ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДЕНЬ

За входными, сплошного стекла, дверями комбинатовского управления шел сильный, без ветра снег. В струистой, нитяной беспрерывности его было что-то неправдашнее, театральное. Снег падал на город еще с ночи, и набирающий силу апрельский день смотрелся в чистые стекла бело и пустынно.

Священник возник в хлопьепаде неожиданно и резко; черное, за колени, пальто и ниже — подол черной рясы… Взявшись за ручки, задержался, поглядел на громадный наружный термометр, а после и вошел внутрь. Сразу же снял с головы папаху темного мелкого каракуля, встряхнул ею и зорко, молодо осмотрелся. Направился было к лестнице…

Пожилая вахтерша в вохровской униформе — по животу широкий ремень, отягченный наганной кобурой, — приспустила малость газету, за которой ей только что сладко дремалось, и бдительно зыркнула поверх очков.

— Батюшка!

Священник степенно обернулся на звук. Вахтерша, роняя газету, нелегко встала со стула, держась за поясницу. Он, отступив на шаг, как бы припомнил что-то и осенил ее мелким, скорым знамением. При этом у него, вероятно, вышла какая-то неточность в жесте, и вахтерша, приметив ее, покосилась на священника совсем удивленно.

Он гмыкнул и, чтобы замять неловкость, обошел вахтершу, гибко нагнулся, поднимая с пола «Пионерскую правду». Сдержанным баритоном спросил:

— Скажи-ка, дочь моя, где тут у вас располагается начальство?

— Директор, батюшка?

— Директор.

— Наверху дак. Тама-ка. — Она показала рукой на потолок. — Только нету его сейчас. Совсем нету… Приболели оне нынче. Сердцем устали дак. Еще прошлый месяц в Москве, в командировку поехал, а тама-ка их и схватило. Прямо, сказывают, на улице и упал дак, господи… Вот как оно было-то. А заместо их теперь, за Иван Андреича, головой всему Алексей Егорьевич Кряквин. Он-та тут главный инженер…

— Кряквин Алексей Егорович… — как-то странно повторил священник.

— Оне, оне, — закивала, оправляя толстую шаль, вахтерша. — Приветной мужчина. Завсегда спросит: дак ну, как ты тут, Акимовна?.. Только тебе к ему, батюшка, обождать придется. Совещание у его. Явочная диспетчерская. Полным-полно к нему набежало-наехало…

— Подождем, — вздохнул священник и расстегнул пальто.

Вахтерша услужливо, пользуясь моментом, — вокруг никого не было, — приняла одежду.

— У меня побудет. Ты не думай. У нас тут люди хорошие. А сам иди, иди наверх. Тама-ка и приемная. Отдохнешь в креслах.

Священник огладил усы и бороду, светлую, вьющуюся, подошел к ближайшей на стене диаграмме и проинформировался — какой прирост урожая может дать земля, если внести в нее фосфатные удобрения, выжатые из одной тонны апатитового концентрата…

Кряквин решительно вскинул руку, требуя внимания, и со стуком бросил ладонь на зеленое сукно длинного, узкого стола:

— Родные, стой! Тире неугомонный. Погодите, погодите… Сегодня-то уж нам вроде бы сам бог ругаться не велел. Ты присядь, присядь, Егор Павлович, — кивнул он насуровленному Беспятому. — Успеем, нагавкаемся. Девять месяцев, три квартала, куча декад. Все, как говорится, впереди… По-моему, так стоит поберечь вокальные данные, а?

Беспятый только шевельнул белесыми бровями и сел.

— Не знаю уж — радоваться или нет, но покуда-то мы с планом. Хотя почему бы и не порадоваться?.. Это, знаете ли, как в футболе… Монетку вверх — и держись за сердце. Орел — значит, ты победил. На другую сторону — адью! — можно и в жилетку поплакать. А работали ведь, ей-богу, неплохо. Неплохо работали, товарищи! — Кряквин улыбчиво, сквозь прищур оглядел собравшихся…

В директорском кабинете Михеева, обычно чересчур даже просторном и светлом, сейчас было тесновато; как-никак, а явочная диспетчерская требовала присутствия человек пятидесяти: начальники рудников, обогатительных фабрик, ведущих отделов комбината, представители железной дороги, снабженцы, орсовики…

— На тему очередной, стоящей перед нами плановой программы особо распространяться не хочется… Вы не хуже меня в курсе, что квартал, так сказать, грядущий нам готовит. Скажу только одно — иллюзий строить не будем, но и на господа бога рассчитывать тоже…

Священник только что неслышно вошел в приемную и произвел на секретаршу и ее помощницу, полную, откормленную девицу в мини-юбке из замши, приметный эффект.

Поклонился и сказал:

— Мне бы видеть Кряквина Алексея Егоровича…

— У него совещание, — сказала секретарша.

— Надолго ли?

— Как освободятся…

— Позвольте присесть?

— Пожалуйста, пожалуйста.

Священник опустился в кресло рядом с громоздким коричневым сейфом, как раз напротив девицы. Ему сразу же бросились в глаза ее коленки — тугие, розовые: стол был без перегородки между тумбами. Она тут же учувствовала направление его взгляда, бруснично покраснела и, выйдя из-за стола, начала прикнопливать отскочивший и свернувшийся в рулон ватманский лист, закрывая им пространство между тумбами.

Священник приставил ко рту ладонь, чтобы не выдать усмешку.

— С нас будут требовать, — продолжал Кряквин, — мы будем требовать с самих себя. А раз уж теперь я тут хозяин над вами, — он шутливо надул щеки и выпятил грудь, — то прошу засучить рукава повыше и… так далее. Спуску не дам. Ни-ни… Вопросы будут?

— Неизбежно, — глуховато сказал Беспятый и встал снова. — Я же не договорил, Алексей Егорович. А договорить надо. Надо.

— Ну что ты с ним сделаешь? — развел руками Кряквин. — Валяй, Егор Павлович.

Беспятый спокойно переждал возникшее в кабинете оживление и деловито заговорил:

— Вот тут по Гимову, — он мотнул пальцем в сторону главного экономиста, — если его послушать внимательно, получается, что мы, технологи, ну абсолютно ничего не петрим в экономике предприятия. Не дано нам…

— Вот, вот! — не выдержал Гимов. — Разбирались бы в ней как следует, так и вели бы себя по-другому!

— Это, простите, как же-с?

— Только требовать можете. Горлом берете. То вам подай, это. Надо не надо — караул! А вот покопайся у вас на Верхнем — полно бездельников!

— И-интересное кино… — задумчиво сказал Беспятый. — А что, в самом деле, — вот бы увидеть вас, Виктор Викторович, на Верхнем, а? Что-то я вас лично на горке ни разу не встречал. Не припоминается… Может, действительно наведаетесь, а? Оркестром бы встретили. Копайтесь на здоровье. Нам же в своих кадрах копаться нечего. Мы их, так сказать, наизусть знаем. А вот здесь у меня, — Беспятый показал всем пухлую черную папку, — все экономические обоснования. Полный экономический диагноз рудника… Вот он-то лучше всякого горла доказывает необходимость, и причем крайнюю, иметь на Верхнем еще сорок душ. Иначе худо нам будет.

— Да знаем, знаем мы ваши обоснования, — отмахнулся Гимов. — Сидите там со своим Утешевым и сочиняете черт знает что! Где я вам возьму людей? Где? Рожу, что ли?

— Не надо, Виктор Викторович, — отрезал Беспятый. — Вы ежели и родите, то себе подобных, а мне таких… до самой пятки деревянных, не треба.

— Ну знаете!.. — задохнулся от негодования Гимов.

— Знаю… — прибавил голос Беспятый, потому что шумно сделалось в кабинете. — И хотите, объясню вам разницу между вами и мной, сиречь экономистом и технологом…

— Да неужели? — окрысился Гимов.

— Ей-богу, вот записывайте… Я завалю план — мне, начальнику рудника, так по шапке врежут, что после и шапку не на что станет надевать. Ауфвидерзейн скажут. А вот вам, маэстро, да хоть сгори комбинат без дыма… со всеми потрохами — даже выговора не будет. Вопрос — почему?

Гимов ошалело завертел головой, ища поддержки, и наткнулся на твердый, пристальный взгляд Кряквина.

— Это что же такое?.. Это… Это…

Где-то далеко-далеко, за прихваченными инеем стеклами директорского кабинета, стерто рвануло. Взрывной отголосок лишь слабо коснулся окон, и тем не менее им передалась короткая слышная дрожь.

— Это есть наш последний и решительный бой, — четко сказал Беспятый. — Руднику нужны люди и — баста. Нужны не для дутого роста производительности труда, а для нормальной работы. Верхний дает комбинату пятьдесят процентов всей добычи руды. Это вам, Виктор Викторович, забывать не след. Вы-то ведь здесь кушаете то, что мы там, наверху, у пурги отгрызаем. У меня все, — Беспятый сел.

По кабинету раскатился гул.

— Спокойно, товарищи. Без эмоций, — строго сказал Кряквин.

— Вот именно, Алексей Егорович, — огрызнулся с места Гимов. — Сами видите, что творится.

— Вижу, вижу, — поморщился Кряквин. — Кому еще невтерпеж поплакаться? — Он взглянул на часы.

— Мне… — встал Тучин. — Только не плакаться.

— Слушаем, Павел Степанович.

Скороходов, сидящий рядом с Кряквиным, наклонился к нему и шепнул:

— Дуэт.

Кряквин кивнул и что-то записал в раскрытом блокноте.

Тучин скользнул пальцем по усам, кашлянул.

— Начну за упокой. Но — во здравие, во здравие… На сегодняшний день Нижний рудник находится в крайне критическом состоянии. План первого квартала мы еле вытянули… Что же касается программы первого полугодия, то мы ее, как мне кажется, с треском завалим!..

— Это кто же вам это, простите, позволит? — резко спросил Кряквин.

— Обстоятельства, — рубанул рукой воздух Тучин и нервно пригладил усы. — Сумма их.

— Продолжайте.

— Я понимаю, — сердито хмыкнул Тучин, — что кое-кому сейчас охота спросить у меня — это, мол, как же так? По прошлому-то году, мол, рудник значился в передовых, а тут на тебе… Не смена ли уж руководства повлияла? Судите сами. Я об успехах Студеникина знал до того только со стороны. Зато вот теперь вроде бы основательно разглядел оставленное им наследство в натуре… — Он сделал паузу.

Его слушали внимательно. Может быть, оттого, что так длинно Тучин выступал на явочной впервые, до этого больше помалкивал и в основном кратко отвечал на вопросы, если они ему задавались. Сейчас на Тучина смотрели все: Кряквин, Скороходов, Конусов, Гимов, Беспятый, Шаганский, Клыбин. Этот, встретившись с его глазами, заметно ухмыльнулся.

— Что? — спросил у Клыбина Тучин. — Смешно тебе, Петр Николаевич? Ну что ж, приятно, что у меня на руднике такой веселый предрудкома. Придет время — вместе посмеемся. А сейчас уж извини — недосуг. Не до хаханек. Так вот, изучая студеникинское наследство, мне совсем без труда удалось охватить следующее… Уточнением запасов рудного тела на Нижнем, проходкой и бурением дополнительных скважин и выработок здесь не занимались давно. Не знаю, как это соотнести с совестью моего уважаемого предшественника, но драли на Нижнем, так сказать, что поближе и пожирнее. Отсюда и результат — имеющиеся запасы руды с оптимальным содержанием полезного компонента истощены до предела. На фабриках уже не хотят брать нашу руду. Не так, что ли, Федор Тимофеевич?

Карпов, начальник обогатительной фабрики, утвердительно качнул седой шевелюрой.

— Но и это еще не все… Проходка западной штольни горизонта, о котором так много и красиво любил говорить Студеникин, ведется, как выяснилось, нелепо, или, что одно и то же, впустую. Необходимо немедленно менять проект… Мне так до сих пор непонятно, как этого не углядел Студеникин. Зачем гнать штольню по голым породам, когда сама логика подсказывает вскрытие горизонта штольней со стороны карьера рудника, что само собой сокращает протяженность штольни, но увеличивает объем вскрыши в северо-западной части карьера… Дальше. Нарезка блоков под вибропитатели, которыми тоже так хвалился все тот же Студеникин в пору писания своей диссертации и которых до сих пор на руднике раз и обчелся, как нам думается, произведена была явно преждевременно. Вибропитателей-то покуда нет… А блоки заморожены. Руды они не дают. Дальше… Кадры проходчиков на руднике сведены до минимума. Причем престиж этой профессии среди горняков упал… — Тучин кашлянул в кулак. — В общем, и так далее и тому подобное… Мне кажется, что более основательно проблемами Нижнего стоит заняться в рабочем порядке, Алексей Егорович. Вплоть до обсуждения на парткоме… А выступил я здесь лишь для того, чтобы ввести всех в курс дела. Во здравие Нижнего, так сказать. — Он сел и вытер платком лоб.

Наступила тишина. Кряквин задумчиво смотрел в окно и барабанил пальцами по столу.

— Ну ты, конечно, Павел Степанович, сейчас перегнул маленько… — поднялся Клыбин. — Я-то ведь с Альбертом Анатольевичем не один годок проработал. И при нем Нижний всегда в плане был. Тут, я думаю… какие-то личные…

— Что, что? — привстал Тучин.

Клыбин пожал плечами, глядя на Кряквина.

— Я говорю… Ну, новая метла и скребет по-новому. Только зачем же уж все-то охаивать от прежнего хозяина?..

— Тьфу! — громко фукнул Тучин и отвернулся.

— И плеваться нечего. Конечно, имеются у нас трудности. У кого их нет… Но коллектив Нижнего ударным, коммунистическим трудом еще докажет…

— Послушайте, Клыбин, — перебил его сухо Кряквин. — Вы в данный момент кого из себя представляете — председателя рудничного комитета или адвоката Студеникина?

— А что? Я, Алексей Егорович, только к тому, чтобы не думали… что Студеникин… Его Иван Андреевич Михеев ценил…

— Благодарю вас, — остановил его Кряквин. — О Нижнем мы действительно потолкуем отдельно. Спасибо тебе, Павел Степанович, за откровенность. А на сегодня, я думаю, хватит. Насиделись… Всего хорошего, товарищи.

— Алексей Егорович, у меня тут вопросик, — хрипловато спросил с места человек в железнодорожной форме. — Что нового слыхать об Иване Андреевиче? Как у него дела там?

Кряквин нахмурился, ненужно подправил ворот свитера, высоко и плотно охватившего шею.

— Ничего дела, Никита Иваныч… Прилетела из Москвы супруга Ивана Андреевича. Сообщила, что переводят его из Склифософского, из кардиологического центра… там он находился в палате усиленного наблюдения… В другую больницу. Вот так…

— Это, значит, надолго?

Кряквин посмотрел как-то отстраненно на дотошного начальника станции и ничего не ответил. Возникла тягучая, мертвая пауза, после которой стали подниматься с мест и выходить из кабинета… навстречу священнику, что картинно и броско восседал сейчас в кресле, как раз напротив двери. Левой рукой священник бережно холил светлую, вьющуюся бороду, со свежей, добротно отглаженной рясы его отчетливо высверкивал массивный серебряный крест…

В приемной само собой произошло замешательство: вышедшие с диспетчерской первыми притормозили, опешив, а следующие за ними, естественно, залюбопытствовали, чего там такое? — образовался шумливый, толкучливый затор.

— По ком звонит колокол?

— Явление Христа пролетариату.

— Здравствуйте, батюшка!

Священник степенно и независимо поднялся, ответил вежливым поклоном и, распрямившись, как бы продемонстрировал всем свою внушительную, крупную стать.

— Вы к кому? — поинтересовался кто-то с улыбкой.

— Не к вам.

— Если не секрет, то по какому вопросу? Я секретарь парткома. Скороходов.

— Очень приятно. Отец Николай. Но у меня к вам тоже вопросов не имеется.

Ответ вызвал веселое оживление:

— У тебя, партком, своя компания, у него своя…

— Алексей Егорович! Тут только вас желают.

Расступились и пропустили главного инженера. Кряквин решительно, но не скрывая удивления, подошел к священнику. Заметно замешкался, не зная, уместно ли здороваться в подобной ситуации за руку, но священник едва уловимо подмигнул ему и первым протянул руку. Кряквин как-то непонятно улыбнулся, что-то сообразив, и сказал:

— Кряквин.

— Отец Николай. В миру Гринин Николай Сергеевич.

— Прошу!

Когда закрылась дверь кабинета, Шаганский еще разок подкусил парторга:

— И куда это партком смотрит? Поп-то прямо к Кряквину свой опиум понес. Охмурит его, а?

Скороходов ответил:

— Не охмурит. Вот если бы он по твоим холостячкам психологичкам вдарил…

— Ну и что? Они же сплошные атеистки. Все в джинсах ходят.

— Ладно, ладно трепаться. Сейчас разберемся. — Скороходов вошел в кабинет.

Кряквин и священник тискали друг друга в объятиях. Радостно хлопали по спинам, возились, как мальчишки. Скороходов и Беспятый, ничего не понимая, смотрели на это непонятное во все глаза.

Оттолкнув от себя священника, Кряквин возбужденно сказал, приглаживая пятерней растрепанные волосы:

— Ну ты даешь! Вот дьявол!.. Эти-то ведь до сих пор ни хрена не соображают, — он показал на Скороходова и Беспятого. — А? Искусство! Ну чего вы глазами-то хлопаете? Не узнаете?.. О-о… Колька же это! Братан. Ну, поняли? Актер Актерыч! В кино-то ведь ходите, поди!

Беспятый подошел к священнику поближе. Все еще недоверчиво оглядел его с ног до головы. И вдруг потянувшись рукой к его лицу, прихватил Николая за русую, вьющуюся бороду. Она довольно легко стала отклеиваться… Все расхохотались. А Николай, дав наглядеться на себя, начал прилаживать бороду назад.

— А вы, я гляжу, все такие же…

— Что с нами сделается, — сказал Беспятый. — Мы как консервные банки. Серега вон только наш на повышение вышел… — Он толканул плечом Скороходова. — Понимаешь, шишка!..

— Будет тебе, — отмахнулся Скороходов.

— Ну, седай, седай, Микола… Ну их. Рассказывай, кури, — Кряквин придвинул к брату раскрытую коробку «Казбека». Пшикнул зажигалкой.

— Покажи-ка? — и, повертев ее в пальцах, Николай с пониманием отметил: — «Ронсон»… На съемки я к вам, вчера прилетел ночью.

— Надолго?

— Да кто его знает. Пути кина неисповедимы. Майские-то уж точно у вас встречу.

— Что же не позвонил сразу? Мы же, однако, года полтора не видались, а?

— Два, — уточнил Николай. — Приятная машинка. У меня такой модификации нет. — Он вернул зажигалку Кряквину. — Может, подаришь? Жуткую слабость ощущаю к подобным изяществам. Так сказать, хобби…

— Аналогичный случай, — улыбнулся Кряквин, — У меня, знаешь ли, тоже к подобному слабинка. В Париже разорился. Мать давно видел?

— Перед отлетом сюда. Значит, не подаришь? — Николай кивнул на зажигалку.

— Никогда, — замотал головой Кряквин.

— Ну, гляди… пожалеешь. А мать ничего. Бодрая. Ну, как всегда… Тебя вспоминала. Кланяться велела…

— Спасибо. А ты все-таки даешь! Наделал переполоху… — Кряквин махнул рукой в сторону двери. — Они же теперь не уймутся, пока не вызнают все. Действительно, как явление Христа народу…

— Ничего. Привыкайте. Мне-то ведь надо как-то к роли привыкнуть. Я ведь еще попов не играл… — Николай достал коробку американских сигарет и клацнул, закуривая, сверкнувшей зажигалкой.

— Ну-ка, ну-ка, — потянулся рукой Кряквин. — Ит-ты! Хороша… Варюха моя узнает, что ты здесь, в обморок упадет.

— Как она?

— Нормально. Тоже на повышение вышла… — Кряквин подмигнул в сторону Скороходова. — Завучем теперь в школе. Слушай, а она у тебя с тремя кремнями? — Он уже успел разобрать зажигалку.

— И заправка на год. Вот так… — довольно добавил Николай.

— Про что хоть картина-то будет? — поинтересовался Беспятый.

— А-а… И про то, и про се… Про борьбу нового со старым.

— И ты в ней старое, значит? Батюшка…

— А что? Не гожусь?

— Годишься, годишься. Откуда у тебя такая? — Кряквин вернул зажигалку.

— А мы в Англии разорились.

— Много ездишь?

— Случается. Теперь не то что раньше… Мне же заслуженного…

— Слыхали. Можешь не хвастаться.

— Мать-то, кстати, опять вокруг той скульптуры начала ходить. Хочет все-таки доделать ее…

— Пускай… Хотя бы лучше она ее в музей сдала, — задумчиво сказал Кряквин.

— Что ты! Не скажи при ней. Я, говорит, не умру, пока не доделаю… Она твоего отца все-таки больше чтит, чем моего. Об актерах и слушать не желает…

— Правильно делает.

— Ладно, ладно — не продолжай. Знаю ведь, что сейчас скажешь: «Ерундой занимаетесь?»

— Отгадал! Дубина с крестом…

В дверь постучали.

— Алексей Егорович, тут к вам Шаганский Юлий Петрович… — начала было секретарша.

— В другой раз. Я занят… — остановил ее Кряквин.

Дверь закрылась.

— Любопытная Варвара… — сказал Скороходов, имея в виду Шаганского.

— Хуже… — сказал Беспятый.

— Ни фига, — отмахнулся Кряквин. — Обойдемся без свидетелей. А ты, я гляжу, отъелся на киношных хлебах…

— Ошибаешься. Физическая культура… — сказал Николай, оглаживая бороду.

— Во-во! — кивнул Беспятый. — Тучину как раз в гору такие… проходчики нужны.

— Благодарствуем. Богову богово…

— Ха! — выдохнул Кряквин. — Трепач. — Он взял из коробки папиросу. — Дай-ка твою, — попросил зажигалку у брата.

— На, пользуйся.

Кряквин прикурил.

— Ну так что твой батюшка-то в картине делает?

— А-а… А вот к такому, как ты, начальнику приходит.

— Это зачем?

— Буран был. Ну и сорвало с храма крышу. Вот он и пришел попросить шиферу.

— Дал?

— Дал.

— Понятно.

— Зажигалку-то верни. Не суй в карман.

— На, на, жмот, — улыбнулся Кряквин. — Буржуазную хреновину пожалел. Мог бы и не заметить. Это я по привычке. А вообще-то я ее у тебя с удовольствием бы свистнул…

— Коля, — сказал Скороходов, — а ты какого в картине священника играешь? Католического, что ли?

— Почему? — удивился Николай. — Истинно православного.

— Ты в этом уверен? — хитро прищурился Скороходов.

— Абсолютно.

— Тогда крестик смени.

— Зачем? Чем этот плох?

— Видали? — моргнул Скороходов Беспятому. — Налицо необразованный человек. Темнота. А туда же… Запомни, Коля, наперстный крест православного священника всегда о восьми концах. А у тебя? Арифметику-то хоть знаешь?

— Хм… Надо же… — смутился Николай. — То-то на меня ваша вахтерша косилась… Это бутафоры наши портачат. Они…

— А ты-то откуда это так в религии насобачился? — спросил Кряквин у Скороходова.

— Должность у меня нынче такая.

— А-а… Гляди…

— Я вот на сессии горсовета последней был… — начал Беспятый.

— Он у нас депутат, слуга народный, — перебил его Кряквин. — И что?

— …и там вот чего слышал. Церквенка же у нас в Полярске имеется. Крохотная совсем. А доход собирает приличный. Около восьмидесяти тысяч рублей в год. А? Ничего, да?.. Вот я и подумал еще — у них-то, у церковников, тоже, что ли, плановое хозяйство или как?.. Ну, к примеру, я или вот вы… Придем, помолимся, а рублишки свои с собой назад унесем. Не отдадим, значит. Зажмемся. Церковь-то ведь не завод какой-нибудь… Товар не производит, как мы, на комбинате… Верно? Верно. И потребовать с меня им вроде бы никак нельзя, а? Так вот и интересно — за счет же чего у них, у церковников, такие прибыли бешеные? Аж завидки берут…

— Ты смотри… — улыбнулся Николай. — Текст-то идет почти по сценарию. Когда священник пришел на завод за шифером, там у него про это же самое почти спрашивают…

— Ну, ну… — подторопил его Скороходов. — А ты что?

Николай медленно встал… И разом переменилось выражение его лица: что-то неожиданное, фанатичное обозначилось в нем… Он поднял руку…

— Я там вот чего говорю… Не богохульствуй, начальник. То есть не придуривайся, Егор Павлович, — Николай мгновенно отключился от роли и улыбнулся. Но тут же вернул прежнее, фанатичное, выражение лицу. — Господь дал человеку душу, и человек обязан распорядиться сим даром. Обязан распорядиться вольно. И если душа его истинно с богом, то она и приведет человека к святой обязанности…

— Постой, постой, Микола, ну а если не истинно? — подначил Кряквин, с удовольствием глядя на входящего в роль брата. — Меня, например, чего-то в храм не потягивает… Что ты на это нам скажешь?

Николай подумал, пошевелил на груди крест.

— От самого человека зависит найти и вырастить в себе божье начало. Мы никого не неволим… Вера — не каприз. И не желание просто. Вера — величие! — Голос Николая набрал полную, бархатную звучность. — Она есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом…

— Ух ты! — искренне восхитился Кряквин. И захлопал. — Молодец! Крути кино дальше.

— Да, да… — разошелся Николай. — К тому же вера бессмертна и оттого, выражаясь вашим языком, — он наставил палец в Беспятого, — в плане не нуждается. Скорбь и страдания вечны. Как и сам процесс жизни и смерти. На то свой — божий план. И пока так будет — будем и мы… — Николай на мгновение смолк, а закончил с улыбкой: — Актеры.

— Ну, насчет вас-то, лицедеев чертовых, ладно… — сплюнул табачинку Кряквин. — Живите… А вот что касается попов разных, то тут тоже суду все ясно… Факт, что они будут. Жрать-то, поди, и им хочется.

— Неизбежно, — подхватил Беспятый. — Только когда ты про страдания вечные нам спел, то это, по-моему, чушь… У вас же, ну у священников-то, рай есть? Есть. Во-от… А для чего он придуман? То-то… Чтобы надеяться. Стало быть, и на земле возможно же, ну если не райское, то уж хотя бы существование без скорбей и страданий?..

— В идеале-то да… — хмыкнул Николай в усы. — Но вот возможен ли на земле идеал?

— А почему бы и нет? Пусть не сейчас, не завтра…

— Тогда когда же? Жизнь-то наша, Егор Павлович, пш-пш, коротенькая…

— Ну, это, Микола, не твоя забота, — хлопнул ладонью по столу Кряквин. — Смотря как жить… Хотя, конечно, беспокойство священников вполне закономерно. Они же, так сказать, скорбь и страдания обогащают, как мы на комбинате руду. Им без скорбей туго придется. Факт. Как нам без руды. Скорбь-то для них исходное сырье… А вот построй мы, усовершенствуй все на земле как следует, стряхни с нее всякую мразь — конец! Попам первым же вот эти рясы и крестики снимать надо будет. Скажи, нет?

Николай ничего не сказал. Молча и быстро отошел на середину кабинета. Неожиданно для всех опустился на колени и закрыл руками лицо… Когда отнял ладони… по нему бежали слезы… Кряквин, Беспятый и Скороходов, изумленные, обалдело смотрели на него. И тишина оглохла в кабинете… А Николай заговорил, тяжело, задыхаясь, сквозь сдерживаемые рыдания:

— Вот… слушайте… Богохулы… Язычники… Закон, имея тень будущих благ, а не самый образ вещей, одними и теми же жертвами, каждый год постоянно приносимыми, никогда не может сделать совершенными приходящих с ними… — Николай тут же встал и, смахнув с глаз влагу, улыбаясь, как ни в чем не бывало спросил: — Ну, как я вас?

— Да-а… — восхищенно протянул Скороходов. — Лихо. Это ты откуда?

— Из сценария.

— Повтори-ка еще разок, — попросил Кряквин.

— На бис, что ли? Записывай… За-кон, имея тень будущих благ… Еще?

— Хватит, хватит… Тень будущих благ… Да-а… Ну и навели же церковнички тень на плетень…

— Это, однако, из посланий апостола Павла, — сказал Скороходов.

— Один черт. Не важно. Не читал… — дернул щекой Кряквин. — Это же надо придумать — «тень будущих благ…». Тьфу! Мы-то на земле создаем реальные вещи. Реальные! Думаем, возимся, потеем… И шеи себе сворачиваем. Оттого нам и не сладко порой. Ох как не сладко порой бывает, братишка!.. И все-таки это получше, чем тень. От нее шибко не разжиреешь. Ну да ладно. Хватит трепаться. Сеанс окончен. Ты где остановился?

— Как всегда, в гостинице.

— А у меня, выходит, не хочешь? Варюха-то была бы довольна…

— Не хочу, Алексей.

— Почему?

— Мало ли… Я человек холостой, вольный. Сам знаешь… А вдруг у вас тут…

— Ну-ну. Уши оборву. Сегодня-то уж ко мне обязательно. Я Варваре сейчас позвоню. Договорились?

— Железно.

Короток апрельский день в Полярске, обрывист. Часам к двум-трем пополудни разом мутнеет, меркнет округа, а затем, чуть подальше, и совсем потемки.

Ветра нет, хотя на весну и часты бывают здесь твердые, сухопутные штормы: рядышком ведь, рукой подать отсюда, если рука эта в сотни километров, зимняя, льдистая Балтика. Снег перестал. Горят огни. Пиковый час собирает на автобусных стоянках шумливые людские скопища. Их пополняют и пополняют бегучие, разлапистые чешские «Татры», по-местному «пингвины», что подвозят в своих крытых кузовах горняков, отработавших дневную смену на высокогорном руднике.

Центр городка объединяет на небольшом в общем-то пятачке почти все самое главное: почтамт, рынок, где торгуют помимо прочего морошкой, клюквой, солеными грибами, битыми в тундре куропатками, пром- и продмагазины, ресторан тут же, универмаг, школа, а за сквером с его уснувшим до лета фонтаном, за прогнутой овально гостиницей в четыре этажа, на холме, что понизу оброс новыми, крупнопанельными близнецами, всегда по-праздничному проявлен электричеством тяжелый и, что называется, с излишествами, Дворец культуры. К нему уводит забитая снегом лестница, а по ней, как с горы, посвечивая себе фонариком, скатывается гомонливая ребятня.

С холма Полярск и красив по-своему, и еще что-то такое, что не сразу поддается точному определению, потому как вначале это «еще что-то такое» лишь неясно и смутно ощущается, а уж потом и проступает наружу странным и несовместимым будто никак с таким шумным понятием — город — открытием: одинок Полярск вроде…

Горы, изгибаясь по окружности, как бы не сомкнутыми до конца ладонями — пальцы к пальцам — хранят посередке долинку — донышко. Ригельные складки, морщинистые и угрюмые, возносятся в звездную высь, а внизу, на донышке, словно сквозь накомарник мелкий-мелкий, и просматривается весь Полярск с его огнями, дымами над фабричными кровлями, гудками на рудовозных подъездах. И ничего уже как бы нету за ним — ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади: и горы, и звезды, и темнота только вокруг… Вот отчего, наверно, и приходит откуда-то изнутри потом это странное ощущение городского одиночества.

Вечерний час в Полярске суетен и многодвижен…

Кряквин зашел за братом в гостиницу прямо из управления. Близко это совсем, метров триста или четыреста по центральной улице города, носящей имя самого первого директора комбината, что накрепко запомнился Полярску своими кипучими делами еще с тридцатых годов. Многое мог совершить тот самый первый директор, да не много успел.

Войдя в гостиницу, Кряквин поздоровался со знакомой администраторшей, покрутил носом, что-то невкусно сгорело в столовой, размещающейся в соседнем крыле, со входом в нее из гостиничного, нижнеэтажного холла, и стал не спеша подниматься по каменной лестнице.

Ондатровая пушистая шапка и смахивающая на летнюю куртка с «молниями» омолаживали Кряквина. К тому же и белый шерстяной шарф под подбородком да портфель — ну студент и студент…

Кряквин поднимался задумавшись, весь в себе, день прошел муторный, хлопотливый, с совещаниями, звонками, поездками, — оттого, когда он чуть не натолкнулся на стоящего перед ним человека, не враз сообразил, кто это перед ним.

— Приветствую вас, Алексей Егорович, — мягко сказал ему высокий, стройный, весьма приятной наружности седоватый мужчина в отлично сшитом костюме. В визитном кармашке пиджака — треугольный выступ платка в тон галстуку. От близкого его дыхания на Кряквина пахнуло винным…

— А-а… Илья Митрофанович. Привет. Не узнал… Долго жить будешь.

Утешев, бывший начальник отдела труда и заработной платы комбината, а ныне руководящий таким же отделом, только на Верхнем руднике у Беспятого, улыбнулся сухим, сильно изморщенным лицом:

— Что вы говорите?

Кряквин вспомнил, что Утешев глуховат, и повторил громче:

— Привет, говорю, Илья Митрофанович. Чего здесь потеряли?

— Слышу, слышу, — сказал Утешев. — Живу.

— Как… живешь? — не понял Кряквин.

— Да так… — усмехнулся Утешев. — Ночлег, ночлег… Мне издавна знакома твоя приятная разымчивость в крови… Хозяйка спит, и свежая солома примята… В общем, по Есенину. Помните? — Утешев достал из кармана длинный янтарный мундштук, затем сигарету с фильтром и начал вставлять ее в мундштучное дульце, помогая обрезанными по вторую фалангу пальцами правой руки.

Кряквин внимательно пронаблюдал за его сосредоточившимся, все еще хранящим летний загар лицом и движениями изувеченной руки.

— Честно говоря, ни хрена не понял, Илья Митрофаныч. Но чувствую — за стишками что-то да есть. Может, неприятности какие, а?

— Это по первой сигнальной системе, Алексей Егорович, — сказал, прикуривая от спички, Утешев. — Но не в этом дело. Живу, — повторил он, откашлявшись. — И притом хо-ро-шо живу. Преотлично-с! Всего вам наилучшего. Пардон… — Утешев пригнул в благородном поклоне голову и пошел вниз.

Кряквин, недоумевая, снял шапку и проводил его взглядом. Подумал, что надо бы поспрошать у Беспятого об этом человеке, которого он так редко встречал теперь. Как-то нелепо у него получилось тогда и страшно. Единственный сын Утешева, работника ценного и знающего свое дело, угнал после выпускного вечера в школе на спор со стоянки такси и сбил возле универмага его Варюху… Ладно хоть успела она оттолкнуть от себя десятиклассницу, а то бы обеих… Парня посадили, а Михеев вынужден был снять Утешева с занимаемой должности и перевести, понижая, на Верхний рудник.

В номере брата не оказалось, хотя дверь была и не заперта. Кряквин решил поискать его в холле, где слышно работал телевизор, и голос Николая Озерова гонялся за фамилиями хоккеистов.

Точно — брат сидел среди болельщиков и азартно махал руками. Сейчас он был просто неузнаваем: фланелевая яркая рубашка в клетку, черный кожаный пиджак, джинсы.

— Гринин! — окликнул его Кряквин, переждав момент, когда Харламов, рывком отлепившись от защитников, вычертил перед воротами чехов пушистую дугу на одном коньке, купил ложным замахом вратаря и… влепил шайбой в штангу.

В холле завыли…

— У-у!.. — досадовал Николай, с неохотью выходя в коридор и все еще оглядываясь на экран. — Нет, ты понял, а? Ведь чуть-чуть бы — и банка!

— Чуть-чуть не считается, — сказал Кряквин. — Давай одевайся. Варька ждет. Только сперва в магазин забежим…

В винном отделе гастронома, где им пришлось выстоять минут пятнадцать, разговоры вокруг, естественно, велись сугубо мужицкие, на самую что ни на есть насущную тему. Николай с удовольствием прислушивался, поддакивал и похохатывал вместе со всеми, подталкивая уходящего то и дело в себя брата.

— Эй, земляк! Совесть-то надо иметь. Ты что уж без очереди?

— Не гуди. Праздник у нас с корешом. Сын у его родился…

— А-а…

— Чо — прямо сейчас, что ли?

— Да нет… три года назад, а что?

— Дать ему. Дать!

— Бутылкой по остроумию…

— Все остроумные.

— Спиртику бы, спиртику натурального… Это вещь! С утра водички шарах! — и цельный день… я люблю тебя, жизнь, и иду на работу усталый…

— Мне, пожалуйста, коньяк. Нет. Не этот… Вот, во-от… И пару лимончиков. Покрупнее, — сказал Кряквин, когда подошла его очередь. — Чего еще позабыли? — спросил у Николая.

— Минеральную.

— Верно. Бутылки четыре нам…

Продавщица помогла Кряквину затолкать покупки в распахнутый зев портфеля, и они выдернулись из душной людской круговерти. Кряквин остановился, вытер лицо платком.

— И чего гадают, чем лед растопить в Арктике, — сказал он Николаю. — Открыть там пару винных отделов — и все… Ты на кого это там уставился? — обернулся Кряквин и увидел Ксению Михееву.

Стояла она, облокотившись на прилавок неработающего кассового аппарата, и смотрела на них. Внимательно и грустно.

Темная, из соболя шапочка шла к ее светлым, забранным на затылке в тяжелый пук волосам. Да и все на Ксении сидело уверенно, ладно. Модное пальто, сапожки на платформе. Только почему-то не эту Ксению вдруг высмотрел в себе сейчас Кряквин, другую… Моментальным снимком возникла она перед ним, явившись откуда-то, из памяти… Ну да…

…Горняцкая бытовка. Фанерная амбразура рудничной сатураторной, где всегда можно выпить стакан-другой холодной, шипучей газировки. Толкотня. Грубоватые, добродушные шутки. И — Ксения… Тоненькая, веселая, зубастая. Дымчатая коса на белизне халата. Шейка, по-девичьи, с загибом… Цепочка на ней посверкивает. А улыбка… С ума сойти! Только когда это уж было?.. Да и не здесь, не в Полярске, а на Вогдоре, после войны еще… Они с Михеевым только-только переоделись в штатское. И было начало всего, всего… У маленького настырного Михеева глаз оказался поцепче — его стала Ксюха-газировщица, а не Кряквина, заронив в память ту единственную, белую ночь на озере…

— Кто это, слышь, Алексей? — дошел наконец до Кряквина настойчивый шепот брата.

— А? — Он сморгнул, и исчез моментальный снимок… Стояла перед ним эта Ксения: ухоженная, с тронутым временем, совсем не веселым лицом… Три дня назад прилетела она из Москвы, и Кряквин официально-вежливо пообщался с ней по телефону, вызнавая новости об Иване Андреевиче. Новостей оказалось мало. Тяжелый инфаркт. Ксению к нему не пустили, так что она мужа не видела.

Кряквин, не отвечая брату, резко кивнул — не поймешь — поздоровался или что? — решительно зашагал к выходу.

— А-а… все ясно… — подначил было его Николай.

— Алексей Егорович! — услышал Кряквин знакомый голос и, поморщившись, оглянулся. Ксения направлялась к ним…

— Добрый вечер, — несколько смущенно сказала она.

— Здравствуйте, Ксения Павловна.

Николай тоже вежливо поклонился.

— Слушаю вас, — суховато сказал Кряквин.

— Да вот прямо и не знаю… — поглядывая на Николая, сказала Ксения. — Вы уж, пожалуйста… извините меня. За любопытство… Ваша фамилия не Гринин случайно? Просто удивительное сходство…

— Гринин Николай Сергеевич, — бархатисто рокотнул Николай. — Его брат, между прочим…

— О-о!.. Это для меня новость… Михеева, — Ксения протянула ему руку в черной перчатке.

— Очень приятно, Ксения Павловна, — сказал Николай. — Вы, кстати, тоже очень похожи на одну нашу актрису… Доронину. Уж не сестра ли ей?

— Ну что вы… Нет. — Она смущенно заулыбалась. — Надолго к нам?

— Да поживу, поживу… — многозначительно ответил Николай.

— Значит, мы еще встретимся. У нас здесь чудесно… Не смею вас больше задерживать. Всего вам хорошего. И привет мой Варваре Дмитриевне, Алексей Егорович…

— Передам, — хмуро сказал Кряквин.

— До свидания, Ксения Павловна, — сказал Николай. — Рад был познакомиться.

— Я тоже…

Уже на улице он почему-то шепотом спросил у Кряквина:

— Эта, что ли, вашего директора жена?

— Ну. А чего ты шепчешься?

Николай засмеялся.

— В па-а-рядке кадр.

— А-а! — отмахнулся Кряквин. — Смотри, на цепь посажу…

— Зачем?

— Да чтоб ты, как кобель, на чужих баб не кидался.

Неожиданный звонок мужа о приезде в Полярск его сводного брата Николая обрадовал Варвару Дмитриевну, а слова мужа о том, что «надо бы нам, Варюха, по сему поводу сегодня вечерком стряхнуть с себя пыль и, как бывало, посидеть малость, так что ты бы уж там расстаралась, старая, и сообразила, что к чему, ну, сама понимаешь…» — озаботили ее. Во всяком случае, и то, и другое заметно ускорило прохождение второй половины школьного дня. Возникла в Варваре Дмитриевне приподнятость настроения, и она, обычно сдержанная и немногословная, больше чем всегда говорила на переменах в учительской, а на разборе уроков практикантов из областного пединститута даже припомнила смешные случаи из своей собственной преподавательской жизни и охотно смеялась вместе со всеми.

Потом получилось и совсем хорошо — назначенный на семнадцать тридцать педсовет с участием представителя из облоно, который бы мог затянуться, и тогда бы Варвара Дмитриевна вряд ли успела хоть что-нибудь приготовить, был отменен с переносом на следующую неделю, так что в начале шестого она уже полностью освободилась и, прежде чем попасть домой, накупила всякой необходимой для доброго стола снеди.

Не так-то уж часто случались в последнее время гости в семействе Кряквиных. Тот же Николай приезжал на съемки в Полярск пару лет назад, да родная сестра Варвары Дмитриевны, агроном теперь в колхозе, Маня, заскочила как-то совсем неожиданно на недельку, но пожила, почему-то всего смущаясь, только трое суток и, как ни старалась Варвара Дмитриевна удержать ее подольше, уехала, — вот, пожалуй, и все, если не считать крайне редких сборищ у них дома фронтовых друзей Кряквина — Скороходова, Беспятого, Гаврилова и нынешнего секретаря горкома партии Верещагина Петра Даниловича.

Поначалу-то, раньше, когда война еще не так далеко отошла от памяти, редкий Праздник Победы не обходился без шумного, с песнями, с разными припоминаниями о живых и погибших, застолья в большой кряквинской квартире. Вот уж когда успевала всласть навозиться по хозяйству Варвара Дмитриевна, чтобы полным добром и радушием одарить гостей. И смеялась до слез за таким столом, и наплакивалась вволю, — чего только не довелось испытать-перепробовать на войне саперам, — а потом как-то и эта традиция помаленьку подстерлась, и совсем уже редко снималась со стены пробитая еще под Секешфехерваром немецкой пулей гитара.

А вообще любила Варвара Дмитриевна привечать у себя людей. И совсем не потому, что уж больно замкнуто и отдельно жил их дом, — совсем не поэтому… Не скучно ей было жить. Нисколько. Одна работа завучем в школе-десятилетке отнимала у Варвары Дмитриевны столько сил и энергии, что, возвращаясь домой, она только здесь и могла до конца наслаждаться безмолвным, — Кряквин имел привычку при любой возможности допоздна засиживаться над докторской диссертацией в своем служебном кабинете — домашним уютом. Просто присутствие любого гостя оживляло в Варваре Дмитриевне что-то так и неистраченное, по-бабьи заботливое, что бы, наверное, больше и лучше всего, конечно, могло реализоваться в детях, своих, кровных, но детей у Варвары Дмитриевны после того так кошмарно окончившегося для нее выпускного вечера в школе, когда совсем вроде бы и не больно вначале ударилась ей в бедро та сумасшедшая, выпрыгнувшая из-за поворота на тротуар машина, без света и сигнала, быть уже у нее никого не могло… Взамен их, своих, кровных, приходил к Варваре Дмитриевне, изредка повторяясь, лишь сон, а в нем маленькая, белесая девочка с заплаканными, мокрыми ресничками… Тогда, на другой день, у Варвары Дмитриевны сильно болело сердце, и она, скрывая это от Кряквина, украдкой сосала валидол…

Известие мужа о приезде Николая по-настоящему обрадовало Варвару Дмитриевну. Николай был всегда интересен ей. В нем скрывалось для нее что-то и очень ясное и в то же время не очень — все-таки артист… Она, думая об этом неясном в нем, как-то никак не могла отчетливо прояснить для себя, как это вот так он, Николай, может вдруг просто и ясно для других делаться совсем не таким, какой он есть на самом деле?.. Для нее всегда оставалось загадочным странное и завораживающее умение Николая изображать совсем чужие для него чувства: не свою любовь, не свое страдание, не свою веру, не свою независимость, не свой характер, — причем изображать эти чувства так, что тот, кто смотрел на него, Николая, из зрительного зала, верил в эти чувства глубоко и действительно.

Пытаясь постичь это неразрешимое для себя, Варвара Дмитриевна упрямо, по несколько раз кряду, ходила на каждую новую картину с участием Николая Гринина. И каждый раз, как бы сосредоточенно и придирчиво она ни вглядывалась в каждый жест Николая-героя, как бы предельно внимательно ни вслушивалась в каждое сказанное им с экрана слово, постепенно забывала, что перед ней очень знакомый для нее человек, и, забывая об этом, начинала верить его словам, жестам, переживаниям как правде.

Особенно взволновал и встревожил Варвару Дмитриевну фильм, в котором Николай исполнил роль конструктора кораблей. О нем потом много говорили, спорили и писали в газетах. За эту роль Николай получил премию. На этот фильм Варвара Дмитриевна уговорила все-таки сходить с собой Кряквина, который в общем-то кино не любил. Ей было очень важно, что скажет об этой картине ее муж, потому что Николай здесь изображал человека, характер которого — резкий, стремительный, не враз открывающий для других свою внутреннюю доброту, — в чем-то удивительно совпадал с характером ее мужа. Странное совпадение это поразило Варвару Дмитриевну еще после самого первого просмотра картины, и она не сразу вернулась тогда домой, успокаивая себя долгой ходьбой по городу. Там, в картине, Николай — ее муж умирал, износив свое сердце на чем-то куда более серьезном и трудном, чем это было показано. Это Варвара Дмитриевна поняла в независимости от происходящего на экране. Ведь знала же она, читала и слышала об истинной судьбе того замечательного конструктора, слепок с которой так вольно и искаженно переиначился авторами фильма. Ведь знала же она и видела, наконец, чем живет и из-за чего страдает ее муж. Во всяком случае, на своем веку Варваре Дмитриевне что-то не припоминалось такого, чтобы люди вдруг ни с того ни с сего помирали от полного счастья. А Николай в картине умирал, достигнув всего. Умирал в солнечном, синем дне, а вокруг него истошно стучали кузнечики и близкое море плавилось и горело в жарком полудне… Все было красиво вокруг этой смерти, и красота эта лишь еще сильнее обнажала то, чего на экране не было. И Варваре Дмитриевне вдруг сделалось страшно за своего мужа…

Кряквин вытерпел двухсерийный сеанс, а потом уже, дома, когда Варвара Дмитриевна осторожно спросила у него — «ну, как тебе Николай?» — спросила именно о Николае, а не о всей картине, потому что каким-то своим, особым чутьем уже догадалась, что фильм мужу не понравился, хотя Кряквин вроде бы ничем этого не выдавал, — получила ответ мгновенно, как будто бы Кряквин только и ждал ее вопроса:

— Химеры и фантомы все это, Варюха. Кролик под котик… — Он помолчал. — Но вот ведь что интересно… Брешет-то Микола будто по правде. Соображаешь, мать, по правде.

— То есть? — спросила удивленно Варвара Дмитриевна.

— То есть хочет верить, что верит в то, во что хочет верить, потому и врет.

— Но он-то так похож на тебя там! — вырвалось у Варвары Дмитриевны.

Кряквин взглянул на нее прищурясь и усмехнулся: мол, это-то я и без твоих восклицаний заметил.

— Хочет, хо-чет походить. А похожесть-то это еще не правда. Помнишь про ежа, который щетку половую с ежихой спутал? Во-от… Надо, брат, быть, чем хочешь, если уж действительно хочется, а не хотеть только, чем быть. Бы-ыть… Вот в чем штука. Ферштейн?

Николай глубоко втянул в себя носом коньячный аромат и неожиданно поставил обратно на стол полную рюмку.

— Хо-о-рош генерал, но не буду.

— Эт-то еще почему? — изумился Кряквин, тоже возвращая назад свою. — Часом, не приболел ли?

— Да нет. Здоров, слава аллаху.

— Тогда чего?

— Понимаете, как бы это вам популярней… В общем, примета у меня. Раз роль непьющая — я не пью.

— Ты гляди на него… — скорчил гримасу Кряквин. — А я-то думал, что это кровь господня, — он постучал ножом по бутылке. — Что же мы тогда, Варюха, городки городили, а? Пироги, понимаешь, пекли, шуры-муры разводили… Может, стаскаем все это барахло назад, на кухню? Подождем, пока он пьющего играть не приедет? Ты что, серьезно, что ли? Уж и совсем-совсем ни-ни?

— Пока не снимусь — ни капли, — твердо сказал Николай, расправляя расстегнутый ворот рубахи. — Вы уж не обижайтесь. Свои же.

— Свои… — презрительно фыркнул Кряквин. — Тоже мне — нашел своих. И вот праздники будут?..

— И по праздникам.

— Но-о… И после баньки? Изредка-то моешься?

— Говорю, завязал.