Олег Премьеры в МХАТе

Олег

Премьеры в МХАТе

Поскольку инициаторами прихода Ефремова в МХАТ были «великие старики и старухи» Художественного театра, то вновь прибывшему пришлось опираться в первую очередь именно на них: на Марка Прудкина, Михаила Яншина, Аллу Тарасову, Ангелину Степанову, Алексея Грибова, Софью Пилявскую. Ефремов создал совет старейшин, объединив «стариков» театра и постоянно с ними советуясь. Но это был тактический ход «волка в овечьей шкуре» – чаще всего наш герой делал то, что считал нужным. Хотя выглядело это демократично, в духе раннего «Современника» – с многочисленными собраниями труппы, обсуждениями текущих дел. И еще Ефремов много читал классиков театра – К. Станиславского и В. Немировича-Данченко, изучал протоколы старых спектаклей. После чего стал постоянно говорить на всех собраниях, что больше всего классики опасались, что их система превратится в нечто застывшее, мертвое. «Именно это и случилось сегодня с Художественным театром! – заявлял Ефремов. И продолжал: – Вот у вас принято по поводу и без повода твердить: ах, учение Станиславского! А это давно штамп, пустота!»

Однако чем мог наполнить эту пустоту Ефремов? Был ли он сам чем-то наполнен? Нет, конечно, внешне он олицетворял собой того самого человека, который почти пятнадцать лет назад создавал «Современник». Но в глубине души это был уже несколько иной человек. По-прежнему талантливый, заряженный на победу, но в то же время уже испорченный славой и мало верящий в какую-либо светлую идею, способную изменить людей к лучшему. Хотя в творчестве продолжавший утверждать обратное. Поэтому для своего дебюта на сцене МХАТа Ефремов и выбрал пьесу Александра Володина «Дульсинея Тобосская». Почему именно ее? Видимо, ему захотелось начать свой путь на сцене прославленного театра с темы любви. Ведь о чем была пьеса Володина? Это версия продолжения судеб героев романа Сервантеса о Дон Кихоте: Альдонсы – Дульсинеи Тобосской и Санчо Пансы. История начинается спустя годы после смерти Дон Кихота, который стал легендой. Действие пьесы несложно. Альдонса, которую когда-то выбрал дамой сердца Дон Кихот и которая при его жизни об этом ничего не знала, узнает об этом от Санчо Пансы. После чего девушка уходит из дома своих родителей, которые хотели ее выгодно выдать замуж за деревенского дурачка. Альдонса уходит, чтобы служить идее Любви, идее Рыцарской верности, мечте о свободе и справедливости.

Когда в ближайшей округе узнают, что это и есть Дама сердца Рыцаря, во имя которой он совершал подвиги Добра и Справедливости, всех обуревает желание быть похожими на него. Всем хочется быть влюбленными в нее, поскольку это становится модным. Но Альдонса выбирает юношу по имени Луис, который внешне похож на покойного Дон Кихота. Правда, разочаровавшись в жизни, Луис когда-то ушел в религию, но великая сила любви делает свое дело. Она преображает робкого и тщедушного юношу, и он действительно становится похожим на Дон Кихота уже не только внешне.

На роль Луиса Олег Ефремов выбрал… себя, а вот Дульсинею Тобосскую предложил сыграть своей хорошей киношной знакомой Татьяне Дорониной, которая работала в труппе МХАТа с 1966 года.

Премьера спектакля состоялась 25 апреля 1971 года и вызвала неоднозначную реакцию у критиков. Кто-то счел постановку удачной, кто-то назвал провалом. Вот как, к примеру, отозвался на нее бывший преподаватель Ефремова в Школе-студии МХАТа В. Виленкин, который увидел спектакль еще на предпремьерной стадии в конце февраля и поделился своими впечатлениями с актером МХАТа В. Давыдовым: «Ну а сегодня честно и кратко о «Дульсинее». Странное впечатление. Напрасно Ефремов пошел в Художественный театр – это трагическая ошибка! Ничего он не сделает, и себя погубит, и свои силы – это безнадежно! Пока он сам не вышел на сцену. Ну, 1-й акт – любопытно, но скучно, во 2-м акте – мечтал об антракте. И вдруг он вышел и… наплевать на все эти маски, на художника и на всех, кто плохо играет… Но вышел солист не по этому хору! В 3-м акте – хотя это 60–70 % того, что он может, но что уже делает – это смело, замечательно, честно до отчаяния!!! Он несовместим с нынешним Художественным театром. То, что он хочет, ищет, – это совсем не то, что делают все. А он ищет последней, предельной простоты. Он, видимо, не умеет с этими актерами работать…»

В год премьеры «Дульсинеи…» Ефремов поставил еще два спектакля, причем из разных эпох и с разными смыслами. Так, он замахнулся на пьесу Льва Гинзбурга (1921–1980) «Потусторонние встречи», которая была построена на беседах с бывшими вождями Третьего рейха – фон Ширахом, Шпеером, Шахтом и др. Пьеса была опубликована в 1969 году в «Новом мире» А. Твардовского и стала литературным событием, хотя в силу разных обстоятельств тех лет так и не вышла отдельной книгой. В этой пьесе на примере конкретных человеческих судеб, начиная с лично известных автору столпов Третьего рейха и кончая рядовым эсэсовцем или полицаем, осмысливается феномен нацизма – и как государственно-политический механизм, и как этический кодекс.

И снова это был спектакль с «фигами» – под нацизмом подразумевался и сталинизм, который по-прежнему будоражил сознание либеральной советской интеллигенции.

Повторялась история с документальным фильмом Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» (1966), где тоже речь шла не только о фашизме, но и (аллюзивно) о сталинизме.

Вторая пьеса в постановке О. Ефремова – «Валентин и Валентина». Причем она тоже принадлежала перу драматурга-еврея – Михаила Рощина (Гибельмана) (именно с нее и началась слава этого драматурга). В Советском Союзе, пожалуй, не было города, где имелся бы драмтеатр и не шла бы пьеса «Валентин и Валентина». Причем первыми ее поставили почти одновременно в 1971 году МХАТ О. Ефремова и «Современник» (режиссер В. Фокин), а уже вслед за ними – Г. Товстоногов в БДТ и др. О чем эта пьеса? Это история любви восемнадцатилетних студентов Валентины и Валентина. О том, как молодым не всегда легко разобраться в себе и понять другого. Но влюбленные, преодолевая непонимание со стороны родителей, взаимную ревность, обиды, размолвки, сохраняют свою любовь и верность.

Отметим, что в 1978 году Ефремов будет приглашен в Америку, где поставит «Валентина и Валентину» для Америкэн консерватори тиэтр в Сан-Франциско.

Было еще два спектакля МХАТа 1971 года выпуска, но в них Олег Ефремов выступал не главным режиссером, а худруком. Первый спектакль – «Последние» М. Горького в постановке В. Салюка и И. Васильева. Эта пьеса рассказывала о разломе общества, который был характерен для России в начале прошлого столетия (в постсоветской России эта тема тоже стала актуальной, поэтому многие сегодняшние российские театры стали опять возвращаться к «Последним»).

Действующими лицами пьесы являются члены одной семьи, терпящей крах из-за разорванных родственных связей и отсутствия взаимопонимания. Глава клана, бывший полицмейстер Иван Коломийцев (актер Лев Иванов), одновременно жалок, смешон и страшен. Он причина бед и внутренней гибели людей, живущих рядом с ним бок о бок. Самодовольный, недалекий, глухой к проявлению живого чувства, Иван Коломийцев становится «прочным фундаментом» для всех бед и несчастий, обрушивающихся на семью.

Между тем было бы наивно считать, что Ефремову захотелось переносить в 70-е сюжет пьесы, действие которой происходит почти семь десятилетий тому назад. Нет, он, как и нормальный либерал, который грезил мечтами о том, что на смену «затхлому социализму» по-брежневски придет нечто цветущее и пахнущее, задумал приблизить это «цветущее», то есть разоблачить «затхлое». Ведь именно для этого он, собственно, и пришел в МХАТ – чтобы сделать из него не столько придворный, сколько оппозиционный театр. Вот как об этом пишет его сподвижник А. Смелянский:

«Из всех линий мхатовского прошлого он решил прежде всего актуализировать то, что Станиславский называл линией «общественно-политической». Качество пьесы часто отступало на второй план перед желанием высказаться на острую социальную тему… Программной пьесой этого направления стали «Последние» Горького. «Трагический балаган», как аттестуют жанр своего существования герои пьесы, оказался вполне подходящим именно для начала 70-х годов, времени стабильной деградации режима. Режиссер попытался вскрыть характер крикливого пустословия, на котором держится дом полицмейстера Ивана Коломийцева. В реальности этого дома происходит распад. Насильничают, совращают и нравственно калечат детей, затыкают рот любому проявлению самостоятельной мысли. Террор и сыск, коррупция, приобретающая наглые и откровенные формы какого-то адского шабаша, и над всем этим – усыпляющая, мутная говорильня властителей. Чем хуже дела, тем больше высокопарных слов, тем назойливее призывы к моральной жизни.

Ефремов обнаруживал бесстыдство режима, который уверовал в свою вечность. Он отбросил уютную психологическую вязь, столь любимую мхатовскими актерами, обострил отношения героев до крайности, ввел пародийные элементы в самые патетические сцены. Он перемонтировал текст пьесы, чтобы обнажить ее болевой мотив, передвинул в начало диалог детей полицмейстера, «последних», о том, что вина и кровь, пролитая отцами, ложится на них.

Ефремов ввел в пьесу Горького нового персонажа – полицейского Ковалева, того самого, за которого Коломийцев собирался выдать замуж свою дочь. Этот закадровый персонаж с зелеными усами, лишь упомянутый в пьесе, появлялся на мхатовской сцене в окружении своры своих дружков. Хозяева жизни усаживались за стол и мощным хором, под подходящую выпивку, возглашали слова бессмертной песни о крейсере «Варяге», затонувшем вместе с командой в годы Русско-японской войны. Слова той песни, вывернутые наизнанку и оскверненные, наполнялись зловещим смыслом: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает…»

«Товарищи» оказались «наверху», заняли свои места и приготовились к «последнему параду». Сама эта сцена была едва ли не первым театральным выражением того, что можно назвать послепражским синдромом. Это был пир победителей, затянувшийся почти на двадцать лет…»

Еще одной увесистой «фигой» должен был стать спектакль «Медная бабушка» Л. Зорина в постановке Михаила Козакова, который, как мы помним, перешел в МХАТ вместе с Ефремовым и именно в надежде поставить на сцене Художественного театра этот спектакль, который в кругах либеральной интеллигенции считался новаторским. В чем его суть? В нем А. Пушкин оказывается воплощением интеллигентского либерализма советского розлива и гибнет не столько по вине Дантеса, сколько по вине русского самодержавия, то бишь монархии. Естественно, под последним подразумевалось все то же «советское самодержавие», которое «гнобит современных пушкиных».

«Медная бабушка» – это статуэтка императрицы Екатерины, которую Пушкин получил в приданое и не может сбыть с рук, поскольку никто не хочет ее покупать даже на переплавку. А деньги поэту нужны не только на жизнь, но и на издание запрещенного «Медного всадника». В итоге с этой статуэткой поэт переезжает из дома Оливье в новую квартиру на Мойку, где впоследствии и умрет от смертельной раны.

Спектакль по тем временам можно было назвать смелым. А тут еще Козаков решил после долгих проб (а пробовались на роль такие актеры, как Олег Даль, Александр Кайдановский, Николай Пеньков, Всеволод Абдулов и др.) отдать роль Пушкина Ролану Быкову. С ним и начались репетиции, одобренные лично Ефремовым. Но длились они недолго. Вскоре возмутились «старики» МХАТа – А. Тарасова, А. Степанова, П. Массальский, В. Станицын, А. Грибов, М. Прудкин, которые сочли игру Быкова издевательством над Пушкиным. Да и сам спектакль показался им крамольным по своей идеологии. Во всяком случае, для сцены Художественного театра. Вот для «Современника» или любимовской Таганки это было самое оно, но не для МХАТа. Видимо, именно тогда для многих «великих стариков и старух» этого прославленного театра стало понятно, ДЛЯ ЧЕГО пришел к ним Олег Ефремов. И это стало поводом к тому, чтобы совершить попытку «переворота» – убрать его из МХАТа. Вот как это описывают очевидцы.

В. Непомнящий (пушкинист):

«Что и как говорили старики-мхатовцы – передать стесняюсь да и вспоминать не хочу: они уничтожали, они топтали артиста беспощадно, без тени сомнения в своей правоте и с явственно ощутимым удовольствием, даже с торжеством, повелительно пресекая робкие возражения более молодых; они разоблачали «немхатовскую» манеру игры Быкова, издевались над его внешностью и ростом, они утверждали, что Пушкина должен играть только Олег Стриженов. И в ответ на мольбы Цявловской[18], в голосе которой, казалось, продолжали дрожать остатки слез, на ее пояснения, что Пушкин даже точно такого же роста был и в красавцах блондинах никогда не числился, они говорили, что мы не понимаем законов театра. Впрочем, не было тогда, нет и сейчас у меня к ним ни малейших претензий: они вели себя как дети, выплевывающие непривычную пищу, они не понимали.

А рядом со мной, почти все время молча, страдал ведущий заседание главный режиссер театра Олег Николаевич Ефремов. Судя по всему, он понимал. Но он попал в чрезвычайно трудное положение: ведь в это самое время им готовилась важнейшая постановка, острый, смелый, рискованный спектакль – комедия «Старый Новый год» – и ему никак нельзя было ссориться с начальством еще и из-за Пушкина. Тем более – в исполнении артиста, которого не рекомендовалось занимать в «положительных» ролях… Но у меня не было ни сил, ни охоты сочувствовать ему. В общем, все это было ужасно, постыдно, невыносимо глупо, нелепо и – мрачно каким-то чудовищно скучным мраком. Было чувство катастрофы и позора, покрывшего нас всех, в этом участвовавших. Спектакль был закрыт.

Не буду описывать, как мы с Быковым и Козаковым, медленно осознавая, но все равно еще не до конца, ужас случившегося, брели по лестнице вниз, к раздевалке, как вышел уже одетый (была зима) Ефремов, едущий в «Современник» играть в спектакле, как отозвал Ролана в сторонку и предложил ему, чтобы «спасти» свою роль, играть Пушкина вторым составом (а первым будет Ефремов), – и с каким лицом отошел к нам Ролан, чтобы сказать об этом; все это уже иная, другая реальность, о которой говорить – все равно что наблюдать или рассказывать, как живое и прекрасное существо, какая-нибудь дивная белокрылая птица, издохнув, начинает разлагаться прямо на твоих глазах.

Этот день – один из самых печальных дней моей жизни. В этот день случилась великая беда, не родилось лучезарное событие в русском театре, погибло чудо искусства…»

Кстати, В. Непомнящий в те годы тоже был либералом и активно боролся с «советской диктатурой». В 1968 году его за эту борьбу даже исключили из КПСС. А в наши дни он уже мыслит иначе. По его же словам: «Я живу в чужом времени. И порой у меня, как писал Пушкин жене, «кровь в желчь превращается». Потому что невыносимо видеть плебеизацию русской культуры, которая, включая и народную культуру, всегда была внутренне аристократична. Недаром Бунин говорил, что русский мужик всегда чем-то похож на дворянина, а русский барин на мужика. Но вот недавно один деятель литературы изрек: «Народ – понятие мифологическое». Что-то подобное я уже слышал в девяностых годах, когда кто-то из приглашенных на радио философов заявил: «Истинность и ценность – понятия мифологические. На самом деле существуют лишь цели и способы их достижения». Чисто животная «философия». В такой атмосфере не может родиться ничто великое, в том числе в литературе. Людей настойчиво приучают к глянцевой мерзости, которой переполнены все ларьки, киоски, магазины, и неглянцевой тоже… Наши идеалы породили когда-то неслыханного величия культуру, в том числе литературу, которую Томас Манн назвал «святой». А теперь вся система наших ценностей выворачивается наизнанку…»

Спрашивается: стоило ли так рьяно бороться с советской системой, чтобы теперь посыпать голову пеплом? Это, кстати, относится и к герою нашего рассказа Олегу Ефремову, который после развала СССР тоже оказался у разбитого корыта. Впрочем, об этом мы поговорим чуть позже, а пока вернемся к спектаклю «Медная бабушка». Вспоминает М. Козаков:

«Фурцева прогона не видела, но была информирована видевшими.

– При чем здесь Ролан Быков? Этот урод! Товарищи, дорогие, он же просто урод! Борис Александрович, мы вас очень уважаем, но даже и не возражайте!

Борис Александрович Смирнов, народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, репетировал В. А. Жуковского, и ему очень хотелось, чтобы этот спектакль состоялся. Остальные старики поддакивали министру: да, Быков – это абсурд и кому только могло прийти в голову?

Вопрос с Быковым был решен окончательно и бесповоротно. Взялись и за саму пьесу. Что в ней, про что она и зачем?

Ангелина Осиповна Степанова стала бить Зорина… Булгаковым!

– У Михаила Афанасьевича, когда умирает Пушкин, на Мойке толпы народа. Пушкин – поэт народа, народный поэт! А в этой «Медной бабушке» – кто окружает Пушкина? Какие-то Вяземские, Карамзины, Фикельмоны!

Слава богу, хоть не Финкельманы…

Булгаковскую тему с удовольствием подхватили другие старейшины, сразу разомлевшие от воспоминаний – точь-в-точь как у самого Булгакова в «Театральном романе», где тамошние старики рубят пьесу Максудова (он же автор). «Михаил Афанасьевич! Ох, Михаил Афанасьевич! Ах, Михаил Афанасьевич! Голубчик, Михаил Афанасьевич!» – как будто Булгакову сладко жилось. Один из его «апологетов» Петкер до того договорился в своих нападках на пьесу Зорина, что Ефремов, как встарь, вскочил, выпрямился и – прямо ему в лицо:

– А это, Борис Яковлевич, вы меня простите, уже просто политический донос!

И все замолчали.

Фурцева кончила дело миром и дала понять мхатовцам, что Ефремова в обиду не даст, – а надо сказать, что атмосфера того собрания была тревожной. В воздухе пахло жареным, и в глазах у многих читалось: а вдруг этого Ефремова с его бандой попрут? Хорошо бы! Но Екатерина Алексеевна все поставила на свои места. Ефремов есть Ефремов, и он у нас один, талантливый, молодой, мы в него верим. Только вот нужно, товарищи, решить вопрос с репертуаром. С чем, товарищи, выйдет МХАТ к очередной красной дате? И даже главный козырь не подействовал на министершу: Ефремов предложил на роль Пушкина себя.

– Олег Николаевич! Олег, забудьте про эту бабушку… Вот вы назвали «Сталеваров» Бокарева. Это превосходно, на том и порешим. Немедленно приступайте к репетициям и поскорей выпускайте талантливый спектакль. Всего вам доброго, Алла Константиновна, Ангелина Степановна и другие товарищи! Успеха вам в вашем творческом труде на благо нашего народа…»

Интересно поразмышлять на тему того, почему Е. Фурцева так благоволила к Ефремову и не хотела давать его в обиду? Считала его очень талантливым? Безусловно, поскольку таковым он и был. Но в интеллигентских кругах не секрет было и другое – антисоветизм Ефремова, который он никогда особо и не скрывал. Вот как об этом вспоминает актриса С. Родина (в скором времени она станет очередной возлюбленной Ефремова, о чем речь у нас еще пойдет впереди):

«При всей своей интеллигентности и деликатности Ирина Григорьевна Егорова[19] была сильным и влиятельным человеком, могла решить любой вопрос, зачастую – одним телефонным звонком. Ефремов целыми днями пропадал в театре, и она там сидела с утра до ночи. Отвечала на звонки и письма, перепечатывала пьесы во множестве экземпляров. Получала Ирина Григорьевна мало и жила очень скромно. Годами ходила в одной и той же юбке. Олег Николаевич любил ее поддразнить. Она была человеком старой закалки, а он к советскому режиму относился критически. Как-то спросил:

– Вот вы все хвалите советскую власть, а скажите мне, милейшая Ирина Григорьевна, что она вам дала?

– Да все! Работу в Художественном театре, квартиру на улице Немировича-Данченко.

– Не квартиру, а крохотную квартирку…

– Куда мне больше – одной?

– Да-да, и деньги вам не нужны, поэтому вы всю жизнь горбатились за копейки, всего боялись и ничего не видели. Ни разу не были за границей!

– Ну и ладно, – отмахнулась она. Помолчала и вдруг очень грустно сказала: – Вот туфли нормальные никогда не могла себе позволить, это да…

На Ефремова она не обижалась и очень переживала, если чиновники от культуры не пропускали какой-нибудь спектакль. Однажды, когда возникли проблемы с пьесой «Так победим!», на полном серьезе посоветовала: «В следующий раз надо поставить что-нибудь духоподъемное, с колоколами».

В этом отрывке герой нашего рассказа предстает в образе типичного советского интеллигента-либерала. Вроде бы все имеет от советской власти (по каким только заграницам не ездит, какие только привилегии не имеет!), а не любит эту самую власть, презирает ее. Отметим, что Ефремов, возглавив МХАТ, сменил место жительства – с Ленинградского проспекта, где он проживал в двушке на первом этаже, переехал на Суворовский бульвар[20], получив сразу две (!) квартиры на одной лестничной площадке. В одной жил сам с женой Аллой Покровской, в другой – его отец с матерью и маленьким Мишей Ефремовым. На первом этаже дома находился продовольственный магазин, который местные жители окрестили «ефремовским». Короче, герой нашего рассказа жил вполне обеспеченно и должен был ценить власть, которая ни в чем ему не отказывала. А он ее в ответ презирал. В то время как его секретарша, получившая от той же советской власти гораздо меньше благ, выступала в роли ее горячей сторонницы и защитницы. Чья здесь вина? Может быть, самой советской власти, которая таких людей, как Ефремов, упорно тянула наверх, развращая их всяческими благами как наградой за их талант? И в итоге эти развращенные деятели эту самую власть в критический момент и предали, как всегда бывает в подобных случаях. Ведь это так принято у господ либералов: бегать от одного хозяина к другому, попутно предавая их. Сначала они предали Сталина, потом Хрущева, потом Брежнева. При этом неустанно называли себя истинными интеллигентами.

Впрочем, предавали не все. Были и другие деятели в той же театральной среде, которые никогда не держали «фиги в кармане» по адресу советской власти. И служили ей до конца, даже тогда, когда она почила в бозе. Например, ленинградский режиссер и актер Игорь Горбачев. А вспомнился именно он потому, что они с Олегом Ефремовым ровесники: их разделяет разница всего в 19 дней – Ефремов родился 1 октября 1927 года, а Горбачев – 20 октября того же года. И главными режиссерами они тоже стали в одно десятилетие, в 70-х – Ефремов в 1970-м, Горбачев возглавил Ленинградский театр имени А. Пушкина (Александринка) в 1975 году. Но какие же разные у них судьбы! Например, оба были членами КПСС: Ефремов с 1953 года, Горбачев – с 1969 года, вступив туда именно после того, как многие его коллеги-либералы побежали, испугавшись чехословацких событий августа 1968-го. Но Ефремов после развала СССР про свой партбилет навсегда забыл, а Горбачев так и остался коммунистом до конца своих дней, вступив в 90-х в КПРФ.

Во второй половине 70-х, когда Ефремов и Горбачев обратятся в своем творчестве к пьесе А. Чехова «Иванов», они будут опираться на разные прочтения этого произведения. Впрочем, об этом мы еще поговорим, а пока вернемся к спектаклям Ефремова начала 70-х.

Итак, вместо «Медной бабушки» министр культуры посоветовала ему поставить правильных «Сталеваров» свердловского автора Г. Бокарева – пьесу про рабочий класс. Что наш герой и сделал. Что вполне было в духе либеральной интеллигенции – думать одно, а ставить другое. Хотя во всех тогдашних интервью он уверял, что поставил «Сталеваров» по зову души – дескать, сам когда-то (перед Школой-студией) учился в Институте стали и сплавов. По его же словам: «Коллектив мартеновского цеха «Серпа и молота» можно без преувеличения назвать соавтором театра в этой работе. Еще до начала репетиций мы поехали на завод, прочитали рабочим пьесу. Было заинтересованное и горячее обсуждение, мы выслушали много советов, много замечаний, которые очень нам помогли. Работая над спектаклем, еще не раз приезжали мы на предприятие, а когда начались репетиции, настала пора мартеновцев ездить к нам… Потом мы пригласили их на премьеру. И, надеюсь, останемся друзьями…»

В спектакле были заняты следующие актеры: В. Расцветаев (Виктор Лагутин), Е. Евстигнеев (Петр Хромов), А. Георгиевская (Клава), Ю. Леонидов (Варламов), В. Давыдов (Сартаков), Е. Киндинов (Алексей Шорин), Г. Епифанцев (Федор), В. Кашпур (Ван Ваныч), Н. Никольский (Юрий), Б. Щербаков (Саня), М. Лобанов (Женька), Л. Стриженова (Люба), Н. Гуляева (Зоя Самохина).

На тот момент это была самая дорогостоящая театральная постановка в СССР, поскольку Ефремову пришлось отображать на сцене… мартеновский цех, где варят сталь. И это стало возможным благодаря тому, что в сентябре 1973 года МХАТ обрел новое здание на Тверском бульваре, где, как мы помним, зал был рассчитан на 1360 человек, а сцена достигала в высоту более 30 метров. На такой сцене можно было без всяких опасений показывать мартеновский цех чуть ли не в живом исполнении. В одной из газет по этому поводу писалось следующее: «Как изменился театр! Непринужденно, без видимых технических трудностей, с хроникальной убедительностью предстает на сцене мартеновский цех. Гудят печи. Лавообразные, вулканические процессы внутри этих гигантских «кастрюль» завораживают зрителя кинематографической подлинностью. С самого верха по диагонали, похожие на плиты металла, под грохот «хроникального» звучания стремительно опускаются «ставки», быстро и точно меняющие места действия, перебрасывающие его со скоростью экранного «затемнения». Разъезжают цеховые «кары», аккумуляторные тележки, механизированные «слуги просцениума», остроумно совместившие две функции – смену реквизита и образное наполнение движением, характерным для металлургического завода».

Чуть позже (на 50-летнем юбилее Ефремова в октябре 1977 года) Владимир Высоцкий в своем песенном послании юбиляру пошутил следующим образом:

На мхатовскую мельницу налили

Расплав горячий – это удалось.

Чуть было «Чайке» крылья не спалили,

Но, слава богу, славно обошлось.

В 1973 году Ефремов выпустил сразу три спектакля. Так, вместе с А. Васильевым он поставил для «великих стариков и старух» МХАТа (видимо, чтобы они оставили попытки его сместить) пьесу О. Заградника «Соло для часов с боем». Сюжет: молодой человек собирался жениться. Где они будут жить с невестой, если не в старом дедушкином доме? Ненужные вещи можно выбросить, а дедушку попросить пожить на кухне или вообще переселить в дом престарелых – ведь там неплохо живут его друзья. Но дедушке этот дом дорог не потому, что здесь живут его вещи, а потому, что сюда приходят эти самые друзья и предаются воспоминаниям. В спектакле были заняты: Михаил Яншин, Алексей Грибов, Ольга Андровская, Марк Прудкин, Виктор Станицын, Всеволод Абдулов, Ирина Мирошниченко и др.

Отметим, что за все годы своего руководства МХАТом Ефремов так и не смог поставить ничего значимого для «великих стариков и старух» этого театра. Даже «Соло для часов с боев» поставил не столько он, сколько А. Васильев. Почему так вышло? Вот как на эту тему рассуждает П. Богданова:

«Это не была вина Ефремова. Просто дело в том, что тот стиль, в котором работал шестидесятник Ефремов, и тот, в котором работали классические мхатовские артисты, очень сильно разнились между собой. У шестидесятников не было той культуры, какая была в классическом МХАТе. И тут уместно еще раз вспомнить то, что говорил А. Эфрос о своих актерах, играющих Чехова. Он говорил, что мальчики с Арбата, воспитанные на песнях Окуджавы, с трудом дотягиваются до чеховских образов. Ефремов именно и был таким мальчиком с Арбата, и, конечно, его творческий союз с мхатовскими стариками оказался трудноосуществимым именно в силу разницы культурного уровня. Театр шестидесятников с трудом смыкался с театром эпохи классического МХАТа.

Однако Ефремову с мхатовскими стариками удалось подготовить один удачный спектакль – «Соло для часов с боем» О. Заградника, в котором было занято сразу пять знаменитых ветеранов – О. Андровская, А. Грибов, М. Прудкин, В. Станицын, М. Яншин. Ефремов значился художественным руководителем постановки. А режиссером, практически и занимавшимся спектаклем и работой с актерами, выступил тогда еще молодой (он во МХАТе состоял на положении стажера), но недюжинно одаренный Анатолий Васильев. Ему и принадлежит успех этой постановки. А. Васильев, ученик наследников мхатовских традиций А. Попова и М. Кнебель, обладал уникальным талантом и интуицией именно в области психологического театра. Он и сумел достичь органического союза с мхатовскими актерами. Они в этом спектакле играли великолепно, «Соло» стало их лебединой песней. Их век клонился к закату…»

Еще один спектакль – «Старый Новый год» М. Рощина. Главные персонажи этой комедии – Петр Себейкин и Петр Полуорлов – на первый взгляд диаметрально противоположны друг другу. Себейкина сжигает страсть накопительства – его новая квартира, как елка игрушками, обрастает предметами «современного быта» – телевизор, холодильник, рояль, модная люстра. «Когда все есть, тогда ты – человек» – вот его нехитрое жизненное кредо. Петр Полуорлов, напротив, ярый враг «мещанского накопительства». Обидевшись на весь белый свет, из-за неудач на научном поприще, он в сердцах выбрасывает из квартиры всю мебель. Так ему «свободнее». Но на самом деле свобода, по Полуорлову, – это свобода не от мебели, а от общественных дел, обязанностей, от профессионального и гражданского долга перед людьми.

Совсем про другое был спектакль «Сон разума» по пьесе современного испанского драматурга Антонио Буэро Вальехо, посвященной жизнеописанию великого художника Франциско Хосе де Гойи. Отметим, что в 1971 году на Московском кинофестивале специального приза жюри был удостоен фильм восточногерманского мэтра Конрада Вольфа «Гойя, или Тяжкий путь познания» (роль Гойи исполнил Д. Банионис). Но в кругах советских либералов этот фильм был встречен крайне негативно – кинорежиссер Григорий Козинцев, входивший в жюри МКФ, даже грозил дойти до ЦК КПСС, если этому фильму присудят Главный приз. В итоге Олег Ефремов в МХАТе взял за основу не сценарий Ангела Вагенштайна, на который опирался К. Вольф, а пьесу А. Вальехо. А кто такой последний? Это представитель поколения послевоенных неореалистов, он завоевал «право на реализм» своей героической жизнью. В гражданскую войну, уже будучи профессиональным живописцем, он воевал в рядах Республиканской армии. Принадлежность к республиканцам едва не стоила ему жизни, перед самым исполнением приговора казнь заменили заключением, срок которого истек только в 1946 году. Но уже спустя три года постановка первой и самой знаменитой пьесы Вальехо «История лестницы» была осуществлена в Испанском театре Мадрида.

Что касается «Сна разума», то он вышел в свет в 1970 году. А спустя год драматург стал членом Королевской Испанской академии.

И снова Ефремов применил текст пьесы, повествующий о временах далеких, к современным советским реалиям. В его интерпретации именно сон советского разума рождает тех самых чудовищ, которые мешают честным людям жить по-человечески. Хотя критики этого спектакля из стана державников подозревали, что речь идет о сне разума самого Ефремова – человека сильно пьющего и на этой почве много чего нафантазировавшего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.