ЭРЕНБУРГУ И. Г

ЭРЕНБУРГУ И. Г

Москва, 21-го русск<ого> октября 1921 г.

Мой дорогой Илья Григорьевич!

Передо мной Ваши два письма: от 5-го сентября и от 20-го Октября. Получила их сегодня у Изабеллы Григорьевны.[548] Там больной мальчик,[549] уныние и безумный беспорядок: немножко лучше, чем у меня!

Если Вам хочется их видеть, зовите сильнее: впечатление подавленной воли.

Писала Вам недавно (письмо С<ереже> помечено двенадцатым №), дела мои, кажется (суеверна!) хороши,[550] но сегодня я от Ю<ргиса> К<азимировича>[551] узнала, что до Риги[552] — с ожиданием там визы включительно — нужно 10 миллионов. Для меня это все равно что: везите с собой Храм Христа Спасителя. — Продав С<ережи>ну шубу (моя ничего не стоит), старинную люстру, красное дерево и 2 книги (сборничек «Версты» и «Феникс» (Конец Казановы) — с трудом наскребу 4 миллиона, — да и то навряд ли: в моих руках и золото — жесть, и мука — опилки. Вы должны меня понять правильно: не голода, не холода, не <…> я боюсь, — а зависимости. Чует мое сердце, что там на Западе люди жестче. Здесь рваная обувь — беда или доблесть, там — позор.

(Вспоминаю, кстати, один Алин стих, написанный в 1919 г.:

Не стыдись, страна Россия!

Ангелы всегда босые…

Сапоги сам Черт унес.

Нынче страшен, кто не бос!)

Примут за нищую и погонят обратно. — Тогда я удавлюсь. — Но поехать я все-таки поеду, хоть бы у меня денег хватило ровно на билет.

Документы свои я, очевидно, получу скоро. К<оммуни>ст, к<отор>ый снимал у меня комнату (самую ужасную — проходную — из принципа!) уехал и не возвращается. Увез мой миллион и одиннадцать чужих. Был мне очень предан, но когда нужно было колоть дрова, у него каждый раз болел живот. У меня было впечатление, что я совершенно нечаянно вышла замуж за дворника: на каждое мое слово отвечал: «ничего подобного» и заезжал рукой в лицо. Я все терпела, потому что все надеялась, что увезет: увез только деньги. — Ваших я не трогала, оставляю их на последнюю крайность!

Аля сопутствует меня повсюду и утешает меня юмористическими наблюдениями. Это мой единственный советчик.

________

Если уеду, не имея ни одного адр<еса>, пойду в Риге к Вашему знакомому, на к<оторо>го раньше отправляла письма, у меня есть несколько золотых вещей, может быть поможет продать.

В доме холодно, дымно — и мертво, потому что уже не живешь. Вещи враждебны. Все это, с первой минуты моего решения, похоже на сон, крышка которого — потолок.

Единственная радость — стихи. Пишу как пьют, — и не вино, а воду. Тогда я счастливая, уверенная <…>

Стихи о каторге Вами у меня предвосхищены, это до того мое[553] <…>

Вот Вам в ответ стих, написанный, кажется, в марте, и не об этом, — но об этом:

На што мне облака и степи

И вся подсолнечная ширь!

Я — раб, свои взлюбивший цепи,

Благословляющий Сибирь!

Эй вы, обратные по трахту!

Поклон великим городам.

Свою застеночную шахту

За всю свободу не продам!

Привет тебе, град Божий — Киев!

Поклон, престольная Москва!

Поклон, мои дела мирские!

Я сын, не помнящий родства.

Не встает любоваться рожью

Покойник, возлюбивший гроб.

Заворожил от света Божья

Меня верховный рудокоп.

Просьба: не пишите С<ереже>, что мне так трудно, и поддерживайте в нем уверенность, что мы приедем. Вам я пишу, потому что мне некому все это сказать и потому что я знаю, что для Вас это только иллюстрация к революционному) быту Москвы 1921 года.

— На Арбате 54 гастр(ономических) магазина, — считали: Аля справа, я слева.

— Спасибо за все. — Целую.

М.

Письмо за № 12 отослано по старому адр<есу>:

Chauss?e de Waterloo 1385 (?)

Теперь буду писать часто. Там я писала о «Лике Войны».[554] — Прекрасная книга.

Москва, 11/24-го февраля 1922 г.

Мой дорогой!

Эти дни у меня под Вашим знаком, столько надо сказать Вам, что руки опускаются!

Или же — правая к перу! — Стихотворному, — ибо не одним пером пишешь письмо и стихи.

И весомость слов — иная.

Хочется сказать нелепость: стихотворное слово столь весомо, что уже не весит, по таким векселям не дано платить в жизни: монеты такой нет.

А многое из этого, что мне НАДО сказать Вам, уже переросло разговорную речь.

Не: пытаюсь писать Вам стихи, а: пытаюсь Вам стихов не писать. (Сейчас увидите, почему.)

Знаете, раньше было так: иногда — толчком в грудь:

Свинья! Ни одного стиха человеку, который — человеку, которому…

И внимательное (прослушав) — «Не могу. Не ясно». — И сразу забывала.

________

Стихи к Вам надо мной как сонм. Хочется иногда поднять обе руки и распростать дорогу лбу. — Стерегущий сонм. — И весьма разномастный. (Что это — птицы — я знаю, но не просто: орлы, сокола, ястреба, — пожалуй что из тех:

Птицы райские поют,

В рай войти нам не дают…[555]

— Лютые птицы!)

И вот, денно и нощно, чаще всего с Алей рядом, поздними часами одна — переплеск этих сумасшедших крыльев над головой — целые бои! — ибо и та хочет, и та хочет, и та хочет, и ни одна дьяволица (птица!) не уступает и вместо одного стиха — три сразу (больше!!!) и ни одно не дописано. Чувство: СОВЛАДАТЬ!

Чтоб самоё не унесли!

________

Мой родной!

________

Отъезд таков: срок моего паспорта истекает 7-го Вашего марта, нынче 24-ое (Ваше) февраля, Ю<ргис> К<азимирович> приезжает 2-го В<ашего> марта, если 3-го поставит длительную литовскую визу и до 7-го будет дипл<оматический> вагон — дело выиграно. Но если Ю<ргис> К<азимирович> задержится, если между 3-ьим и 7-ым дипл<оматический> вагон не пойдет — придется возобновлять визу ЧК, а это грозит месячным ожиданием. Кроме того, …[556]