Глава XX. Приключение Джека. — История Иосифа. — Священное озеро Геннисарет. — Восторги паломников. — Почему мы не пустились в плавание по морю Галилейскому. — Капернаум. — Поездка в Магдалу.

Глава XX. Приключение Джека. — История Иосифа. — Священное озеро Геннисарет. — Восторги паломников. — Почему мы не пустились в плавание по морю Галилейскому. — Капернаум. — Поездка в Магдалу.

Несколько миль мы ехали по унылым местам, — почва довольно плодородная, но заросла сорными травами, — по безмолвным, мрачным просторам, где мы встретили только трех человек: трех арабов, оде­тых в одни лишь длинные грубые рубахи вроде той дерюги, которая не так давно служила единственным одеянием негритянских мальчишек на плантациях Юга. То были пастухи, и они повелевали своими стада­ми при помощи классической пастушьей свирели — тростниковой дудочки, издающей поистине адские зву­ки, под стать арабскому пению.

В их свирелях не слышно даже слабого отголоска той дивной музыки, какую слыхали предки пастухов на равнинах Вифлеема, когда ангелы пели «Мир на земле и в человецех благоволение».

Земля, по которой мы ехали, зачастую и не земля вовсе, а камень — желтоватый, гладкий, словно отпо­лированный водой; редко увидишь острый край или угол, он ноздреват, источен, весь во впадинах, прида­ющих ему какую-нибудь странную, неожиданную форму, и зачастую походит на череп. Здесь кое-где еще сохранились остатки древней римской дороги, напоми­нающей Аппиеву дорогу, и плиты ее держатся за свое место с истинно римским упорством.

Серые ящерицы, законные наследницы руин, гроб­ниц и всяческого запустения, скользят там и сям среди камней или мирно греются на солнце. Всюду, где процветание сменилось упадком, где слава вспыхнула и погасла, где красота обитала и исчезла, где на смену радости пришла скорбь, где жизнь била ключом, а те­перь воцарились тишина и смерть, — всюду поселяют­ся ящерицы и глумятся над суетой сует. Наряд ящери­цы цвета пепла, а пепел — символ несбывшихся на­дежд, неосуществленных желаний, погибшей любви. Если бы она обладала даром речи, она сказала бы: «Возводи храмы — я буду владыкой их развалин; воз­води дворцы — я поселюсь в них; создавай империи — я наследую их; хорони своих красавиц — я увижу, как трудятся могильные черви; и ты, что стоишь здесь и рассуждаешь обо мне, — я еще когда-нибудь поползу по твоему трупу».

В этом пустынном месте мы увидели и муравьев, они проводят здесь лето. Провизию они доставляют из Айн Мелаха, за одиннадцать миль отсюда.

Джеку сегодня нездоровится, это сразу видно, но он настоящий мужчина, хоть и юнец, и не говорит о по­добных пустяках. Вчера он слишком долго пробыл на солнце, но так как причиной тому была любознатель­ность и желание извлечь из нашего путешествия как можно больше пользы, никто не говорит ему: «Сам виноват». Мы хватились, что его уже целый час нет в лагере, и потом отыскали неподалеку у ручья; он не взял с собой зонтика, и ничто не защищало его от жгучего солнца. Если бы он привык обходиться без зонтика, все сошло бы благополучно, но он к этому не привык. Когда мы подошли, он как раз собирался кинуть камень в черепаху, которая грелась на коряге посреди ручья.

— Не надо, Джек, — сказали мы. — За что вы ее? Что она вам сделала?

— Ладно, я ее не убью; а следовало бы, ведь она обманщица.

Мы спросили — почему, но он ответил, что это не важно. По дороге к лагерю мы еще раз спросили его и еще, но он снова ответил, что это не важно. Поздним вечером, когда он, задумавшись, сидел у себя на посте­ли, мы задали ему все тот же вопрос, и он сказал:

— Да это не важно. Теперь уж мне все равно, но, понимаете, днем мне это не понравилось; ведь я сам никогда ничего не выдумываю, и, по-моему, полков­нику тоже не следовало бы. А он выдумывает. Вчера вечером во время молитвы в шатре паломников он сказал — и похоже даже было, что он читает по Библии, — что в этой стране реки текут млеком и медом и что здесь можно услышать голос черепахи[183]. Я подумал, что насчет черепахи это, пожалуй, уж слишком, но потом я спросил мистера Черча, правда ли это, и он сказал, что правда; а если уж мистер Черч говорит, я ему верю. Но вот сегодня я добрый час сидел и на­блюдал за черепахой и совсем изжарился на солнце, а она так ни разу и не запела. С меня сошло семь потов, честное слово не меньше, пот заливал мне глаза и капал с носа; и вы же знаете, штаны у меня узкие, как ни у кого, — все эта глупая парижская мода, — да еще подшиты оленьей кожей, так они пропотели насквозь, а потом высохли и стали коробиться, и жали, и натира­ли — это была просто пытка, — а черепаха так и не запела. Наконец я сказал себе: это обман, вот что это такое, самый настоящий обман; и будь у меня хоть капля здравого смысла, я бы знал, что черепахи не поют. И тогда я решил: будем справедливы к этой особе, дадим ей десять минут сроку, а уж если и через десять минут она не запоет — ей не уцелеть. И все-таки она не запела. Я все сидел и ждал, а вдруг она вот-вот запоет, потому что она поминутно то поднимала, то опускала голову, то закрывала глаза, то опять откры­вала, как будто старалась выучить какую-то песню наизусть, но как раз когда десять минут прошли и я со­всем уже измучился и испекся, эта проклятая черепаха положила голову на бугорок и заснула крепким сном.

— Да, это, пожалуй, и вправду неприятно, ведь вы так долго прождали.

— Вот и я так думаю. Тут я сказал: «Ладно, не хочешь петь — не надо! Но и спать тебе тоже не удаст­ся». И если бы вы не помешали, я заставил бы ее убраться из Галилеи с такой скоростью, о какой ни одна черепаха и мечтать не могла. Но теперь все это уже не важно, Бог с ней. У меня сзади на шее вся кожа слезла.

Часов в десять утра мы остановились у рва Иоси­фа. Это разрушенный средневековый караван-сарай, в одном из боковых дворов которого мы увидели глубокий, обнесенный стенами и крытый сводом ров, наполненный водой; предание гласит, что в этот самый ров бросили Иосифа его братья. Более достоверное предание, опирающееся на географию страны, утверж­дает, что знаменитый ров находится в Дофане, при­мерно в двух днях пути отсюда. Как бы там ни было, раз многие верят, что это и есть настоящий ров, на него любопытно поглядеть.

Трудно выбрать самое прекрасное место в книге, столь богатой прекрасными страницами, как Библия, но даже под этим переплетом не много есть таких, которые могут сравниться с волнующей повестью об Иосифе. Кто научил этих древних авторов простоте слога, меткости выражений, пафосу, а главное — этому дару оставаться в тени: рассказывать обо всем так, что повествование течет словно само собою и само за себя говорит? Шекспир всегда присутствует в своих сочинениях, и следуя за величавой поступью периодов Маколея, тоже ощущаешь его присутствие, но создатели Ветхого завета невидимы глазу.

Если ров, о котором я говорил, подлинный, значит здесь много веков назад случилось то, что всем нам знакомо по картинкам. Неподалеку отсюда сыновья Иакова пасли свои стада. Отец, встревоженный их долгой отлучкой, послал Иосифа, своего любимца, поглядеть — не случилось ли с ними чего. Иосиф про­вел в пути шесть или семь дней; он шел по этой земле, самой унылой, каменистой и пыльной во всей Азии; ему было всего семнадцать лет, и он, как мальчишка, гордился своим пестрым фраком. Иосиф был любимец отца, и в глазах братьев это было его первое преступ­ление; он видел сны и говорил, будто они предвещают, что в далеком будущем он возвысится над всей своей семьей, — и это было второе его преступление; к тому же у него была красивая одежда, и уж наверно он простодушно тешил свое юношеское тщеславие, не скрывая от братьев своей радости. Таковы были его преступления, и злобные братья сговорились примерно наказать его, как только представится случай. Когда он шел к ним от моря Галилейского, они увидели его и обрадовались. «Вот идет сновидец, — сказали они, — убьем его». Рувим просил их не убивать Иосифа, и они пощадили его жизнь, но схватили его, сорвали с него ненавистную одежду и бросили его в ров. Старшие братья намеревались оставить его там, и конечно он бы умер, а Рувим решил тайком освободить его. Но Рувим ненадолго отлучился, а братья тем временем продали Иосифа измаильтянским купцам, которые на­правлялись в Египет. Такова история рва. И вот этот самый ров сохранился на этом месте по сей день, и он останется здесь до тех пор, пока с «Квакер-Сити» сюда не нагрянет очередной отряд губителей статуй и осквернителей могил, которые уж наверняка выкопа­ют весь этот ров и увезут с собой, — ибо нет в них уважения к священным памятникам старины, и куда бы они ни пришли, они все разрушают и ничего не щадят.

Иосиф стал человеком богатым, почитаемым, мо­гущественным, «начальствующим над всей землею Египетской», как говорится в Библии. Иосиф был на­стоящим царем в Египте, он был силой и мозгом монархии, хотя титул и оставался за фараоном. Иосиф один из подлинно великих мужей Ветхого завета. И он был самый благородный и самый мужественный из всех, кроме разве Исава. Почему не сказать доброго слова об этом царственном бедуине? Одно только мо­жно поставить ему в вину — он был неудачник. Почему все должны безмерно восхвалять Иосифа за великоду­шие и щедрость к его жестоким братьям и кидать лишь жалкую кость похвалы Исаву за его куда большее великодушие к ограбившему его брату?

Воспользовавшись тем, что Исав отчаянно прого­лодался, Иаков украл у него первородство и великую честь и уважение, которые принадлежали тому по пра­ву; обманом и вероломством он украл у Исава отцов­ское благословение; по его вине Исав стал чужим в отчем доме и ушел бродить по свету. Но спустя двадцать лет Иаков повстречал Исава и, дрожа от страха, пал к его ногам и жалобно умолял брата избавить его от заслуженного наказания. И как же поступил этот великолепный дикарь? Он кинулся на шею Иакова и обнял его! И когда Иаков, который не способен был понять благородную душу, все еще пол­ный страха и сомнений, «дабы приобрести благоволе­ние в очах господина моего», хотел подкупить Исава, отдав ему в дар свое стадо, что ответил этот велико­душный сын пустыни?

«У меня много, брат мой, пусть будет твое у тебя!»

Когда они встретились, Иаков был богат, любим женами и детьми и путешествовал с помпой, окружен­ный слугами, многочисленными стадами и караванами верблюдов, а Исав так и остался бездомным изгнанни­ком, каким он стал по милости брата.

Прошло тринадцать лет, полных чудес, и братья, которые продали Иосифа, голодные и униженные, при­шли чужаками в чужую землю купить «немного пи­щи», а когда их обвинили в краже и призвали во дворец, они узнали в его владельце Иосифа; братья были полны страха: они нищие, а он владыка могуще­ственной империи! Найдется ли на свете человек, кото­рый не воспользовался бы таким подходящим случаем сделать широкий жест? Кто же больше достоин вос­хищения — изгнанник Исав, простивший процвета­ющего Иакова, или же Иосиф, простивший дрожащих оборванцев, удачному злодейству которых он обязан был своим высоким саном?

Перед тем как подойти ко рву Иосифа, мы взоб­рались на гору, и, не заслоненная ни деревцем, ни кустиком, нам открылась картина, увидеть которую мечтают миллионы верующих во всех концах мира и готовы отдать за это половину всего, что имеют, — в нескольких милях впереди лежало священное море Га­лилейское!

Вот почему мы не стали мешкать у рва Иосифа. Мы отдохнули сами и дали отдых лошадям и несколь­ко минут наслаждались благословенной тенью древ­них строений. Вода у нас вся вышла, и два хмурых араба, которые слонялись неподалеку со своими длин­ными ружьями, сказали, что ни у них, ни где-либо поблизости воды нет. Они знали, что немного солоно­ватой воды есть во рву, но слишком чтили это священ­ное место, служившее темницей их предку, и не жела­ли, чтобы из него пили христианские собаки. Но Фергюсон связал несколько тряпок и носовых платков и сделал из них веревку, достаточную для того, чтобы можно было кувшином зачерпнуть воды, и мы напи­лись и поехали дальше и вскоре спешились на тех берегах, которые стали священными, ибо по ним сту­пала нога Спасителя.

В полдень мы искупались в море Галилейском — истинное благо в этом пекле — и потом позавтракали под старым одичавшим фиговым деревом у источника Эйн-э-Тин, в сотне ярдов от развалин Капернаума. Любой ручеек, журчащий меж скал и песков, в этом краю нарекают высоким званием источника, и людей, живущих на берегах Гудзона, Великих озер и Мис­сисипи, охватывает безмерный восторг, едва они зави­дят эти «источники», и они пускают в ход все свое умение и мастерство, чтобы излить свою хвалу на бумагу. Если бы собрать воедино все стихи и весь вздор, посвященный здешним источникам и окре­стным пейзажам, получился бы солидный том — не­оценимая растопка для печи.

Наши энтузиасты паломники, которые себя не по­мнили от радости с тех пор, как ступили на священную землю, во время завтрака только и могли бормотать какие-то несвязные слова, кусок не лез им в горло — так им не терпелось самолично пуститься в плавание по морю, которое носило на своих волнах лодки апо­столов. С каждой минутой нетерпение их росло, и на­конец меня стал одолевать страх: я опасался, что они, пожалуй, храбро махнут рукой на благоразумие и осмотрительность и закупят целый флот, вместо того чтобы нанять одну посудину на час, как делают все рассудительные люди. Я трепетал при одной мыс­ли о том, как эта затея опустошит наши кошельки. Видя, с каким пылом люди средних лет готовы пре­даться неразумной прихоти, прельстившей их своей новизной, я не мог не думать о печальных последстви­ях. И однако удивляться тут было нечего. С самого младенчества этих людей учили чтить, даже боготво­рить святые места, которые предстали ныне их счаст­ливым взорам. Долгие, долгие годы эта картина мере­щилась им среди бела дня и являлась им по ночам во сне. Стоять здесь, видеть все это своими глазами, плыть по этим священным водам, лобызать благо­словенную землю, простершуюся вокруг, — они леле­яли эту мечту, а годы уходили один за другим и оста­вляли неизгладимые следы на их лицах и иней в воло­сах. Дабы увидеть эту землю, плыть по этим волнам, они покинули дом и близких и проехали многие тысячи миль, и трудности и лишения не остановили их. Удиви­тельно ли, что убогий свет будничного благоразумия померк перед ослепительным сиянием их осуществлен­ной мечты? Пусть сорят миллионами, решил я, кто думает о деньгах в такую минуту!

В таком настроении я поспешил вдогонку за наши­ми нетерпеливыми паломниками и, стоя на берегу озера, вместе с ними стал изо всех сил кричать и ма­хать шляпой, чтобы привлечь внимание проходившего мимо «корабля». Наши старания увенчались успехом. Труженики моря повернули и пристали к берегу. По всем лицам разлилась радость.

— Сколько?.. Фергюсон, спроси его — сколько?.. Сколько за всех — нас восемь и ты... до Вифсаиды и вон туда к устью Иордана, и до того места, с которо­го свиньи кинулись в море[184]... скорей... И мы хотим проплыть вдоль всех берегов, всех!.. На весь день!.. Я готов целый год плавать по этим водам!.. И скажи, что мы остановимся в Магдале и высадимся в Тивери­аде! Сколько он хочет? Да все равно... сколько бы ни спросил... скажи, за ценой дело не станет! («Так и знал», — подумал я.)

Фергюсон (переводит). Он говорит, два наполе­ондора — восемь долларов.

На одном-двух лицах сияние гаснет. Пауза.

— Слишком дорого, хватит и одного!

Я так никогда и не узнаю, как это случилось, — меня и сейчас бросает в дрожь при одной мысли о том, как легко здесь совершаются чудеса: в мгновение ока «корабль» оказался уже за двадцать шагов от берега и убегал, точно объятый страхом! А восемь несчаст­ных стоят на берегу — подумайте только! Такой удар... такой удар... после столь исступленного восторга! По­зор, какой позор после столь бесстыдной похвальбы! Это совсем как в драке: «Пустите меня, я ему покажу!» И тотчас благоразумное: «Вы двое держи те его, а меня и один удержит».

И разом в нашем лагере поднялись вопли и скрежет зубовный. Предлагали два наполеондора, даже боль­ше, если надо, паломники и драгоман кричали до хрипоты, умоляя удаляющихся лодочников вернуться. Но те преспокойно уходили прочь и не обращали ни малейшего внимания на паломников, которые всю свою жизнь мечтали о том дне, когда они будут сколь­зить по священным водам галилейским и в шепоте волн слышать божественную повесть; ради этого они одолели тысячи и тысячи миль — и в конце концов решили, что плавание обойдется слишком дорого? Дерзкие магометане! Подумать так о благородных поборниках иной веры!

Что делать, нам оставалось лишь покориться и от­казаться от чести проехаться по Теннисаретскому озе­ру, хоть ради этого удовольствия мы и объехали полмира. Во времена, когда здесь учил Спаситель, у прибрежных рыбаков не было недостатка в лодках, но теперь не осталось ни рыбаков, ни лодок; во­семнадцать веков назад старик Флавий[185] держал здесь военный флот — сто тридцать бесстрашных челнов, но и они исчезли, не оставив следа. Здесь теперь не бывает морских сражений, а торговый флот моря Галилейского состоит всего из двух яликов, не крупнее тех лодок, на каких рыбачили еще апостолы. Одна навсегда потеряна для нас, до другой многие мили, ее не докличешься. Итак, хмурые и недовольные, мы сели на лошадей и легким галопом двинулись вдоль берега к Магдале, потому что переплыть море нам было не на чем.

Как поносили друг друга паломники! Каждый сва­ливал вину на другого, и каждый отрицал ее. А мы, грешные, не проронили ни слова: в такой час даже самая безобидная шутка опасна. Грешники, которых с самого начала держали в строгости, и наставляли брать пример с людей добродетельных, и донимали нравоучениями, которым непрестанно читали мораль о пользе осмотрительности, о вреде легкомыслия и сквернословия и которым с утра до ночи твердили о том, как важно быть праведным и добропорядочным всегда и во всем, так что под конец жизнь стала им в тягость, — эти самые грешники не приотстали от паломников в этот горький час, и не перемигивались украдкой, и не радовались их беде; ни в чем таком они не повинны, — просто потому что это не пришло им в голову. Иначе они непременно совершили бы все эти преступления. Впрочем, нельзя сказать, чтобы мы со­всем этого не делали, — мы несомненно с удовольстви­ем слушали, как паломники поносят друг друга. Мы вообще всегда испытывали недостойную радость, ког­да они перебранивались, ибо это доказывало, что в конце концов они всего лишь такие же простые смертные, как и мы.

Итак, мы ехали в Магдалу, и скрежет зубовный то нарастал, то становился едва слышным, и гневные речи тревожили священный покой Галилеи.

Да не подумает кто, что я со зла наговариваю на наших паломников, прошу поверить, что это не так. Я бы не стал выслушивать наставления от людей, которых не люблю и не уважаю, а ведь ни один из паломников не может сказать, что я обижался, или проявлял строптивость, или не старался извлечь пользы из их поучений. Они лучше меня, я говорю это от души, они мои добрые знакомые; и притом, если они не желали, чтобы время от времени их имена попадали в печать, зачем они отправились путешествовать со мной? Они знали меня. Знали, что я человек без предрассудков и люблю свободный обмен мнениями — при условии, чтобы я говорил, а другие слушали. Когда один из них грозился оста­вить меня, заболевшего холерой, в Дамаске, он на самом деле не собирался этого сделать, — я знаю, он человек горячий, но за его вспыльчивостью всегда кроются добрые побуждения. И разве я не подслушал случайно, как другой паломник, Черч, сказал, что ему дела нет, кто уедет и кто останется, он-то не­пременно останется со мной, пока я не выйду из Дамаска на своих ногах или ногами вперед, даже если ему придется просидеть здесь целый год? И разве я хоть раз обошел молчанием Черча, когда поносил паломников, и неужели я способен говорить о нем со злым чувством? Я лишь хочу дать им небольшую встряску, это полезно для здоровья.

Капернаум остался позади. Это всего лишь бес­форменные развалины. Ничто здесь не напоминает город, и даже намека нет, что он когда-то стоял здесь. Но и всеми покинутая, безлюдная, земля эта все равно овеяна славой. Здесь поднялось древо хри­стианства, могучие ветви которого ныне осеняют мно­гие дальние страны. Устояв перед искушениями дья­вола в пустыне, Христос пришел сюда и начал про­поведовать; и те три или четыре года, что он жил после этого, здесь был его дом. Он стал исцелять больных, и скоро слава о нем разнеслась столь далеко, что страждущие приходили со всей Сирии, и из-за реки Иордан, и даже из Иерусалима, до которого несколько дней пути, в надежде на исцеление от своих недугов. Здесь исцелил он слугу сотника, и тещу Петра, и множество хромых и слепых и одержимых бесами, и здесь он воскресил дочь Иаира. Он вошел в лодку и отправился в море со своими учениками, и когда они разбудили его во время бури, он голосом своим усмирил ветер и успокоил разбушевавшееся море. Он высадился на другой берег, в нескольких милях от Капернаума, и изгнал бесов из двух одер­жимых, и вселил бесов в стадо свиней. Вернувшись домой, он увидел Матфея, сидящего у сбора пошлин, и велел ему следовать за собой, исцелил нескольких больных и дал повод к пересудам, разделив трапезу с мытарями и грешниками. Потом, исцеляя и поучая, он прошел по всей Галилее и побывал даже в Тире и Сидоне. Он выбрал двенадцать учеников и послал их по городам и селениям проповедовать новую веру. Он творил чудеса в Вифсаиде и Хоразине — в деревнях, отстоящих на две-три мили от Капернаума. Полагают, что это близ одной из них рыбацкие сети принесли чудесный улов, и в пустыне близ другой он накормил тысячи людей пятью хлебами и двумя рыбами. Он проклял обе эти деревни, а вместе с ними и Капернаум за то, что после всех великих деяний, совершенных здесь, они не покаялись, и предрек им гибель. Теперь они лежат в развалинах, на радость паломникам, ибо, по обыкновению, они относят бессмертные слова богов к бренным творениям рук человеческих; скорее всего слова Христа относились к людям, а не к их жалким жилищам: он говорил, что им плохо придется «в день суда», а что этим глиняным лачугам до дня страшного суда? Если бы теперь на месте этих почти исчезнувших развалин стояли великолепные го­рода, все равно пророчество было бы ни при чем, это не подтверждало бы его и не опровергало. Христос побывал в Магдале, близ Капернаума, а также в Ке­сарии Филипповой. Посетил он отчий дом в Назарете и повидал своих братьев Иосию, Иуду, Иакова и Си­мона; можно было ожидать, что имена этих людей — они ведь родные братья Иисуса Христа — будут из­редка упоминаться; но кто хоть раз встречал их в га­зете или слышал с церковной кафедры? Кто хоть раз поинтересовался, каковы они были в детстве и юности, спали ли они вместе с Иисусом, играли ли с ним в тихие и в шумные игры, ссорились ли с ним из-за игрушек и разных пустяков, били ли его, разозлившись и не подозревая, кто он такой? Кто хоть раз спросил себя, что думали они, когда он, уже прославленным, вернулся в Назарет и они долго вглядывались в его незнакомые черты и наконец сказали: «Да, это Иисус»? Кто спросил себя, что творилось в их душах, когда они видели, что брат их (для них он был всего лишь брат, хотя для других был он таинственный пришелец, Бог, видевший лицом к лицу Господа в небесах) творит чудеса на глазах пораженных изумлением толп? Кто задумался, про­сили ли они Иисуса войти в дом, сказали ли, что мать и сестры горюют о его долгом отсутствии и бу­дут вне себя от радости, когда вновь увидят его? Кто вообще хоть раз подумал о сестрах Иисуса? А ведь у него были сестры, и воспоминание о них, должно быть, не раз закрадывалось ему в душу, когда чужие люди дурно обращались с ним, когда он, бездомный, говорил, что негде ему приклонить голову, когда все покинули его, даже Петр, и он остался один среди врагов.

В Назарете Христос сотворил мало чудес и пробыл там недолго. Люди говорили: «И это сын Божий! Да ведь его отец простой плотник. Мы знаем его родных. Мы видим их каждый день. Разве это не его братьев зовут так-то и так-то, а сестер так-то и так-то, и разве женщина по имени Мария не мать ему? Вздор!»

Он не проклял свой дом, он лишь отряс прах его со своих ног и удалился.

Капернаум лежит на самом берегу моря Галилейского, на равнине, длина которой всего пять миль, а ширина не больше двух; ее украшают олеандры, и вид их особенно приятен по сравнению с лишенными зелени горами и безнадежно унылой пустыней, но они вовсе не столь умопомрачительно прекрасны, как это изображают в книгах. Человек уравновешенный и твер­дый духом вполне может любоваться этими милыми кустами, не рискуя жизнью.

Пожалуй, больше всего виденного поразили нас крохотные размеры того клочка земли, на котором поднялось пышно расцветшее ныне древо христианст­ва. Самое дальнее свое странствие Спаситель совер­шил, когда прошел отсюда до Иерусалима, — а это сто миль, может быть сто двадцать. На втором месте его путь до Сидона — миль шестьдесят — семьдесят. Ме­ста, особенно прославленные пребыванием в них Спа­сителя, не отстоят далеко друг от друга — по амери­канским масштабам; почти все они в поле нашего зрения и не дальше пушечного выстрела от Каперна­ума. Если не считать двух-трех коротких путешествий, Христос провел всю свою жизнь, проповедовал свое учение и творил чудеса в пределах среднего американ­ского округа. Мне приходится напрягать все свои си­лы, чтобы постичь этот поразительный факт. Как это утомляет, когда через каждые две-три мили ты вынуж­ден прочитывать новую сотню страниц истории, — ибо поистине все знаменитые места в Палестине располо­жены так близко друг от друга. Как утомительно, как ошеломляюще встречать их на каждом шагу!

В положенное время мы прибыли в древнее селение Магдалу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.