ЦВЕТАЕВОЙ А. И

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЦВЕТАЕВОЙ А. И

Москва, 17-го р<усского> декабря 1920 г.

Третьего дня получила первую весть от тебя и тотчас же ответила. — Прости, если пишу все то же самое, — боюсь, что письма не доходят.[502]

В феврале этого года умерла Ирина — от голоду — в приюте, за Москвой. Аля была сильно больна, но я ее отстояла. — Лиля и Вера вели себя хуже, чем животные, — вообще все отступились. Ирине было почти три года — почти не говорила, производила тяжелое впечатление, все время раскачивалась и пела. Слух и голос были изумительные. — Если найдется след С<ережи> — пиши, что от воспаления легких.

О смерти Бориса[503] узнала в конце сентября, от Эренбурга. Не поверила. — Продолжала молиться.

Миронов[504] жив, женат, дочка Марина (11/2 г<ода>, в Иркутске, постарел и несчастен. У него умер отец.

Адр<ес> Миронова: Иркутск, Дегтевская, 21, кв<артира> 1. — Служит, голодает. — Нас помнит и любит. — Все эти годы считала его погибшим. Первая весть о нем — 2 мес<яца> назад, через его сестру Таню (замужем и едет в Ригу). — Женат на ее 17-летней подруге.[505] — Угрюм. — Та — веселая и толстая. Л<идия> А<лександровна>[506] жива, Павлушков[507] умер — от какой-то мозговой болезни 8 мес<яцев> тому назад, в Харькове.

Мы с Алей живем все там же, в столовой. (Остальное — занято.) Дом разграблен и разгромлен. — Трущоба. Топим мебелью. — Пишу. — Не служу, ибо после смерти Ирины мне выхлопотали паек, дающий возможность жить. — Служила когда-то 51/2 мес<яца> (в 1918 г.) — ушла, не смогла. — Лучше повеситься. —

Ася! Приезжай в Москву. Ты плохо живешь, у вас еще долго не наладится, у нас налаживается, — много хлеба, частые выдачи детям — и — раз ты все равно служишь — я смогу тебе (великолепные связи!) — устроить чудесное место, с большим пайком и дровами. Кроме того, будешь членом Дворца Искусств (д<ом> Сологуба), будешь получать за гроши три приличных обеда. — Прости за быт, хочу сразу покончить с этим. — В Москве не пропадешь: много знакомых и полудрузей, у меня паек, — обойдемся.

— Говорю тебе верно. —

Я Москву ненавижу, но сейчас ехать не могу, ибо это единственное место, где меня может найти — если жив.[508] — Думаю о нем день и ночь, люблю только тебя и его.

Я очень одинока, хотя вся Москва — знакомые. Не люди. — Верь на слово. — Или уж такие уставшие, что мне, с моим порохом, — неловко, а им — недоуменно.

— Все эти годы — кто-то рядом, но так безлюдно!

— Ни одного воспоминания! — Это на земле не валяется.

________

Митинги — диспуты — лекции — театр <альные> постановки, на эстраде — всяк кто пожелает. — Публика цирковая. — Выступаю редко, ибо во главе литературы Брюсов, к<отор>ый меня не выносит. — Не напечатала ни одной строчки. — Да это все равно, мне даже спокойней.

________

Ася! — Я совершенно та же, так же меня все обманывают — внешне и внутренне — только быт совсем отпал, ничего уже не люблю, кроме содержания своей грудной клетки. — К книгам равнодушна, распродала всех своих французов — то, что мне нужно — сама напишу. — Последняя большая вещь «Царь-Девица», — русская и моя. — Стихов — неисчислимое количество, много живых записей.

Ася! — Три недели назад — стук в дверь. Открываю: высокий человек в высокой шапке. Вползающий в душу голос: Здесь живет М<арина> И<вановна> Ц<ветаева>? — Это я. — Вы меня не знаете, я был знаком с Вашей сестрой Асей в К<октебе>ле — год назад. — О! — Да — и вот…

Входит. Гляжу: что-то Борисино. (Исступленно думала о нем все последние месяцы и видела во сне.) — «Моя фамилия — Ланн»..

Провели — не отрываясь — 21/2 недели. Теперь ок<оло> 10 дней, как уехал — канул! — побежденный не мной, а породой. Это был конец выплаты долга тебе.

Это первая — прежняя! — радость, первой Пасхой от человека за три года. О тебе он говорил с внимательной нежностью. рассказывал мельчайшие подробности твоего быта (термос — лампа — волоски Андрюши). — Это была сплошная бессонная ночь. — От него у меня на память: «Белая стая» Ахматовой, столбик сухих духов, и цепочка на шее. — «На Юге — Ц<ветае>ва, на Севере — Ц<ветае>ва, — куда денешься?» спрашивал он серьезно и беспомощно.

Читала твои письма к нему, через все это прошла и справилась. Мучительный и восхитительный человек! —

Его адр<ес:> Харьков, Епархиальная ул<ица>, 3. Наркомюст. Отдел публикаций заказов. — У него почти все мои стихи. — Его стихи мне совершенно чужие, но — как лавина! непоборимые.

Ася! — Жду тебя. — Я годы — одна (людная пустошь). Мы должны быть вместе, здесь ты не пропадешь.

— Так легко умереть! — Но — странно! — о тебе я все эти годы совсем не беспокоилась — высшее доверив — как о себе. — Я знала, что ты жива.

Ася! — смерть Бориса — для меня рана на всю жизнь, огромное и страшное горе. Поверила только, когда Ланн подтвердил. Я Бориса любила как того брата, к<оторо>го у нас не было. — Пишу сухо, — поймешь!

Не называй меня никому:

— Я — серафим твой, — радость на время!

Ты поцелуй меня нежно — в темя,

И отпусти во тьму.

Все мы сидели в ночи без света:

Ты позабудешь мои приметы.

Да не смутит тебя сей — Бог весть!

Вздох, всполохнувший одежды ровность.

— Может ли, друг, на устах любовниц

Песня такая цвесть?

Так и живи себе с миром, — словно

Мальчика гладил в хору церковном.

Духи и дети, дитя, не в счет!

Не отвечают, дитя, за души!

Эти ли руки — веревкой душат?

Эта ли нежность — жжет?

— Вспомни, как руки пустив вдоль тела,

— Закаменев — на тебя глядела,

Не загощусь я в твоем дому!

Освобожу молодую совесть!

— Видишь, — к великим боям готовясь,

Сам ухожу во тьму.

И обещаю: не будет биться

В окна твои — золотая птица![509]

________

— Ланну. —

<Приписки на полях:>

Ася, дождись поездов и напиши, сколько нужно денег на отъезд, — вышлю, — Приезжай непременно. Поцелуй за меня Пра, Макса, М. И. К<узнецо>ву и ее дочку.[510] — Похожа ли на Б<ориса>? Как зовут? Буду писать тебе каждый день. Прости за протокольность письма, — так безнадежно — все сразу, — и так хочется — где поэт, написавший: но без меча — над чашами весов.[511] Обмирала над этими его стихами. — Пиши непрерывно.

Аля — не очень большая, худая, светлая, — Психея. В первом письме были ее письмо и стихи.

В первую же минуту после занятия Крыма дала Максу телегр<амму> через Луначарского, — неужели не дошла? Москва без заборов (сожжены) — в мешках и сапогах.

Если бы я знала, что жив, я была бы — совершенно счастлива. Кроме него и тебя — мне ничего не надо.

Каждый кусок, к<отор>ый ем — поперек горла и отчаяние, что нельзя послать тебе. Узнаю, как с пересылкой денег, — и тотчас ж пошлю. Не оставляй мысли о переезде в Москву.

Целую нежно тебя и Андрюшу. Умилялась его письмецом. В письмах буду писать все то же самое, но стихи буду присылать разные. Напиши Ланну, и пусть он тебе напишет обо мне!

3-го мая 1928 г

Триумф<альная> Арка

Медон,

Дорогая Ася, у меня для тебя целая коллекция таких открыток — нумерую. А ты мне сразу ответь — дошли ли, тогда буду посылать.

Видела я Асю О<боленскую>,[512] приезжала ко мне в Медон. Вот что от нее узнала о смерти В<али>.[513] С первого дня Пасхи ей стало несравненно лучше, умирая — стала оживать. Доктора дивились, ибо уж с месяц каждые минуты были сочтены. В<аля> за время умирания со смертью свыклась, смирилась, — пришлось заново привыкать жить. Жить ей с 1-го дня Пасхи страстно хотелось, поверила, что будет — и Асю уверила. Ей было настолько — непрерывно — неуклонно — лучше, что Ася уже не стояла над ней, как над умирающим, встречалась с радостью, расставалась без страха. И вот — шел сильный дождь, Ася промокла — «пойду переоденусь и вернусь часа через три». Вернулась — В<али> уже не было. Попросила у сестры бульона, та пошла за ним, В<аля> закашлялась — хлынула кровь — одна из больницы побежала предупредить сестру — та пошла — все было кончено. От кашля до смерти не прошло и двух минут. Можно сказать, что смерть мгновенная.

Напиши про Бориса,[514] про здоровье. Я ему писала, но он не отвечает. Совсем ли поправился? Целую тебя и А<ндрюшу>.

М.

Аля твой Зоол<огический> Сад развесила над Муриною кроватью.

Grand Opera. <Июнь 1928>

Да! Идиотская публикация А<ста>фьева (мужа и жены).[515] Такой-то извещает о смерти Валентины Павловны (Валечки)[516] — опять вроде восстановления титула. Добросердечные, но — дураки, а? Впрочем, Бог с ними.

________

Вышла моя книга. Надписала и отложила тебе нумерованный (на хорошей бумаге) экз<емпляр>,[517] — когда получишь? Отзывов еще нет.[518] 17-го мой вечер, билеты («дорогие», т. е. 25 фр<анков>, идут плохо, объелись вечерами. Будет полный зал (входные по 5 фр<анков>) и пустая касса, словами прошлогоднего Мура: «Народу масса, денег мало». Вечер мне нужен для лета: отъезда.

Жел<езная> дор<ога> дико дорога, все дорого, страшно трудно уехать. Но хочу ради Мура (кашляет 8 мес<яцев> и Сережи). М. б. поедем на Средиземное море, мое любимое, к<оторо>го не видала с Палермо (1912 г. — почти что 1812 г.!).

Мур все растет, недавно остригла — жарко. Но тут же — остатками — корешками — завился. Чудесно говорит. Как-нибудь напишу о нем отдельно. Аля учится у Шухаева,[519] но предоставленная самой себе (Шухаев в студии бывает раз в неделю — 15 мин., ленится. Меня переросла на полголовы, а тяжелее на пуд с лишним.

Мы очень плохо живем, куда хуже, чем в прошлом году, и конских котлет (Алина невозбранная услада!) уже нет. Мяса и яйца не едим никогда.