись тоже незнакомые, с непонятными словами. Семен охотно разливал в кружки водку, и чем больше пьянел, тем все больше ему хотелось что-нибудь отколоть такое, что бы могло обратить на него внимание. Но придумать ничего не мог и только гулко глотал водку. Один раз он уже ходил в магазин к Аньке Грабежовой, неся в потном кулаке деньги, которые сбрасывала в кучу компания. Своих Семен не тратил, он получил не так уж много, но следил за складчиной внимательно, мысленно прикидывая, на сколько чего хватит.

Грабежиха жеманилась за прилавком.

— Гуляем, Семен Сергеевич? С полевыми вас! Ко мне в гости не думаете заглянуть? Я новые шторы приобрела. Тюль замечательная!

Семен совал в рюкзак бутылки, косил на продавщицу пьяно и сердито.

— Загляну как-нибудь.

— Не пишет Чарову побежница-то? — ехидно интересовалась Анька.

— Отстань…

— А я вот одна совсем. Скучно. Собака не человек, не поговоришь…

— Посля…

Когда вино кончилось снова, сильно завечерело.

— Семен, будь другом, сгоняй еще раз, — попросил Чаров.

И тут Семен объявил неожиданно для себя:

— Я, конечно, сгоняю. Но один не пойду. Вот если с Ириной.

— Пойдемте, Семен. Какой разговор! Я с удовольствием пройдусь.

— Женщину уводят!

— Грабят!

— Не пускать! — зашумело застолье.

— Ну что вы на самом деле! — подняла руки Ирина. — Мы быстро…

На улице Семен растерялся, а Ирина, взяв его горячей рукой под локоть, жарко дохнула в ухо:

— Побежали!

И потом уже, когда возвращались назад. Семен не знал, о чем бы поговорить с нею. Перед самым чаровским домом Ирина остановилась, поправила волосы. В темноте светлело ее лицо.

— Жалко, — сказала она, — кончается отпуск. А тайги я так толком и не видала, все мечталось в зимовье пожить, побродить по ночному лесу…

— А что?! — сказал Семен. — Пошли. Здесь недалеко, километров пять, есть зимовье… Если хочешь, я провожу…

Ирина придвинулась к нему, и он увидел, что она улыбается:

— Чего еще придумал?

— Да нет, я ничего, — начал оправдываться он, — просто так… Если хочешь, я провожу…

— Подумаем, — с хитринкой в голосе сказала Ирина и потянула Семена за рукав. — Нас ждут. А через час потихоньку, чтоб никто не заметил, пойдем.

— Заметят, как так не заметят, — сказал Семен. — Ты же одна…

— Ничего. Придумаем. Только учти, сходим на зимовье и назад.

— Конечно, — обрадовался Семен, все еще не веря, что ему удалось склонить так легко эту красивую, веселую москвичку.

— Знаешь, Ирина, — начал было Семен, — ты на одну женщину здорово смахиваешь…

— О господи! И этот: «Вы на кого-то похожи!» Ты серьезно, что ли?

— Я такую видал… А што?

— Ладно, — перебила его Ирина. — Пойдем. Потом расскажешь…