НЕСКОЛЬКО ДОПОЛНЕНИЙ О ВТОРОМ ПРЕБЫВАНИИ НА БЕРЕГУ МАКЛАЯ В НОВОЙ ГВИНЕЕ в 1876–1877 гг. (из письма к (князю) А. А. М.)
НЕСКОЛЬКО ДОПОЛНЕНИЙ О ВТОРОМ ПРЕБЫВАНИИ НА БЕРЕГУ МАКЛАЯ В НОВОЙ ГВИНЕЕ в 1876–1877 гг. (из письма к (князю) А. А. М.)
Так как остается еще несколько листов бумаги, то я могу доставить себе удовольствие писать Вам[109] и при этом дополнить мое письмо Географическому обществу, которое не хотел растянуть лишними подробностями, боясь, главным образом, что не хватит бумаги, которой, хотя обходился с нею весьма экономно, осталось очень немного.
Причина, что многие из моих запасов истощились или близки к тому, та, что вот уже 10 месяцев или более, как со дня на день ожидаю прихода судна, которое должно было прийти сюда в ноябре прошлого года, чтобы забрать меня, а в случае, если пожелаю остаться, возобновить припасы и привезти письма. Вследствие чего это случилось, я сообщил в письме Географическому обществу.
Хотя совершенно верно, что жду шхуну каждый день и подчас с нетерпением, но в то же время боюсь ее прихода, боюсь, что ее приход оторвет меня от работ, которые так интересны, но так трудно и медленно достаются, что приходится дорожить каждым днем, тем более что между прочими индифферентными является иногда такой, который дает более результата, чем неделя терпеливого наблюдения.
Добравшись до моего берега 28 июня 1876 г., я поселился недалеко от Гарагаси, местности, где стояла моя хижина в 1871–1872 годах.
Причина этого выбора была, во-первых, та, что диалект соседних деревень (Бонгу, Горенду, Гумбу) был мне знаком достаточно; во-вторых, потому, что якорная стоянка около этого места, защищенная небольшим мысом Габина (м. Обсервации на карте, сделанной офицером корвета «Витязь»), безопасная и довольно удобная, позволяла всегда сообщаться с берегом, между тем как в очень многих других местностях на берегу бухты Астролябии сообщение не всегда удобное.
Бугарлом, туземное название местности, которую я избрал для постройки дома, находится у самого моря близ довольно большой (по здешнему понятию) деревни Бонгу. Я решил жить в близости одной из деревень потому, что знал, что в очень многих случаях моей прислуги мне не будет достаточно, жить же в самой деревне не хотел по случаю людского шума, крика детей и воя туземных собак.
Хижина, для которой я привез доски (стены и пол) из Сингапура, построена на сваях с лишком 2 метра высотой, имеет около 10 метров длины на 5 метров ширины. Верхний этаж состоит из комнаты и веранды, между тем как нижний, который также имеет стены, но сквозные, отчасти из досок, часть из бамбука, – это моя препаровочная для анатомических работ, мой кабинет для антропологических наблюдений (измерений) и складочный магазин для припасов.
Люди и кухня помещаются шагах в 10 от дома, в отдельной хижине, наконец, для шлюпки построена третья хижина.
Складная мебель, привезенная еще из России и Германии, дополнена в Батавии и Сингапуре. Китайские циновки, несколько ящиков с размещенным в порядке оружием и инструментами, опрокинутые и снабженные полками и таким образом обращенные в шкап ящики для книг, банок и склянок обратили мой небольшой домик в достаточно удобное помещение, которого умеренный комфорт был весьма приятен после утомительных экскурсий в горы и ночлегов в палатке или темных и далеко не опрятных хижинах туземцев.
Слуг у меня трое, вернее, два с половиной: яванец, весьма порядочный человек, кроме того, что он исправлял должность слуги, он оказался изрядным портным и сносным поваром (по части малайской кухни); другие два – туземцы Пелау. Одного я взял как гребца для моей шлюпки и как охотника собственно не для собирания орнитологических коллекций, а для доставления мне свежей провизии для стола. Третий, лет 12 или 13, прислуживает мне в доме и сопровождает меня иногда при небольших экскурсиях.
Хотя я не имел причины быть недовольным прислугою, но вряд ли я взял бы двух последних, если бы имел случай испытать их с неделю. Но если даже прислуга могла бы быть и лучше, то главная цель достигнута, и я избавлен от ежедневных хозяйственных забот, которые в Гарагаси падали, главным образом, на меня и которые в то время так были мне противны, что я часто предпочитал голодать, чем носить воду, собирать дрова и раздувать огонь.
Первые месяцы по моем приезде время года было самое сухое на этом берегу, почему я воспользовался, чтобы сделать несколько экскурсий в горы, куда ложе больших рек, почти что высохших в это время, представляло сравнительно удобный путь до высот 2 000—3 000 футов.
Моей целью при первой экскурсии было не столько посещение горных деревень, сколько желание испытать годность туземцев как носильщиков для более отдаленных странствований. Но уже трех-четырехдневная экскурсия отняла у меня эту иллюзию и доказала, что все попытки этого рода ни к чему не поведут.
Главной помехой употреблять людей как носильщиков была невозможность забрать достаточное количество громоздкой и малопитательной туземной провизии, потому что от другой (риса и сушеной оленины) они категорически отказывались. Затем, постоянный страх перед горным населением, к чему присоединяется непривычная система ежедневного напряжения.
Для опыта я выбрал трех человек, которых считал более надежными и выносливыми. Груз, который каждый, смотря по силам, должен был нести, не превышал 15–20 фунтов, ежедневный переход в гористой лесной местности не превышал 8-часовой ходьбы.
При всех этих умеренных требованиях уже на третий день я имел досаду видеть, что один из папуасов, на которого я даже более чем на других надеялся, первый отказался идти далее. Когда, после недолгого отдыха, я подал знак двинуться вперед, он не встал и, лежа, плаксивым голосом заговорил: «Я голоден, таро сегодня кончился, ноги болят, дороги не знаю, дороги нет, горные жители убьют. Все одно придется умереть, так ты, Маклай, лучше убей меня сейчас, ноги так болят, что далее я не могу идти».
Видя, что он при таком настроении, что никакие уговаривания не помогут, я взял молча его ношу поверх моей и повторил знак идти далее. Не прошло и часу, как явился и второй инвалид – Мебли, мой слуга с архипелага Пелау, рослый парень, но большой лентяй. Жалостным голосом он сказал мне, что уже второй день у него лихорадка и что он чувствует себя очень слабым, что он догонит нас сегодня или завтра, как только оправится немного.
Лихорадка его была выдумкой, я это видел, но крайние меры редко приводят к удовлетворительным результатам. Без него было бы легко обойтись, но не без его ноши, потому что было взято единственно самое необходимое. Три папуаса имели такое раскисшее выражение лица, которое становилось еще кислее, как только я взглядывал на них, что увеличить их ноши никак не было индицировано – я и то несколько раз думал, что при каком-нибудь повороте они, оставив мои вещи, скроются.
Нести самому еще третью ношу мне было не по силам. Итак, на мой опыт я получил отрицательный ответ. Я свернул с пути в ближайшую горную деревню, из которой, сменив людей, направился в следующую и обошел таким образом несколько деревень.
В знакомой местности, между известными им деревнями, туземцы были хорошими, даже очень предупредительными проводниками. Но едва они вышли из знакомого им (весьма малого) околотка, как становятся совершенно негодными; все им кажется невозможным, за каждым кустом или камнем они видят неприятеля. Одна только боязнь отказать мне заставила туземцев Бонгу согласиться пойти со мной за границу их обычных странствий.
Высокая цепь гор, не будучи населена, не представляла препятствий со стороны населения, но для переноски самого ограниченного количества вещей требовались люди, а для них – провизия. Кроме даже небольшой ноши, человек может нести съестных припасов для себя только на очень ограниченное число дней. Брать для переноски провизии особых носильщиков мало помогает, так как и для последних требуется дневная порция.
Мне несколько раз являлась мысль, что, если бы я имел конденсированные съестные припасы, которых переноска для продовольствия в продолжение многих дней не представляет ни слишком большой груз, ни объем, я мог бы один предпринять подобные экскурсии и быть избавлен от множества хлопот, противного мне уговаривания и т. п. Изобретение такого портативного питательного вещества могло бы сделать возможным длительные экспедиции и таким образом оставить науке немало ответов еще не разрешенных вопросов.
Если вследствие описанных причин мне пришлось оставить мысль проникнуть при помощи папуасов вовнутрь страны, то, переменив план, я употребил с полным успехом их содействие при ознакомлении с горными деревнями, которых образ жизни во многих подробностях, сообразно с местностью, в которой они поселились, отличен от береговых жителей и отчасти беднее и примитивнее жизни последних.
Жители Бонгу и Горенду, воспользовавшись моей наклонностью посещать селения, предложили мне идти в Марагум-Мана; с жителями этой деревни они во время моего первого пребывания на этом берегу вели войну. Хотя мир был заключен, но обе стороны, боясь измены бывших неприятелей, не хотели сделать первого шага, хотя и желали упрочить мир возобновлением обоюдных посещений.
Отправляясь со мной, жители Бонгу, Горенду и Гумбу считали себя в полной безопасности. Согласившись и отправившись в Марагум-Мана, более 100 человек образовали мою свиту, и вид этой толпы вооруженных и разряженных как на пир (они хотели поразить своим числом и блеском своих бывших неприятелей) папуасов был оригинален и привлекателен.
Экскурсия в Марагум-Мана имела полный успех, и за нею последовал целый ряд других.
Островок Били-Били у западного берега бухты Астролябии и своим положением и образом жизни его жителей представлял для меня удобный центр для морских экскурсий. Когда я выразил желание иметь на острове собственную хижину (каждая хижина была мне к услугам при моем посещении), жители деревни с готовностью исполнили мое желание.
Хотя моя вторая резиденция – Айру – была не более как папуасская хижина, но я от времени до времени с удовольствием проводил в ней несколько дней, особенно потому, что выбранное местечко представляло весьма обширный, иногда при утреннем и вечернем освещении, грандиозный вид гористого берега Новой Гвинеи.
Моим хорошим отношениям с туземцами я обязан многими поездками к людоедам Еремпи и вдоль берега до мыса Тевалиб, каковые поездки я не мог бы предпринять в моей шлюпке, которая не более невского ялика. Но малость ее была весьма удобна для других целей, позволяя, например, мне одному разъезжать по бухте, что, однако, я стал предпринимать в крайних случаях, убедившись, что даже при малости и легкости шлюпки, когда приходилось грести при штиле или при противном ветре (лавировать с одним парусом не стоило), силы моей хватало не надолго.
Раз, когда я отправился вечером из Бугарлома в Айру без воды и провизии, шлюпку мою, когда стемнело, занесло течением далеко в открытое море, так что мне казалось, что попасть на один из островов Кар-Кар или Ваг-Ваг можно уже было считать счастливым случаем.
Случился, однако же, еще более счастливый случай: прокачавшись несколько часов, несомый от берега течением (грести я и не думал – это было бы напрасно выбиваться из сил), явился ветерок с подходящего румба, и, подняв парус, в два или три часа пополудни, немного испеченный солнцем, с хорошим аппетитом, я добрался до Били-Били, где я мог бы быть часа в 3 или 4 утра. После этого опыта я стал брать Мебли с собою, который мог гресть в случае надобности.
Другое приключение, которое также благополучно сошло с рук, случилось при восхождении на пик Константина, вершину хребта Пайо, на западном берегу бухты, у подножия которого находится значительная деревня Богатим, и по своей форме – самый характерный пик между горами, окружающими бухту Астролябии.
На второй день ходьбы, проведя по случаю проливного дождя весьма скверно ночь, мне и моим спутникам (человек 20 туземцев деревни Богатим) предстояла самая крутая…[110] Отправились, карабкаясь и скользя, между скалами и камнями горного потока. Наконец, компас показал, и туземцы согласились – надо было, оставив ложе, направиться в сторону и лезть вверх между деревьями. Не было и признака тропинки, и так как ни один туземец не знал или не хотел знать дороги, приходилось мне идти вперед.
Предыдущий день надо было несколько десятков раз переходить вброд р. Иор, и контраст весьма свежей воды, которая в иных местах доходила мне до пояса, и палящих лучей солнца производил очень неприятное ощущение. Почти всю ночь, не переставая, лил дождь, и, несмотря на три фланелевых рубашки, толстое войлочное, а затем каучуковое одеяла, я не мог согреться.
Пароксизм лихорадки, для которой причин было достаточно, я ожидал к вечеру, потому поднялся рано, чтобы успеть добраться до вершины. Кроме незначительной головной боли над глазом, я чувствовал по временам легкое головокружение, что заставило меня останавливаться и придерживаться за ближайшую скалу, ствол или ветку.
В одном месте подъем был особенно крут, и без корней больших деревьев, которые благодаря громадному развитию первых могли удержаться на этой крутизне, и лиан, которые нам служили как канаты, нам пришлось бы, вернувшись почти к месту ночлега, сделать большой обход и подняться с другой стороны.
Эта крутизна представляет метров 20 или 25 ширины, по обеим сторонам которой были обрывы – следствия последнего сильного землетрясения (1873 г.).
Цепляясь за корни, я почти добрался до более отлогого места, когда почувствовал сильное головокружение, наступившее так неожиданно, что я не успел рассмотреть ближайшей более крепкой опоры, чем тонкая лиана, за которую я держался в ту минуту.
Когда я пришел в себя, я очутился, лежа в очень неудобном положении (голова лежала гораздо ниже ног и туловища), около большого дерева, между большими корнями. Я долго не мог понять, как я попал сюда, и вообще, где я нахожусь. Я не чувствовал никакой боли, кроме странного ощущения в голове. Кругом было совершенно тихо, ни души.
Мне хотелось спать, и вопрос, где я и т. д., мне казался вовсе неинтересным. Приведя мои члены в более удобное положение, причем я почувствовал с удивлением легкую боль во многих местах, я было закрыл глаза, как вдруг услыхал недалеко от меня слова: «Я ведь говорил, что Маклай не умер, что он только спит!»
Снова открыв глаза, я увидел папуасов, жителей Богатим, которые сидели и лежали недалеко, и двух или трех, которые подошли ко мне. Мне трудно было собрать мысли и привести их в порядок. Несколько глотков крепкого кофе с небольшим количеством рома (отличный напиток при экскурсиях) помогли мне отдать себе отчет в случившемся и вспомнить всю связь обстоятельств.
Солнце было уже высоко, так что я пролежал после падения, по крайней мере, часа полтора. Рассматривать долго место, по которому я скатился к дереву, и рассчитывать шансы скатиться немного в сторону, прямо в обрыв, было некогда. Ноги и голова были целы, и времени подняться на вершину терять было нельзя.
Я был очень рад, что утром, уже чувствуя себя некрепко на ногах, передал анероид и термометр одному из папуасов. Несмотря на это приключение, я имел силы добраться до вершины и в тот же день, правда, часам к 11-ти ночи, дойти до деревни Богатим, откуда я предпринял экскурсию. Правда, что дней пять я хромал и дней десяток чувствовал контузию, полученную во время падения в разные части тела.
Эти головокружения являются изменнически, когда их вовсе не ожидают, одно из самых неприятных следствий анемии, происходящей от лихорадки, которая время от времени посещает меня, хотя в последние годы (и также и здесь, в Н. Г.) гораздо реже, чем прежде.
Уже на Яве 1874, а затем во время странствований по Малайскому полуострову головокружения были причиной весьма неприятных случайностей, которые, однако же, не имели пока слишком дурного исхода.
Другая немочь, которая гораздо более, чем лихорадка, надоедала мне, была род Dermatitis (?) или…[111] (я не могу подыскать более специального научного названия), которая принимала хронический характер. Самая незначительная ранка, царапинка, ушиб, укол, укушение насекомого образовывали нарыв, который очень долго, по неделе бывало, не заживал. Особенно ноги мои подвергались этому бедствию и представляли по временам более десятка небольших нарывов, за которыми ухаживать было необходимо, но крайне скучно.
Если я не обращал на них внимания, они так разбаливались, что, в свою очередь, заставляли сидеть несколько дней, не выходя из дома, а сон по ночам был возможен единственно при помощи приема Hydras Chlorat. Я до этого, даже во время первого пребывания на этом берегу, не испытывал подобной неприятности. Терпение и перевязывание Ас. саrbol. было единственным и достаточным лекарством, но заживает одна ранка, является другая. По виду и характеру они были совсем подобные тем, которых сотни я видел у туземцев, у которых ноги также чаще подвергаются…[112]
Замечательно, что когда ноги болели, я не имел пароксизмов лихорадки, которые обыкновенно напоминали мне каждую неосторожность. При этом я вспомнил о поверии, распространенном на некоторых из Молуккских островов, что, когда есть раны на ногах, нет лихорадки. Действительно, лихорадка и раны на ногах находились в каком-то взаимном отношении. Дни домашнего ареста я употреблял на приведение в порядок моих заметок и на выписку из дневника сообщений Русскому географическому обществу о путешествии из Явы в Новую Гвинею.
Мои люди чаще, чем я, болели лихорадкою, но во многих случаях лень и притворство увеличивали число дней нездоровья. Во всяком случае, я не могу жаловаться на особенно нездоровый климат Новой Гвинеи.
Уже вначале, как только поселился в Бугарломе, при помощи туземцев было расчищено место около дома и посажены разные деревья и посеяны семена различных растений (кокосы, бананы, папайя, мангис, арбузы, тыквы, кукуруза и т. д.), из которых большинство принялись и стали расти очень хорошо. От времени до времени я призывал жителей Бонгу, чтобы срубать деревья, расчистить тропинки и т. п.
Туземцы всегда охотно являлись или, смотря по работе, присылали своих жен, которые даже лучше работали, чем мужчины, часто прерывавшие работу, то чтобы покурить, то чтобы пожевать пинанг. Когда мне нужны были люди для какой-нибудь работы, несколько ударов в гонг, который для этой цели висел у меня на веранде, сзывал их. Если не достаточно было жителей Бонгу, призывались люди Горенду. Без помощи туземцев очень многое необходимое и удобное не могло быть предпринято и устроено.
К моему первоначальному домику из привезенных из Сингапура досок прибавились новые пристройки почти одинаковой величины, состоящие из большой комнаты с двумя верандами, соединенной коридором с жилым домом. Он построен на сваях самого прочного дерева, которое белые муравьи не трогают, и покрыт прочной крышей из листьев саговой пальмы.
Жители Бонгу под управлением обоих моих слуг построили мне этот европейско-малайско-папуасский дом, который образует прохладное помещение и который я позаботился заблаговременно построить, думая, что наскоро крытая крыша первого дома из листьев кокосовой пальмы не выдержит ливней декабря и января месяцев.
Сообразно с моим письмом в Сингапуре, я ожидал прихода шхуны за мною в ноябре месяце, но, принимая в соображение довольно далекий путь и зависимость паруса от благоприятного ветра, я не был удивлен, когда шхуна не пришла и в декабре, полагая ее увидеть, во всяком случае, в январе. Я ожидал ее со дня на день, как видите, еще жду по сей день (2 сентября).
Годовое запоздание прихода шхуны, хотя и было источником многих неудобств, дало мне случай сделать наблюдения над действием папуасской пищи (единственно в подробностях немного отличающейся от пищи жителей островов Тихого океана) на белых.
Кроме писем, приход шхуны интересовал меня в чисто материальном отношении. Имея намерение оставаться этот раз на берегу Маклая пять-шесть месяцев, я никоим образом не имел в виду неисполнение моего поручения, и мои припасы были сделаны сообразно тому. В конце января кончился запас риса, затем в продолжение февраля, марта и апреля – все другие. Зная, что провизии на 5 или 6 месяцев у меня достаточно, я не обратил внимания, когда шкипер шхуны сдал мне многие мешки, далеко не полные (сухари, бобы) или подменные (в мешки риса лучшего сорта был подсыпан рис дурного качества).
Возвращаясь из моего путешествия по Малайскому полуострову в ноябре 1875 г. и имея всего два или три месяца до отъезда в Новую Гвинею, я не хотел прерывать моих занятий в Бюйтензорге поездкой в Батавию для приготовлений к новому путешествию. Все закупки и приготовления было лучше сделать в Сингапуре, откуда шхуна отправлялась, поэтому я отступил от важного правила, которое должен иметь в виду каждый путешественник: не поручать никому другому приготовления, а делать все запасы и приготовления к путешествию до мельчайшей подробности самому.
Я поручил их одной личности в Сингапуре, которая с готовностью взялась исполнить мои поручения и обратить должное внимание, чтобы все было бы хорошо упаковано. Я был наказан за свое доверие и пренебрежение к материальной части моего предприятия.
Я не был доведен до положения, в котором находился в Гарагаси в 1871–1872 гг., когда пришлось обходиться восемь месяцев без соли; у меня и теперь еще есть немного кофе, какао, чай, красное и хинное вино. Некоторые из вещей не были взяты, многие, по случаю дурной упаковки, оказались в мало пригодном состоянии.
Оказалось, например, что запас дроби был весьма мал, так что уже в марте месяце Мебли, который был на деле далеко не такой стрелок, каким его описывали его соотечественники, исстрелял с лишком 1600 патронов и должен был по случаю недостатка дроби прекратить охоту, так что и в этом отношении стол мой обеднел, и, чтобы не быть принужденным есть одно таро, надо было приискать другие источники.
Я нашел для лентяя Мебли, вместо охоты, другое занятие, именно – рыбную ловлю, которая в результате несколько разнообразит мой, даже в сравнении с первыми месяцами пребывания в Бугарломе, весьма однообразный стол.
Жизнь в такой отдаленной местности от европейских колоний имеет то большое неудобство, что надо или делать громадные запасы, или привыкать обходиться без многих, иногда весьма необходимых вещей. Мои сборы к этому путешествию в декабре 1875 г. были весьма спешны и многое было позабыто. Двое из моих часов были приведены в бездействие, одни вследствие падения при экскурсии в горах, другие вследствие опытов, которые вздумал производить над ними один из моих слуг с о. Пелау.
Мне пришлось поэтому быть очень осторожным с оставшимися, и я заводил их единственно, когда предпринимал экскурсии. Днем, когда я оставался дома, высота солнца была для меня достаточным регулятором времени. Для вечера я придумал весьма удобное мерило времени, именно – сгорание стеариновой свечи. Масштаб, приделанный к подсвечнику, деления которого были определены несколькими опытами, мог мне показать ход времени с достаточной точностью. Если не ошибаюсь, японцы имеют нечто подобное: тоже применяется огонь как мерило времени.
У меня оказалось только полдюжины тонких стекол для микроскопических объектов (?). Пришлось быть весьма осторожным и не пренебрегать самыми малыми осколками. Обуви было значительно, но я позабыл привезти пару туфель.
Последствия расхищения моих вещей в Айве (Папуа-Ковиай в апреле 1874 г.) отозвались неприятным сюрпризом и в настоящем путешествии. Многих вещей, которых я тогда лишился, я не мог пополнить в Батавии и Сингапуре, не успел или забыл выписать их из Европы, тем более, что 1876 год я провел почти постоянно «en route» (Сиам, Малайский полуостров).
Так, напр., мой большой ящик с анатомическими инструментами, который был унесен папуасами в горы вместе с другими полезными и необходимыми вещами, я совершенно забыл заменить новым, вовремя выписав из Европы. Пришлось довольствоваться оставшимся небольшим ящиком, дополнив его из несессера хирургическими инструментами и остальными, выбрав даже между столярными принадлежностями.
Не стану далее приводить примеров ухищрений разного рода, к которым мне приходилось прибегнуть по случаю недостаточно полных приготовлений к затянувшемуся пребыванию в Новой Гвинее и разным лишениям вследствие запоздалого прихода шхуны. Тех и других я мог бы привести дюжину. Но перейду лучше от этой mis?re de la vie journali?re к весьма серьезному вопросу, который занимает меня часто.
Размышления о судьбе туземцев, с которыми я так сблизился, часто являлись сами собою, и прямым следствием их был вопрос, окажу ли я туземцам услугу, облегчив моим знанием страны, обычаев и языка доступ европейцев в эту страну. Чем более я обдумывал подобный шаг, тем более склонялся я к отрицательному ответу.
Я ставил вопрос иногда обратный: рассматривая вторжение белых как неизбежную необходимость в будущем, я снова спрашивал себя: кому помочь, дать преимущество, миссионерам или тредорам? Ответ снова выпадал – ни тем, ни другим, так как первые, к сожалению, нередко занимаются под маской деятельностью последних и подготовляют путь вторым. Я решил поэтому положительно ничем, ни прямо, ни косвенным путем, не способствовать водворению сношений между белыми и папуасами.
Возражения подобные: темные расы, как более низшие и слабые, должны исчезнуть, дать место белой разновидности, высшей и более сильной, – мне кажется, требуют еще многих и многих доказательств. Допустив это положение и проповедуя истребление темных рас оружием и болезнями, логично идти далее и предложить отобрать между особями для истребления у белой расы всех не подходящих к принятому идеалу представителей единственно избранной белой расы. Логично не отступать перед дальнейшим выводом и признать ненужными и даже вредными всякие больницы, приюты, богадельни, ратовать за закон, что всякий новорожденный, не дотянувшись до принятой длины и веса, должен быть отстранен и т. д.
Дойдя, наоборот, при помощи беспристрастного наблюдения до положения, что части света с их разными условиями жизни не могут быть заселены одною разновидостью species homo с одинаковой организацией[113], с одинаковыми качествами и способностью, и додумавшись, что поэтому существование различных рас совершенно согласно с законами природы, приходится признать за представителями этих рас общие права людей и согласиться, что истребление темных рас не что иное, как применение грубой силы, и что всякий честный человек должен восстать против злоупотреблений ею.
В большинстве случаев [эти злоупотребления] предпринимаются отдельными личностями, которых вся цель жизни сосредоточена единственно на добывании долларов. История европейской колонизации и европейского влияния на островах Тихого океана переполнена слишком грустными примерами, чтобы взять на себя ответственность привлечением сюда белых увеличить их число.
Чтобы отогнать эти невеселые размышления, мне стоит только обратиться к моим научным занятиям, которые всегда были и всегда будут главнейшею целью моих странствований. И при этом верность замечания «Im Reiche der Intelligenz waltet kein Schmerz, sondern alles ist Erkenntnis» здесь снова подтверждалась. Так как это письмо, однако же, не имеет назначения трактовать о научных результатах и бумага еще есть, то, чтобы переменить тему, расскажу случай, который может послужить примером, как осторожно надо быть при делании «открытий» в стране, подобной Новой Гвинее.
Обходя горные деревни вокруг залива Астролябии, я провел первую ночь в Энглам-Мана, затем следующую в Сегуана-Мана, где мои спутники из Бонгу пожелали остаться ждать меня, пока я вернусь с моими новыми проводниками и носильщиками из Самбуль-Мана, куда я направился на другое утро. Спускаясь в лощину между обрывом и хребтами и перейдя вброд весьма быстрый горный поток (верховье р. Коли), мы снова поднялись на противоположную высоту, где стояла деревня Самбуль-Мана. В деревне я расположился в большой хижине, назначенной для хранения принадлежностей «ай», для гостей и вообще для мужского населения деревни.
Барлы в горных деревнях отличны от подобных построек в береговых деревнях. Они малы, низки, не открытые с обеих сторон. Небольшое отверстие (1 м высоты, 0,5 м ширины) в полметра от земли в фасаде служило дверью. Крыша доходила до земли, так что боковых стенок не было, передняя и задняя были образованы из расколотого бамбука, корзинообразно переплетенного.
Над дверью под крышею были воткнуты, кроме обыкновенных [одно слово неразборчиво], нижние челюсти свиней, собак, черепа разных видов кускуса и Perameles (разные предметы, которые что-либо напоминают или чем-нибудь обратили внимание туземцев[114]).
Не только над входом, но и внутри барлы находятся обыкновенно разные этнографические достопримечательности. Осмотрев все предметы у входа, я вошел в хижину, где было так темно, что пришлось зажечь свечу. Кроме двух из дерева вырезанных масок, какие употреблялись при Ай-Мун, несколько костей, привешенных в самом видном месте среди хижины, главным образом, привлекли мое внимание. Это были два позвонка быка (средней величины). Из тщательного образа, каким они обязаны хорошо скрученным шнурком, и из выражения физиономии окружающих меня жителей деревни я мог заключить, что последние весьма дорожат этим орнаментом барлы.
– Анде рие? (это что?), – спросил я, удивленный, забыв, что оставил людей Бонгу в Сегуана-Мана. Никто здесь не понимает диалекта Бонгу. Хотя ответили многие, и некоторые вдались в длинные рассказы, я не мог ничего понять. Эта находка меня, однако, сильно заинтриговала. Каким образом эти бычьи позвонки попали сюда? Хотя я читал, что в Новой Гвинее были найдены следы не только быка, но следы и каменного носорога, видеть в этих позвонках доказательства этих открытий мне не пришло в голову. Однако же я сейчас же послал в Сегуана-Мана за одним из людей Бонгу, чтобы получить объяснения.
На другой день пришел один из жителей Бонгу, и я услыхал следующую повесть. По уходе корвета «Изумруд» находили многие предметы, выброшенные на берег, между которыми находили несколько костей, которые были признаны за «сурле буль-боро русс». Один из туземцев ухищрялся вечером объяснить мне, что это – кости большой свиньи и что они получили их из Энглам-Мана. Эти кости, принадлежащие «большой свинье с большими зубами на голове», были собраны и сохранены как редкость жителями Горенду, от которых один из туземцев Энглам-Мана получил два позвонка в подарок. От него они перешли к отцу его невесты, жителю Самбуль-Мана.
Другие кости быка были подарены в другие деревни и, может быть, пространствовав подобным образом дальше, не только удивят, но послужат к гипотезам, если будут найдены путешественником по ту сторону Мана-Боро-Боро.
При посещении горных деревень я осматривал со вниманием не только хижины, но также материал всех украшений[115], которые носят жители берега Маклая и которые отличаются значительно, смотря по деревням, надеясь найти следы животного, которое, вероятно, существует в Новой Гвинее не только на севере, где его нахождение было доказано мне в 1875 г.[116] Я говорю о Gen. Echidna.
Я думал найти или иглы его, употребляемые как украшение какого-нибудь рода (в виде ожерелья, браслета и т. п.), или его череп как остаток туземного угощения. Но иглы не нашлись между украшениями, и ревизия всех костей и черепов, которые попались мне до сих пор на глаза, не повела к открытию. К тому же, такое животное так характерно, что туземцы, которых я не раз спросил о нем, должны бы его знать…
Бугарлом, на берегу Маклая, октябрь и ноябрь. Ноябрь 1877 В море, около о-ва Агомес
Мое письмо было прервано приходом шхуны. Шхуна не привезла ни писем, ни провизии. Г. Ш. в Сингапуре, предположил, что, наскучив ждать шхуны (ждал ее, правда, 12 месяцев), я покинул, вероятно, свой берег с одним мимо проходящим судном, почему заблагорассудил оставить мои письма у себя в Сингапуре. Но, не будучи, однако же, положительно уверен в возвращении моем, он дал инструкцию шкиперу заглянуть на всякий случай на мой берег. Прождав письма 21 месяц, придется прождать еще месяц или два. От шкипера узнал весть о войне России с Турцией и о взятии Константинополя.
Идем в Сингапур, но противный западный ветер или штиль очень задерживает плавание.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.