Романтическое путешествие на остров Борнхольм
Романтическое путешествие на остров Борнхольм
Я смотрел на остров, который неизъяснимой силой влек меня к берегам своим; темное предчувствие говорило мне: «Там можешь удовлетворить своему любопытству, и Борнгольм останется навеки в твоей памяти».
Н. М. Карамзин. Остров Борнгольм
В мае 1970 года Европа торжественно и широкомасштабно отмечала четверть века с момента окончания Второй мировой войны. Датские политики, комментируя это событие, пересказывали нам натовскую точку зрения на него, пытаясь убедить в том, что «пора забыть прошлое и перестать делить Европу на победителей и побежденных». Они заявляли, что День Победы над Германией будет праздноваться в стране последний раз, и по этому случаю устроили невиданные до сих пор празднества. В Копенгаген съехались многочисленные делегации из бывшего союзнического антигитлеровского блока, были организованы встречи с ветеранами датского Сопротивления и масса других официальных мероприятий. Застрельщиками всех событий, естественно, оказались коммунисты, но и представители буржуазии и консервативных кругов Дании были вынуждены присоединиться к проводимым повсеместно мероприятиям: встречам, банкетам, возложениям венков на могилы, приемам в посольствах, концертам и народным гуляниям.
Впервые удалось ощутимо и зримо почувствовать последствия сохранившегося за двадцать пять лет расслоения в датском обществе на «красных» и «белых», на антигитлеровцев и их приспешников, на бедных и богатых. Отсидевшие свой срок в концентрационных лагерях с возмущением шикали на какого-нибудь высокопоставленного полицейского, помогавшего в годы оккупации наводить немецкий порядок в стране и сидевшего теперь рядом с ними за столом. Нажившиеся на поставках мяса и масла германским войскам финские бароны кривили физиономии при виде активистов из общества дружбы «Дания—СССР». Неприятие друг друга было вполне искренним, но достаточно сдержанным и пристойным. До драк, рукоприкладства и плевков в «морды лица» дело не доходило.
В предмайские дни посольство лихорадочно и напряженно готовилось к торжествам. Все дипломаты были распределены по группам, каждая из которых отвечала за проработку и подготовку какого-нибудь вопроса. Меня, как консульского работника, включили в группу с условным, названием «Память», куда вошли в основном сотрудники военно-морского атташата посольства. Кажется, впервые после войны Министерство обороны СССР попыталось навести хоть какие-то справки о понесенных во время войны потерях и отыскать следы погибших и пропавших без вести.
Дания не была фронтовой страной в полном смысле этого слова, но некоторые военные действия все-таки имели место на ее территории. Во время высадки войск фельдмаршала Монтгомери на полуостров Ютландия германские войска почти не оказывали сопротивления и сдавались англичанам в плен целыми дивизиями. Волею судеб в Дании к концу войны оказались какие-то части РОА генерала Власова. Вот они-то и воевали с английскими войсками. Воевали упорно и обреченно, понимая, что помощи им ожидать неоткуда. Они попали в классическое окружение, которое им устроили в начале войны где-нибудь под Киевом и Минском танковые части Гудериана. Видно, им на роду было написано все время попадать в «котлы» и в плен. Но в плен британцам «ютландские» власовцы решили не сдаваться, потому что боялись, что Монтгомери непременно выдаст их Сталину. «Томми» устроили им настоящую «молотилку», перемолов и смешав авиацией и артиллерией человеческую плоть с землей.
Когда мы вместе с сотрудником атташата выехали в Ютландию, чтобы составить для себя хотя бы грубую картину захоронений русских на полуострове, то убедились, что эта задача нам не по плечу. Во-первых, потому, что датчане не очень охотно открывали перед нами свои архивы, а во-вторых, велись эти архивы в отношении погибших власовцев не так уж тщательно. Единственное, что отложилось у меня в памяти после этой поездки, так это большое число погибших — сотни, если не тысячи наших соплеменников остались гнить в песчаной почве Ютландии. Хоронили их датчане, и — нужно отдать им должное — отнеслись они к этому делу основательно и уважительно. Но захоронения проходили в спешке, полную информацию о личности русских солдат им получить, естественно, не удалось.
В те годы всем уже было известно, кто такие власовцы, но чувство щемящей жалости к рязанским, воронежским и псковским ребятам все равно присутствовало. Кто знает, если бы не были бездарными в начале войны наши военачальники, подставлявшие своих солдат под немецкие танковые клинья, и если бы не было такого безобразного отношения к попавшим в немецкий плен, то еще неизвестно (а вернее, известно), какой могла быть судьба сотен тысяч обманутых людей, лишившихся родины.
Учеты могил по соответствующим церковным приходам сохранились, но составлялись они на основании попавших в руки датчан личных документов погибших, а хоронившие не всегда владели немецким или русским языками. К моменту нашего появления на кладбищах холмики с могилами власовцев стали уже зарастать травой и постепенно исчезать с поверхности земли. Нужна была целая экспедиция архивных работников, чтобы описать всех погибших и установить их личности.
Когда майские торжества завершились, о погибших в Ютландии солдатах РОА просто-напросто забыли. Да и что тут сетовать, где искать виновных, если нашей памяти и уважения зачастую не хватает не только на предателей, но и на настоящих героев?
На востоке же Дании оставили свой след солдаты Советской армии. Дивизия генерала Ф.Ф. Короткова освобождала от немцев остров Борнхольм — самую восточную часть Дании, примечательную в основном тем, что здесь родился и жил известный пролетарский писатель Мартин Андерсен-Нексё («Дитте — дитя человеческое»), имя которого теперь.носит небольшой поселок острова, и что на этом рыбачьем в основном острове ловят и по-особому коптят «беклинга» — борнхольмскую то ли селедку, то ли корюшку, то ли салаку.
Генерала Короткова сейчас мало кто помнит, а в послевоенные годы он был хорошо известен и в Норвегии, и в Дании. Так уж получилось, что его дивизии пришлось освобождать северные районы Норвегии от горных егерей генерала Дитла — отборных частей германского вермахта, прославившихся успешными боевыми действиями против англичан на Крите и в Нарвике. Состоявшая на первых порах почти из одних ополченцев, дивизия Короткова первой на Карельском фронте получила звание гвардейской, первой приняла на себя удар корпуса Дитла, остановила их на подступах к Мурманску, три года на скалистых сопках тундры держала оборону, а когда пришло время наступать, первой устремилась вперед в норвежские фьорды, десантировалась на берег у Киркенеса и освобождала губернию Финнмарк.
Сам генерал Короткое, по свидетельствам очевидцев, внешне мало походил на героя — невысокий, сухонький, безусый офицер даже не выглядел по-гвардейски. Писатель Геннадий Фиш, в прошлом фронтовой журналист, написавший несколько книг о Скандинавии, вспоминает о том, как во время наступления коротковцев он с трудом отыскал штаб их дивизии и валился с ног, когда в штаб вошел Короткое.
— Откуда? Как дела? Устал? На, выпей и ложись спать, — приказал генерал, протягивая Фишу полный стакан водки.
— Я не пью. ^
— Ты что, больной? — искренне удивился генерал. Трудно сказать, почему генерал Короткое в Дании
превратился в полковника Короткова, но отлично помню, что все в посольстве и в Копенгагене называли его именно полковником. То ли из-за пристрастия к алкогольным напиткам, которым на Руси подвержены все или почти все талантливые, неординарные личности, то ли из-за строптивости и непокорности начальству, то ли еще по каким причинам, которые в те непростые времена и придумывать не нужно было, чтобы «загнать за Можай», но на Борнхольм прославленная дивизия, вероятно, пришла с пониженным в звании начальником. Впрочем, уже после высадки на Борнхольм Ф.Ф. Короткову было возвращено генеральское звание — скорее всего, потому, что на остров собирался прибыть кронпринц Фредерик с супругой, и для его встречи звания полковника в Москве показалось недостаточным.
Весной 1945 года на острове скопилось тысяч полтораста гитлеровцев, бежавших из-под ударов Советской армии в Прибалтике и Польше. Отрезанные стремительно продвигавшимися к Берлину советскими частями, немцы морским путем уходили на запад. Но Дания и север Германии были уже заняты войсками союзников, поэтому единственным прибежищем для разбитых солдат и офицеров вермахта оказался Борнхольм. К весне 1945 года он буквально кишмя кишел деморализованными и мародерствующими немцами.
Вполне понятно, почему выбор советского командования пал на Короткова и его дивизию. Кроме чисто воинских достоинств, коротковцы при освобождении Северной Норвегии получили опыт дипломатической и административной работы со скандинавами, а какие мысли относительно слишком удаленного от Копенгагена острова блуждали в голове у Сталина, можно только предполагать.
В то время, когда Гитлер с Евой Браун в бункере рейхсканцелярии ходили вокруг импровизированного брачного алтаря, гвардейцы Короткова на импровизированных подручных средствах высаживались с десантных судов на остров. Слегка напуганные нашими бомбардировщиками и штурмовиками, немцы оказали им, в отличие от солдат РОА в Ютландии, слабое сопротивление. В коротких схватках дивизия потеряла девять или десять солдат и офицеров. Остатки Курляндской группировки Гитлера сложили оружие и сдались в плен. Началась оккупация Борнхольма советскими войсками.
Однако Борнхольму было суждено не долго оставаться под администрацией Короткова. Наши западные союзники «поднажали» на Сталина, и через несколько месяцев дивизия Короткова покинула остров. Дания полностью перешла под эгиду Запада. А в каменистой земле Ренне — главного города острова — так и остались лежать тела погибших при его освобождении наших земляков. Могилы перешли на содержание местных коммунальных органов, а представители советского посольства каждый год 9 мая приплывали из Копенгагена и возлагали на них венки.
К началу 70-х годов, когда дух боевого сотрудничества союзников окончательно выдохся и над Европой навис жупел «холодной войны», датские власти все менее охотно стали предоставлять нашим дипломатам возможность посещать Борнхольм. На острове возникли инфраструктуры НАТО, в частности, была смонтирована мощная радиолокационная станция слежения за акваторией Балтийского моря и всем прилегающим побережьем, а также размещена датская воинская часть, и у коммунальных властей Ренне почему-то стал сказываться недостаток в средствах на содержание могил советских солдат. К моменту моего пребывания в Дании за могилами было поручено ухаживать на общественных началах одному датчанину.
Теплым тихим вечером 8 мая 1970 года наша группа, состоящая из четырех человек: «чистого» секретаря посольства Толи Тищенко, будущего посла в Норвегии, двух сотрудников военно-морского атташата — военно-воздушного Кости Белоусова и военно-морского атташе (фамилию его запамятовал), и меня, на причале Внутренней гавани копенгагенского порта грузилась на борт парома «Борнхольм» для участия в церемонии возложения венков на могиле советских солдат в Ренне. В связи с 25-летием Победы датчане, скрипя сердцами, разрешили советским дипломатам (и разведчикам!) посетить Борнхольм, но еще раз подчеркнули нежелательность продолжения этой традиции в будущем.
У Тищенко своей машины не было, а военные, экономя на бензине, попросили моего шефа, чтобы я взял с собой в командировку закрепленный за мной и успевший побывать в стычках с другими машинами «форд».
— Соседям нужно кое-что посмотреть на острове, так ты помоги мужикам, повози их на своей машине, — сказал на прощанье резидент.
Если бы я был более опытным и щепетильным работником, озабоченным своей карьерой, я бы, чтобы отказаться от такого «почетного» поручения, привел в оправдание «железный» довод: какая же тут конспирация, если мне придется вывозить на визуальную разведку установленных разведчиков? Я расшифруюсь, даже не приступив к своей оперативной работе! Но я был молод и неопытен, резидент — халатен, пришлось согласиться удружить «дальним соседям» и дать им возможность «пожабить» глаза на натовские военные объекты, а заодно посмотреть, как они работают, как работает датская «наружка», и слегка пощекотать свои нервы.
Автомашины бригады наружного наблюдения Костя Белоусов «усек» сразу, как только мы прибыли на Хау-негаде. Это были «фольксваген» и «форд» с копенгагенскими номерами. Они буквально подпирали меня сзади, когда я на своей машине заезжал в трюм парома, и по пятам ходили потом за мной в Ренне и его окрестностях. Они и вернулись вместе с нами в Копенгаген на том же пароме. Это была классическая демонстрационная слежка, и я внутренне был горд тем вниманием, которое датская контрразведка уделяла нашим скромным персонам22.
— Ну, Боб, принимай боевое крещение, — сказал бывший летчик Белоусов свое ветеранское напутственное слово, кивая в направлении «фольксвагена» и «форда».
Этот молодой подполковник ГРУ справедливо считал себя бывалым разведчиком и полагал необходимым опекать меня во время всей поездки. Капитан первого ранга, пришедший в ГРУ прямо с палубы или из трюма боевого корабля, сдержанно помалкивал и при дидактических упражнениях своего коллеги снисходительно улыбался. Тищенко делал вид, что его это все мало касается. Впрочем, это на самом деле нисколько его не волновало.
…В Ренне утром 9 мая нас встретил адъютант военного коменданта острова и сопроводил до местного «Гранд-отеля». После размещения в гостинице мои коллеги отправились в город наносить визиты: Тищенко — местному Демиургу, губернатору Борнхольма, а «вояки» пошли к военному коменданту. Я на некоторое время был предоставлен самому себе и пошел побродить по городу. Каменная кирха с кладбищем, несколько магазинчиков, ратуша с обязательной площадью, рыбацкие причалы, порт — и безбрежное море. Вот и все, что представлялось взору. Провинциальность выглядывала из каждого дома и дворика главной улицы борнхольм-ской столицы и сопровождала меня до номера в гостинице с громким названием.
Казалось, здесь мало что изменилось с момента посещения острова нашим писателем и историком Н. Карамзиным, побывавшим на Борнхольме почти двумя столетиями раньше. Н.М. Карамзин, возвращаясь из Англии в Россию на борту британского судна «Британия», плыл шестеро суток и изрядно измучился от приступов морской болезни, пока наконец корабль не бросил якорь в виду нелюдимого, обрамленного неприступной каменной грядой острова. Судя по рассказу, судно подошло к Борнхольму с северной стороны, по выражению капитана, к месту дикому и опасному для кораблей.
Нашего славного земляка на остров неумолимо тянула тайна несчастной романтической любви, о которой он случайно узнал перед отплытием из Лондона, и вопреки предупреждениям капитана он добился того, чтобы его свезли на шлюпке на берег. Он целую ночь провел в заброшенном замке и при весьма таинственных обстоятельствах разузнал-таки об этой страшной тайне, но наотрез отказался поведать ее нам, пообещав сделать это как-нибудь в другой раз и в другом месте. Эту тайну он унес собой в могилу, так и не успев выполнить свое обещание 1793 года — помешала многотрудная работа над «Историей государства Российского».
Кстати, историк утверждает, что беседовал с борнхольмцами на датском языке, которому выучился в Женеве у своего приятеля, некоего NN. Если это так, то делает честь и без того заслуженно знаменитому Карамзину!
Скоро со своих протокольных мероприятий вернулся оживленный летчик с моряком и пригласил меня прокатиться на моей машине по острову. Времени до возложения венков было достаточно. «Парадом», естественно, командовал летчик. Он заранее выбрал маршрут и корректировал наше движение, заглядывая истрепанную туристскую карту Борнхольма, приобретенную, вероятно, еще предыдущим поколением сотрудников атташата.
«Наружка» четко взяла нас от самой гостиницы вела всю дорогу, не делая каких-либо попыток маскироваться. Наш путь пролегал вдоль берега, и мы должны были по кругу против часовой стрелки объехать вес! остров и вернуться через пару часов обратно в Ренне. Справа мы непрерывно видели голубое с белыми барашками море, в некоторых местах берег круто обрывался к воде и обнажал белую известняковую породу. Местность была пересеченной, и за холмами открывался вид то на одинокий хутор с постройками, то на возделанные угодья и мирно пасшееся на лугу стадо коров, то на какую-нибудь сельскохозяйственную букашку-машину, мирно ползущую по полю. Изредка небо протыкали шпили церквей или отдельно стоящих деревьев.
Я был полностью поглощен окружавшей нас природой и машинально выполнял команды сидевшего на заднем сиденье летчика притормозить, замедлить ход, остановиться или свернуть на поселочную дорогу. У них в груди клокотали шпионские страсти, им нужно было что-то сверить по карте, отметить на местности какие-то признаки каких-то военных объектов, остающиеся для моих глаз невидимыми, а я наслаждался путешествием как турист. Ни цель, ни результаты этого визуального приключения меня не интересовали. В зеркале я постоянно видел знакомые силуэты автомашин копенгагенских контрразведчиков, но они только являлись украшением идиллической картины в виде борнхольмского ландшафта.
Эх, мчись мой Гипомах23, по гладкой асфальтовой дорожке! Когда еще подвернется случай сочетания приятного с полезным? Какой же русский не любит быстрой езды?24
Движение по кругу рано или поздно предполагает возвращение в исходную точку. В Ренне мы все вернулись довольные. Нужно было торопиться на возложение, и обычно флегматичный и спокойный, как тюлень, Тишенко встревоженно встретил нас в холле гостиницы и сделал реприманд за опоздание.
Кладбище с могилами советских солдат располагалось на высоком холме рядом с церковью и занимало площадку не более 0,3 га, обсаженную по краям деревьями типа туи или кипариса. Могилы были ухожены, аккуратно обложены дерном, надгробные плиты чисто вымыты, а весь комплекс украшал привычный для глаза типовой обелиск с красной пятиконечной звездой. С холма открывался живописный вид на море. Если отвлечься от вида солдат и офицеров в чужой униформе — комендант острова по сложившейся традиции выделил в почетный караул взвод солдат — и гортанной датской речи, то можно было бы подумать, что мы находимся где-нибудь на Смоленщине или Псковщине, отдавая дань павшим в боях.
При нашем появлении почетный караул стал вылезать из крытых грузовиков и под командой молоденького лейтенанта выстраиваться в шеренгу. У меня создалось впечатление, что строевая подготовка не принадлежит к сильной стороне датской армии. Впрочем, жесткая дисциплина и формалистика никогда не были в характере лукавых и слегка ленивых датчан. На «вольво» защитного цвета подъехал полковник — комендант борнхольмского гарнизона — и подошел к нам, чтобы поздороваться. На каком-то непонятном лимузине пожаловал вице-губернатор — его босс оказался где-то занятым. Рядом с нами откуда-то возникла небольшая кучка датчан в гражданском — то ли живших поблизости зевак, то ли активистов местного общества дружбы с Советским Союзом, то ли людей из свиты вице-губернатора.
Почетный караул наконец выстроился, взяв ружья на плечо. За ним заняли место военные музыканты. Наша группа во главе с Тищенко с заранее купленным венком направилась к обелиску. Датский полковник приложил руку к козырьку и замер в почетной позе. Послышались резкие слова команды, раздался сухой треск троекратного залпа из винтовок, спугнувшего с деревьев стаю галок. Возложив венок, мы вернулись к полковнику и стали рядом. Под звуки неизвестного датского марша караул торжественным церемониальным шагом прошел по площадке и стал спускаться вниз, где у подножия холма стояли грузовики. Вся процедура заняла по времени не более пяти минут.
Официальные датские представители стали прощаться с нами и рассаживаться по машинам. Я вопросительно посмотрел на коллег. Что же дальше?
— Подожди, сейчас будет явление Христа народу, — загадочно произнес Костя. Толя Тищенко при этих словах заулыбался. Мы с моряком изобразили фигуру вопроса.
В это время со стороны спуска, за которым только что исчезла свита вице-губернатора и коменданта, послышался характерный треск — кто-то с трудом, надрывая маломощный мотор, поднимался на мотоцикле. И действительно, над обрезом показалась одетая в крестьянскую шляпу голова, потом мощный крестьянский торс и, наконец, само транспортное средство, грубо нарушившее своим шумом и гамом овладевшее нами торжественно-приподнятое настроение. На крошечном кналлерте (по-нашему, мопеде) восседал, словно Санчо Панса на крошечном ослике, волоча ноги по земле, грузный пожилой пейзан.
— Это Енсен, — узнал седока Тищенко.
Енсен въехал на площадку, утихомирил свой кналлерт и осторожно положил его на траву. Взяв шляпу в руки и смущенно теребя ее узловатыми коротенькими пальцами, Панса направился к нам. Он остановился от нас в нескольких шагах, вежливо поклонился в сторону Тищенко и сказал «гу дэ».
Это послужило сигналом к торопливым действиям со стороны наших военных. Летчик стал суетливо извлекать из своего портфеля бутылки с этикетками «Столичная» и «Московская» и передавать их Енсену-Санчо. Тот брал спиртное из рук «грушника» и молча рассовывал бутылки по карманам потрепанного пиджака и брюк. Движения его были неторопливыми и уверенными — точно так русский мастеровой забирает у нас магарыч после какой-нибудь халтурки на даче. Когда наконец щедрая рука дипломата иссякла, Енсен поклонился, сказал «такк» 25, поставил на ноги своего ослика, пришпорил его как следует и, в знак признательности обдавая нас вонючим дымом, медленно сполз с горы.
Мы с моряком находились в полном недоумении относительно значения только что разыгравшейся на наших глазах немой и хорошо отрепетированной сцены. Именно отрепетированной.
— Это Енсен, тот самый датчанин, который ухаживает за могилами, — пояснил Толя Тищенко. — Ему никто не платит за эту работу, только вот коллеги подбрасывают ему 9 мая свои сувениры. Кстати, говорят, что он совсем не пьет, а нашей водкой угощает тех, кто хоть чуточку помнит о том, кто освобождал Борнхольм от немцев. Сегодня он дома устроит у себя «сабантуй».
— Да, — задумчиво произнес немногословный моряк. — Датчанин уже не первой молодости. Умрет он — кто будет присматривать за нашими ребятами?
Вопрос повис в воздухе, никто из нас не попытался на него ответить. Было ясно, что он носил риторический характер.
…До конца моей командировки ни одной поездки в Ренне из советского посольства не состоялось. Не знаю, были ли они после меня. Кто теперь ухаживает за могилой наших солдат? Доброму Енсену теперь за девяносто, если он вообще еще жив.
О Борнхольм, милый Борнхольм!
К тебе душа моя
Стремится беспрестанно;
Но тщетно слезы лью,
Томлюся и вздыхаю!
Навек я удален…
…От берегов твоих!
Так пел один датчанин на страницах рассказа Н.М. Карамзина, разлученный со своей родиной. Не менее горестные чувства испытывал и сам автор, покидая остров:
«Море шумело. В горестной задумчивости стоял я на палубе, взявшись рукою за мачту. Вздохи теснили грудь мою. — наконец я взглянул на небо — и ветер свеял в море слезу мою».
И ветер свеял в море слезу мою…
…А «наружка» ПЭТ после возвращения с Борнхольма плотно села на мои плечи, чтобы не слезать с них до конца командировки.
Что ж, искусство требует жертв.
За весь период ДЗК ко мне прилипали люди определенного типа, и полностью отлипнуть от них я не смог до самого отъезда из страны.