Глава I. Монастырь капуцинов. — Веселое общество мертвецов. — Чудес­ный Ватиканский музей. — Искусство под защитой Папы. — Римский табель о рангах божественных особ.

Глава I. Монастырь капуцинов. — Веселое общество мертвецов. — Чудес­ный Ватиканский музей. — Искусство под защитой Папы. — Римский табель о рангах божественных особ.

От кровавых забав святой инквизиции, от крово­пролитий на арене Колизея, от мрачных склепов ката­комб вполне естественно перейти к живописным ужа­сам монастыря капуцинов. Мы задержались на не­сколько минут в небольшой капелле монастырской церкви, чтобы полюбоваться картиной, на которой архангел Михаил побеждает Сатану, — картиной на­столько прекрасной, что, по моему твердому убежде­нию, она принадлежит презираемому Ренессансу, хотя нам, если не ошибаюсь, сообщили, что ее написал один из ранних старых мастеров, —а затем спустились в об­ширный сводчатый склеп.

Замечательное зрелище для слабонервных! Очевид­но, здесь поработали старые мастера. Огромный по­кой разделен на шесть помещений, каждое из которых украшено в своем стиле, — и все до единого украшения сделаны из человеческих костей! Мы видели изящные арки, возведенные из одних берцовых костей; удиви­тельные пирамиды, сложенные из ухмыляющихся че­репов; причудливые строения из голеней и предплечий; стены, украшенные искусными рисунками, на которых изящно изгибаются виноградные лозы из скрепленных человеческих позвонков с усиками из человеческих жил и сухожилий и цветами из коленных чашечек и ногтей. Каждая не подверженная разложению часть человеческого тела нашла свое место в этих сложных узорах (созданных, я полагаю, по замыслу Микела­нджело), и тщательность, с которой была продумана и выполнена каждая деталь, говорила о несомненной любви художника к своей работе и о его высоком уменье. Я спросил у добродушного монаха, который сопровождал нас, кто все это создал. И он сказал: «Мы», имея в виду себя и братию наверху. Сразу было видно, что старик капуцин очень гордится своей редкостной коллекцией. Он говорил охотно, так как мы проявили живой интерес, чего никогда не по­зволяли себе с гидами.

— А кто все эти люди?

— Мы... наверху... монахи ордена капуцинов... мои братья.

— Сколько потребовалось усопших монахов, что­бы украсить так шесть комнат?

— Здесь кости четырех тысяч.

— И много времени понадобилось, чтобы нако­пить достаточно костей?

— Много, много веков.

— Их основательно рассортировали — черепа в од­ном месте, ноги — в другом, ребра — в третьем. Ну и суматоха здесь поднимется, когда загремит труба архангела! Некоторые братья могут в неразберихе ух­ватить чужую ногу и чужой череп, а потом будут хромать и глядеть на мир глазами, расставленными шире или уже, чем они привыкли. Наверное, вы не разбираетесь, кто здесь кто?

— О нет, я многих из них знаю. — Он коснулся пальцем одного из черепов. — Это был брат Ансельм... умер триста лет тому назад... хороший человек.

Он коснулся другого. — Это был брат Александр... умер двести восемьдесят лет тому назад. Это был брат Карло... умер примерно тогда же.

Затем он поднял один из черепов и, держа его в руке, задумчиво посмотрел на него, как шекспиров­ский могильщик, повествующий о Йорике[114].

— Это, — сказал он, — был брат Фома. Он был молодым князем, отпрыском гордой семьи, которая могла проследить своих предков до славных дней древнего Рима — почти на две тысячи лет назад. Он полюбил девушку ниже себя по положению. Родные разгневались на него, и на девушку тоже. Они изгнали ее из Рима. Он кинулся за ней; он искал ее повсюду; он нигде не нашел ее следов. Он вернулся, возложил свое ис­страдавшееся сердце на наш алтарь и посвятил свою разбитую жизнь служению Господу. Но слушайте. Вскоре после этого умер его отец, а затем и мать. Девушка, возрадовавшись, вернулась в Рим. Она всю­ду искала того, чьи глаза когда-то нежно смотрели на нее из этого бедного черепа, но не могла его найти. Наконец она на улице узнала его под грубой рясой, какие мы носим. Он узнал ее. Слишком поздно. Он упал как подкошенный. Его подняли и принесли сюда. Он больше не сказал ни слова. Через неделю он умер. Вы можете видеть по этой чуть выцветшей пряди, которая до сих пор сохранилась на виске, какого цвета были у него волосы. Это (поднимая берцовую кость) — тоже его. Прожилки листа в узоре над вашей головой были сто пятьдесят лет тому назад суставами его пальцев.

Он деловито иллюстрировал трогательную любов­ную историю, разложив перед нами несколько костей, оставшихся от влюбленного, и называя их, — это было таким чудовищным гротеском, какого мне еще не до­водилось видеть. Я не знал, улыбаться мне или со­дрогаться от отвращения. Пользоваться бесстрастны­ми физиологическими названиями и хирургическими терминами, описывая назначение и функции некото­рых из мускулов и нервов нашего организма — свято­татство. Именно это я почувствовал, слушая рассказ монаха. Представьте себе, что хирург своим пинцетом подцепляет и показывает сухожилия, мускулы и прочие части сложного организма трупа, говоря при этом:

«Вот этот небольшой нерв трепещет, вибрация пе­редается вот этой мышце, отсюда она переходит на эту волокнистую ткань; здесь ее элементы разделяются благодаря химическому воздействию крови — одна их часть притекает к сердцу, раздражая его, что в просто­речии называется чувством, другая вот по этому нерву следует к мозгу и сообщает ему неожиданные и непри­ятные сведения, а третья скользит по этому сосуду и касается пружинки, соединенной с наполненными жидкостью железами, которые лежат в уголке глаза. Посредством этого простого и изящного процесса субъект узнает о смерти своей матери и плачет».

Отвратительно!

Я спросил у монаха, все ли братья наверху пред­полагают попасть в этот склеп, когда умрут. Он спо­койно ответил:

— Мы все будем лежать здесь.

Посмотрите, к чему можно привыкнуть! Мысль о том, что в один прекрасный день его разберут на части, как машину, часы или дом, покинутый владель­цем, и превратят в арки, пирамиды и омерзительные рисунки, нисколько не угнетала монаха! Мне даже показалось, что он не без удовольствия думает о том, как хорошо будет выглядеть его череп на вершине кучи, и как его ребра придадут рисункам ту прелесть, которой им сейчас, быть может, еще не хватает.

Там и сям в изукрашенных нишах на ложах из костей лежали мертвые высохшие монахи, чьи тощие тела были одеты в черные сутаны, какие обычно носят священники. Одного из них мы рассмотрели поподроб­нее. Его костлявые руки были сложены на груди; два пучка потускневших волос прилипли к черепу; кожа побурела и съежилась, она туго обтягивала торчащие скулы; высохшие глаза глубоко ушли в глазницы; ноз­дри зияли, так как кончик носа отвалился; безгубый рот скалил желтые зубы — перед нами был окаменев­ший, сохранившийся в круговороте лет жуткий смех вековой давности!

Трудно вообразить что-нибудь более веселое и вме­сте с тем более страшное, чем этот смех. Наверное, подумал я, почтенный старец неплохо сострил, когда испускал последний вздох, если он до сих пор все еще смеется своей шутке.

У меня кружится голова при одной мысли о Вати­кане — этом лабиринте статуй, картин и всевозможных редкостей всех времен и народов. Старые мастера (особенно в скульптуре) там так и кишат. Я не могу писать о Ватикане. Кажется, у меня не останется ника­ких ясных воспоминаний о том, что я там видел, за исключением мумий, «Преображения» Рафаэля и еще нескольких вещей, о которых сейчас говорить не стоит. Я буду помнить «Преображение» отчасти потому, что оно висит в особой комнате, отчасти потому, что его считают лучшей картиной мира, а отчасти потому, что оно прекрасно. Краски свежие и яркие, «экспрессия», как мне сказали, чудесная, «чувство» живое, «тон» хороший, «глубина» бездонная, а ширина на глаз — фута четыре с половиной. Эта картина покоряет; ее красота неотразима. Она так хороша, что могла бы принадлежать Ренессансу. То, что я написал несколько минут назад, наводит меня на мысль — на обнадежива­ющую мысль: не потому ли я обнаружил столько прелести в этой картине, что она не тонет в сумасшед­шем хаосе остальных галерей? Если некоторые другие картины повесить отдельно, не окажутся ли и они прекрасными? Если бы и эту картину повесить в са­мую гущу полотен, теснящихся на стенах длинных галерей римских дворцов, — показалась бы она мне такой красивой или нет? Если бы до сих пор я видел в каждом дворце только одного старого мастера, а не целые акры стен и потолков, буквально оклеенных ими. — не сложилось ли бы у меня более цивилизован­ное мнение о старых мастерах? Пожалуй, да. Когда я был школьником, то, выбирая перочинный нож, я никогда не мог решить, какой ножик в витрине самый лучший, и ни один из них мне особенно не нравился, так что я делал свой выбор с тяжелым сердцем. Но когда я рассматривал свою покупку дома, где с моим ножиком не соперничали другие блестящие лезвия, я с удивлением обнаруживал, что он очень хорош. И по сей день мои новые шляпы, когда я выно­шу их из магазина, кажутся мне гораздо красивее, чем на прилавке, рядом с другими новыми шляпами. Меня вдруг осенило: может быть, то, что я считал в галереях общим безобразием, на самом деле все-таки было общей красотой? Искренне надеюсь, что другие видят это именно так, но я вижу по-другому. Быть может, я любил посещать Нью-Йоркскую академию изящных искусств потому, что в ней только несколько сот кар­тин, и, осмотрев их все, я не успевал пресытиться. Мне кажется, что академия — это бобы со свининой в Соро­камильной пустыне, а любая европейская галерея — банкет из тринадцати блюд. Обед из одного блюда съедаешь без остатка, но тринадцать отбивают ап­петит и не доставляют никакого удовольствия.

Впрочем, в одном я убежден. Несмотря на всех Микеланджело, Рафаэлей, Гвидо Рени и прочих старых мастеров, величественная история Рима так и не была запечатлена на холсте! Они написали столько пресвя­тых дев, столько Пап, столько святых чучел, что их хватило бы, пожалуй, для заселения всего рая, но кроме этого они не писали ничего. «Нерон, бренчащий на кифаре[115], пока пылает Рим»; убийство Цезаря; захватывающее зрелище сотни тысяч людей в Колизее, жадно вытягивающих шеи, чтобы получше рассмот­реть, как два искусных гладиатора кромсают друг друга или как тигр прыгает на коленопреклоненного мученика, — все это и тысячи других событий, о кото­рых мы читаем с живейшим интересом, можно найти только в книгах, а не в мусоре, оставленном старыми мастерами, которых, — о чем я вспоминаю с радо­стью, — уже нет в живых.

Правда, одну историческую сцену они увековечили и на холсте и в мраморе — только одну (из всех, про­славленных историей). Но какую? И почему они вы­брали именно ее? «Похищение сабинянок». А выбрали они ее ради ножек и бюстов.

Однако я люблю смотреть на статуи, и я также люблю смотреть на картины — даже изображающие монахов, которые в благочестивом экстазе поднимают очи горе, монахов, которые, погрузившись в размыш­ления, опускают очи долу, и монахов, которые промы­шляют себе что-нибудь поесть, — и потому перестаю ворчать, чтобы поблагодарить папское правительство за ревностную охрану и прилежное накопление этих сокровищ и за позволение, данное мне, чужестранцу, и к тому же не вполне дружески настроенному, бро­дить среди них по своей воле и без всяких помех, за позволение данное даром и только с одним услови­ем — вести себя так же прилично, как полагается вести себя в любом чужом доме. Я от всего сердца благо­дарю святейшего отца и желаю ему долгой жизни и много счастья.

Папы издавна были патронами и покровителями искусств, точно так же, как наша молодая практичная республика поощряет и поддерживает технику. В их Ватикане собрано все любопытное и прекрасное в ис­кусстве; в нашем Бюро патентов хранится все любо­пытное или полезное в технике. Когда кто-нибудь изо­бретает новый тип шлеи или открывает новый, лучший способ передачи телеграмм, наше правительство выда­ет ему патент, который стоит целого состояния; когда кто-нибудь выкапывает в Кампанье античную статую, папа награждает его состоянием в золотой монете. Иногда можно понять характер человека по форме его носа. Ватикан и Бюро патентов — правительственные носы, и очень характерные.

Гид показал нам в Ватикане колоссальную статую Юпитера, которая, как он объяснил, так грязна и по­вреждена — настоящий бог бродяг — потому, что ее только недавно выкопали в Кампанье. Он спросил, во сколько мы оценили бы этого Юпитера. Я, со свойственной мне сообразительностью, ответил, что он стоит четыре доллара, может быть четыре с по­ловиной. «Сто тысяч долларов!» — сказал Фергюсон. Фергюсон далее сообщил, что Папа не разрешает вывозить из своих владений произведения античного искусства. Для осмотра и оценки подобных находок он назначает комиссию. Затем Пана выплачивает на­шедшему половину объявленной цены и забирает ста­тую. Фергюсон сказал, что этот Юпитер был выкопан в поле, недавно купленном за тридцать шесть тысяч долларов, и, таким образом, новый владелец собрал недурной первый урожай. Не знаю, всегда ли Фе­ргюсон говорит правду, но полагаю, что всегда. Я знаю, что вывоз картин старых мастеров облагается неслыханной пошлиной, чтобы воспрепятствовать продаже их в частные коллекции. Я убежден, что в Америке вряд ли найдутся подлинные старые ма­стера, так как самые заурядные и дешевые из них стоят дороже хорошей фермы. Я сам собирался купить один пустячок Рафаэля, но цена была восемьдесят тысяч долларов, а вместе с пошлиной это обошлось бы мне в сто с лишним тысяч долларов, так что я посмотрел, посмотрел — и решил не покупать.

Тут я хочу, пока не забыл, упомянуть одну надпись, которую мне случилось увидеть:

«Слава в вышних Богу, на земле мир и в человецех благоволение!» Кажется, это точно по Священному Писанию, и уж во всяком случае это католично и чело­вечно.

Это начертано золотыми буквами вокруг апсиды мозаичной группы, сбоку от scala santa церкви св. Ио­анна Латеранского — матери и госпожи всех католи­ческих церквей мира. Группа представляет Спасителя, святого Петра, Папу Льва, святого Сильвестра, Кон­стантина и Карла Великого. Петр подает Папе палли­ум, а Карлу Великому — знамя. Спаситель подает ключи святому Сильвестру и знамя — Константину. К Спасителю никакой молитвы не обращено — в Риме он, видимо, не в почете; зато надпись внизу гласит: «Пресвятой Петр, ниспошли жизнь Папе Льву и победу королю Карлу». Там не сказано: «Будь ходатаем нам перед Спасителем, да испросит он для нас у отца эту милость», а сказано: «Пресвятой Петр, ниспошли ее нам».

Со всей серьезностью, отнюдь не легкомысленно, отнюдь не дерзновенно и, главное, отнюдь не бого­хульствуя, а просто делая выводы из виденного и слы­шанного мной, я утверждаю, что божественные особы почитаются в Риме в следующем порядке:

Во-первых — богородица, другими словами — дева Мария;

во-вторых — Бог-отец;

— в-третьих, — Петр;

— в-четвертых — около пятнадцати канонизиро­ванных Пап и мучеников;

в-пятых — Иисус Христос, Спаситель (но всегда в облике младенца).

Может быть, я не прав — мои суждения часто быва­ют ошибочными, так же как и суждения любого друго­го человека, — но, прав я или не прав, таково мое мнение.

Я хочу упомянуть здесь об одном любопытном явлении. В Риме нет «Христовых церквей» и нет «церк­вей Святого Духа» — по крайней мере мне они не попадались. Всего здесь около четырехсот церквей, но из них около четверти названы в честь мадонны или святого Петра. Церквей, названных в честь девы Ма­рии, столько, что их — если я правильно понял — при­ходится различать по всевозможным добавлениям. Кроме того, имеются церкви св. Людовика, св. Авгу­стина, св. Агнессы, св. Каликста, св. Лоренцо в Лю­чине, св. Лоренцо в Дамазо, св. Цецилии, св. Афана­сия, св. Филиппа Нери, св. Екатерины, св. Доминика и множества меньших святых, чьи имена почти неиз­вестны миру; и в самом конце списка, после всех церквей, есть две больницы; одна из них названа в честь Спасителя, а другая — в честь Духа Святого!

День за днем и ночь за ночью мы бродили среди разрушающихся чудес Рима; день за днем и ночь за ночью мы питались прахом и пылью двадцати пяти столетий, размышляли о них днем и видели их во сне ночью, пока наконец нам не стало казаться, что мы сами рассыпаемся в прах, утрачиваем одну за другой черты лица, теряем руки и ноги и в любую минуту можем стать добычей какого-нибудь антиквария, и то­гда нам подштопают ступни, «реставрируют» нас, прибавив безобразный нос, неверно определят, неправиль­но датируют и поставят в Ватикане на веки вечные, чтобы поэты распускали слюни, а всяческие вандалы расписывались на нас.

Но лучший способ перестать писать о Риме — это перестать писать. Я хотел было написать об этом интереснейшем городе настоящую «главу из путеводи­теля», но не смог, потому что все время чувствовал себя, как мальчик в кондитерской лавке: глаза разбега­ются, и не знаешь, что выбрать. Я исписал больше ста страниц, но так и не решил, с чего начать. Ну, так я вовсе не начну. Наши паспорта уже проверены. Мы едем в Неаполь.