Глава 11 Предвыборный гностический порыв

Глава 11

Предвыборный гностический порыв

Лето 1995 года я посвятил интеллектуальной работе. Мне нужно было привести в порядок свои мысли и дать идеологическое обоснование того, что именно солдаты, ветераны войны в Чечне – сила, которая совершит революцию, расправится с чиновниками и буржуазией. Я вновь перечитал «Размышления о насилии» Жоржа Сореля, «Человек бунтующий» Альбера Камю, небольшое, но очень емкое произведение Льва Троцкого «Их мораль и наша», «Катехизис революционера» Сергея Нечаева и, конечно, книги Михаила Бакунина. Во всей этой литературе я искал места, где говорится о социализме как о принципиально новой человеческой культуре, культуре подвижничества и коллективного героизма, а также те места, где проводятся аналогии между деятельностью социалистов-революционеров и солдат, между войной и революцией.

Кроме того, я прочел несколько биографий Бенито Муссолини и познакомился с «Доктриной фашизма», написанной им в соавторстве с Николо Бомбаччи. «Я хотел бы, чтобы слова «жить в опасности» стали лозунгом итальянского фашизма. Жить в опасности — значит быть готовым к любой жертве, к любым действиям, ко всему, что потребуется для защиты отечества. Жизнь, как ее понимают фашисты, — это тяжелая и суровая жизнь, жизнь, полная строгой и, можно сказать, религиозной веры. Ее надо прожить со всей ответственностью и проявить при этом всю силу духа. Фашист должен презирать комфорт и удобства. Его кредо — героизм, тогда как основа буржуазной жизни — эгоизм. Мир для фашиста не ограничивается материальной субстанцией, где человек существует изолированно от других людей и вынужден жить сиюминутными удовольствиями. Нет, фашизм рождается именно как реакция на такое существование, как реакция на вырождающийся материализм и агностицизм», - читая эти строки, я боялся признаться себе, что полностью согласен с дуче, и многое бы отдал за то, чтобы это утверждение принадлежало мне. Я обнаружил, что Муссолини задолго до Алена де Бенуа заявил, что «фашизм не относится ни к левым, ни к правым силам, ни, тем более, к центру».

В итоге я написал статью, которая интеллектуально оформила изменения в моем мировоззрении – «Солдат и революция». В качестве эпиграфа я взял пассаж Троцкого: «Непристойно смотреть на фанатичного воина глазами тупого и ленивого лавочника», но все остальное было навеяно «Доктриной фашизма». «Жертвенность, героизм, любовь к риску – это чисто человеческие качества, - писал я, фактически перефразируя Муссолини и Бомбаччи. – На войне солдат возвышается над инстинктом самосохранения, на что животное неспособно. Ради победы и жизни товарищей он готов рисковать собственной жизнью. И это возвышение совпадает с волей к бытию, поскольку посредством его солдат завоевывает право на звание Человека. Ибо только человек может «умереть, но встать». Ибо всякое величие берет свое начало в риске.

Но вот солдат возвращается с войны. Чем встречает его мирная жизнь? Вместо вспышек трассеров – вспышки рекламы; вместо доблести – мелкое подличанье; вместо чести – лизоблюдство и карьеризм; вместо мужественности – банальная самцовость; вместо боевого товарищества – поговорка «это ваши проблемы; вместо личностной и коллективной целостности – тотальная деконструкция, симулякры. Словом, солдат познает все прелести буржуазного общества – общества потребления. Солдат не видит своего места в этой социальной топи. Он ревется назад: туда, где стреляют…»

Дальше я предлагал солдатам средство от «афганского» и «чеченского» синдрома: «Если общество потребления не предъявляет спроса на его (солдата) мужество, героизм, если его тошнит от эгоизма обывательской массы, если он вновь стремится почувствовать себя бойцом в сплоченном строю, тогда он имеет только один настоящий выход – стать на стезю революционной борьбы. Ибо революция органично совмещает в себе коллективный порыв массы с героическими действиями революционной элиты. Революция – это воплощение принципов эгалитаризма. И одновременно – арена для героев. Это диалектический процесс развертывания коллективного и личностного динамизма. Герой революции растворяет свою личность в коллективной борьбе; отказывается от самого себя во имя осознанной идеи – идеи революции. В революции он видит смысл своего бытия, и готов доказать это посредством собственной смерти».

Свои мысли я подтверждал словами Троцкого: «Не может быть революционеров без воли, которая ломает препятствия, без преданности, без духа самопожертвования. Революционер начинается там, где личная амбиция полностью и целиком подчинена на службу большой идее».

Наверное, такой пафосный текст не имел права писать человек, который на войне не провел ни дня, то есть – я. Единственно, что меня извиняет, так это то, что доказывал свое мнение ссылками на признанные авторитеты в этой области. Меня так и подмывало желание процитировать Муссолини, но я сдержался, понимая, что после этого все леваки меня заклеймят фашистом. Но все, кто разбирался в истории, и так поняли, кто мой новый герой. В то время, как итальянские социалисты твердили солдатам: «Вы придурки, коли не бросили оружие, а продолжали воевать за цели буржуазии!», именно Муссолини со страниц газеты «Il popolo d’Italia» («Народ Италии») убеждал ветеранов: «Вы – национальные герои! Вся нация должна держать равнение на вас! Вы принесли Италии победу. Но слабость правительства лишила нас плодов этой победы. Плач социалистов мешает вас с грязью. Мы должны объединиться и выступить как против правительства, так и против социалистов!»

Я, конечно, не призывал бороться против социалистов, благо в России они были почти незаметны, но был бы рад, если бы солдаты обратили свой гнев на либералов и правительство. После рейда Шамиля Басаева в Буденновск я написал статью для нового номера «Рабочей борьбы» - «На бой кровавый». «Победы была близка. Была близка их солдатская победа: победа тех самых «18-летних мальчиков», о неспособности которых воевать так много разглагольствовали либеральные журналисты. А эти мальчики взяли и доказали, кто и на что способен. Они доказали это вопреки бездарности и продажности генералов; вопреки пулям дудаевцев; вопреки либеральным СМИ, которые жалили их с тыла. Они преодолели все это. Они заслужили победу. И это очень показательно в социальном смысле. Ибо кто воюет в Чечне? Чьи сыновья проливают кровь? Сыновья рабочих и крестьян. И вот эти простые парни доказали всем: они воевать умеют. Но их победы не согласовывалась с планами тех, кто наживает на войне капитал. Эти силы всячески стремились сорвать солдатское наступление. Нужна была провокация. И она не замедлила явиться в лице Шамиля Басаева», - я намеренно выбрал пафосный стиль, в противовес модной тогда постмодернистской иронии.

Не меньше предательства либералов меня злило безразличие толпы к тому, что происходит на Кавказе. Люди делали вид, что война их не касается, от столичной молодежи можно было услышать: «В армию забирают быдло, вот пусть оно и воюет. Нам-то что?».

Статья «На бой кровавый» долго пролежала в столе, точнее – в памяти моего ноутбука, выпуск 12-го номера «Рабочей борьбы» отодвигался из-за того, что мы никак не могли найти типографию, которая бы согласилась его напечатать. Мне пришлось дополнить статью и посвятить ее первой годовщине взятия Грозного. Я написал все, что думал о поведении обывателей: «В новогоднюю ночь мирные граждане с наслаждением пожирали праздничные салаты и блюда с мясной подливкой. А эти мальчики (солдаты) поливали кровью улицы Грозного. Обыватели жрали. Солдаты гибли. Обыватели зажигали елочные гирлянды. Солдаты горели в танках. Погибло их великое множество. Но никто – ни один политикан или журналист – не предложил объявить 1 января днем траура.

Но вот 1 марта 1995 года в результате каких-то финансовых разборок на телевидении убивают идола толпы и столпа шоу-бизнеса Влада Листьева. И СМИ мгновенно поднимают вселенский вой. Более того: бывший ведущий «Поля чудес» объявляется «совестью нации».

Труп новоявленной «совести нации» был выставлен на показ в «Останкино» и коченел в гробу. В это же время солдаты коченели в ледяной воде реки Сунжа. Но все-таки они шли вперед».

То, что я защищал солдат, вовсе не значило, что я воспевал «русское оружие» и призывал к расправе со «злобными чеченами». Нет, конечно. Я был на стороне солдат, считая их потенциально революционной силой, но не на стороне армии и государства. «Пора солдатам переменить фронт, - заявлял я все в той же статье «На бой кровавый». – Ведь враги – это не чеченские партизаны, большинство которых – вооруженные крестьяне. Враги – это власть имущие. Поэтому надо направить оружие в животы бюрократии и буржуазии. Лозунг немецкого коммуниста Либкнехта «Главный враг – дома!» актуален сейчас как никогда! Пора бить по штабам! По тем, кто власть».

12-й номер «Рабочей борьбы» вышел в декабре 1995 года. Но до этого произошли очень интересные и знаменательные события. В конце августа в Петербург наведался Дугин. Он позвонил мне и сказал, что очень хочет встретиться со мной, чтобы обсудить важный вопрос. Я пригласил его к себе домой, точнее - в квартиру моей мамы, которая отдыхала на даче. Дугин приехал ко мне поздно вечером, в черной рубашке, с прежней бородой, но уже коротко остриженный.

- Дмитрий, читал вашу статью в «Час пике» о Троцком. Очень интересная статья. Троцкий – актуальный автор. В его деятельности и произведениях, на самом-то деле, чувствуется национал-большевистский нерв, порыв, да.

Я понимал, что Дугин приехал ко мне в спальный район не для того, чтобы обсуждать мои первые шаги на поприще официальной журналистики и не для разговора о троцкизме, но с удовольствием поддержал разговор об идеологии.

- Мне кажется, что в «Доктрине фашизма» Муссолини и Бомбаччи выразили идеи, сходные с теми, что Троцкий изложил в статье «Их мораль и наша»…

- Муссолини – это вчерашний день, о Муссолини нужно забыть, а вот Троцкий! Вот кто сейчас актуален! Он еще актуальней, чем 50 лет назад, на самом-то деле.

Мне показалось, что Дугин, говоря так о Троцком, хочет добиться моего расположения. А, может, Дугин действительно открыл для себя Троцкого и восхищался им с рвением неофита, не знаю.

Но вскоре Дугин прямо сказал, зачем пришел.

- Партия решила, что мы с Лимоновым должны выдвинуть свои кандидатуры в депутаты Государственной думы. Лимонов будет баллотироваться в Москве, а я здесь – в Питере. Для меня это очень важно, что я, москвич, буду выдвигаться от Питера, на самом-то деле! Баллотироваться буду от 210 избирательного округа, это на севере города, но в него, помимо спальных районов, входит Кронштадт и военный поселок Сертолово, что, сами понимаете, для нас очень символично и принципиально. Если нас поддержат моряки Кронштадта и офицеры Сертолово – это будет лучшим доказательством, что национал-большевизм отвечает интересам защитников Родины. Как я понимаю, Кронштадт и для вас, эсеров, символичное место, очаг «третьей революции».

Я кивнул.

- Вы надеетесь выиграть?

- Конечно, нет! Не дадут. Я и Лимонов участвуем в выборах, чтобы заявить о национал-большевизме во всеуслышанье, чтобы поднять знамя революции. Кто, если не мы? Не КПРФ же! Я обращаюсь к вам за помощью. Питерское отделение НБП очень слабое. Его фактически нет, а есть какие-то юные алкоголики, которые напиваются под песни Летова. Веснин – дурак, просто клинический идиот, на самом-то деле! В общем, на них рассчитывать нельзя. Я хочу попросить вас стать моим доверенным лицом, надеюсь и на помощь вашей группы, которая напоминает мне сообщество гностиков, на самом-то деле. «Рабочая борьба» - действительно тот самый «орден меченосцев»…

Я понимал, что, если я стану доверенным лицом Дугина, который зарекомендовал себя главным идеологом русского фашизма, я поставлю крест, причем жирный, на отношениях со всеми леваками, как нашими, так и западными. Но черт с ними – с леваками. Главное, что скажут товарищи, мои соратники? Андрей вписывался со мной в «правый поворот». А вот Янек… Меня всегда удивляло, что Янек много читает о фашизме и нацизме. Он лучше меня знал историю немецкого национал-большевизма, левого нацизма и итальянского фашизма. Но одно дело – разговоры о дуче и братьях Штрассерах, другое – реальный союз с партией, которая всеми воспринималась как фашистская.

- Я должен обсудить это с товарищами. Что касается лично меня, то мне будет интересно поучаствовать в реальной политической борьбе, - ответил я.

Мы с Дугиным засиделись до глубокой ночи. В квартире моей мамы висит большая репродукция иконы святого Дмитрия. Перед тем, как лечь спать Александр Гельевич помолился на образ и троекратно размашисто перекрестился.

Как я и ожидал, Андрей согласился участвовать в предвыборной кампании Дугина, дабы «затем использовать полученный опыт в своих целях». Янек согласился тоже, но с условием, что Дугин не будет использовать в кампании антисемитизм.

- Да я и сам прекращу всякие отношения с Дугиным, если он окажется антисемитом, - сказал я.

В начале сентября в подвале на Потемкинской улице прошло первое заседание предвыборного штаба кандидата в депутаты Государственной думы от 210 избирательного округа Дугина. Я, конечно, был неприятно удивлен тем, что на заседание явились скины, их пригласил Александр Гельевич. Скины вели себя нарочито развязно, как говорится, «плюсовали» на меня, явно не русского, и ярко выраженного еврея Янека. Но мы делали вид, что не замечаем их вообще.

На заседании я обратил внимание на очень мрачного бородатого человека в очках, с бородой, во всем черном, он почти все время молчал. Я тогда не знал, что этот мрачный человек в черном - пожалуй, единственный представитель петербургского «неототалитарного» андеграунда, композитор-шумовик Александр Лебедев-Фронтов, сам он себя называл «национал-концептуалистом». Лебедев-Фронтов рисовал какие-то замысловатые картины в жанре, который я бы назвал «футуристическим сюрреализмом», их иногда публиковали в «Лимонке». Я потом познакомился с Александром. Он оказался очень интересным человеком, мыслил нестандартно.

- Я - последователь идей чучхе и секты скопцов, - говорил Фронтов. Шутил, наверное. Скопец он или нет, я не проверял.

Как-то я спросил Александра Лебедева-Фронтова, в чем он видит связь между политикой и музыкой. Фронтов никак не прореагировал на мой вопрос, и я решил, что он пропустил его мимо ушей. Неожиданно Александр ответил двусложной конструкций в стиле товарища Ким Ир Сена:

- Музыка есть абсолютная политика, абсолютная политика есть музыка.

Однажды Саша пригласил меня на презентацию своего альбома под названием «Вепри суицида», которая проходила в мастерской на Пушкинской, 10. Такой какофонии я до этого никогда не слышал – жесточайший индастриал, паровозные гудки, звуки работающего токарного станка, женские оргазмические крики… За шумовой аппаратурой висел экран, на который проецировались кадры китайской и северокорейской кинохроники. Презентация для меня закончилась тем, что я потерял сознание и попал в больницу с подозрением на эписиндром, но медицинская проверка показала, что моя нервная система не выдержала перегрузки.

- Ты понимаешь, настоящий национал-большевизм никогда не будет массовым движением, слишком это элитарное учение, - сказал мне однажды Фронтов, когда мы возвращались домой, мы оба жили в окрестностях Финляндского вокзала, - поэтому рано или поздно Лимонов, который мечтает быть вождем массовой партии, начнет профанировать национал-большевизм, да он и сейчас это делает.

Я промолчал. Цель Лимонова мне была близка. Я устал сидеть в секте и тоже, как он, хотел работать в настоящей партии - массовой и боевитой.

Предводителем скинов был парень небольшого роста с бородкой в стиле мачо, он не брил череп налысо, был модно одет, на ногах – настоящие «Бульдоги», держался надменно. Звали парня Володя Григорьев.

Потом мы подружились. Володя порвал со скинами и едко высмеивал их, но в НБП так и не вступил. Он, как и Лебедев-Фронтов, считал, что национал-большевизм и фашизм – элитарные движения, а «Лимонов вербует быдло». Володя познакомил меня со своим братом – известным и успешным питерским художником-авангардистом, которого тоже интересовали мистические опыты предтечей национал-большевизма, но практическая политика вызывала у него отвращение. Я поспособствовал тому, чтобы Володя стал журналистом, и некоторое время он работал в международном отделе «Смены», которым руководил я (правда, недолго, отдел упразднили вскоре после того, как я возглавил). Володя слушал редчайший индастриал, о существовании которого в Петербурге, кроме него, знали еще человека два. Но у Володи была серьезная проблема – пристрастие к тяжелым наркотикам. Из-за этого он дважды оказывался в «Крестах», откуда его вытаскивал брат, естественно, за большие деньги. Сейчас Володя со своей девушкой живет в глухой деревушке, затерянной в лесах Карелии, он не хочет вспоминать о былой жизни: ни о скинах, ни об НБП, ни о наркотиках.

В общем, на том эпохальном заседании Дугин представил меня всей собравшейся компании и сказал, что я буду командиром предвыборного штаба. Это вызвало недовольство Володи Григорьева.

- Александр Гельевич, вы всерьез полагаете, что наши бригады будут подчиняться троцкистам? – с усмешкой спросил он Дугина.

Володя напрасно беспокоился - я и не собирался командовать его бригадами. В итоге мы договорились, что левые, правые и национал-большевики (в штаб пришли человек пять летовцев) будут действовать автономно друг от друга, раз в неделю командиры ячеек будут собираться вместе и подводить промежуточные итоги кампании.

Вскоре я предложил провести акцию у американского консульства против бомбардировок авиацией НАТО боснийской Сербии, полагая, что эти бомбардировки осуждают все, кто работает на Дугина. Дугин меня поддержал с энтузиазмом и пообещал подогнать туда телекамеры. Володе и нацболам моя идея понравилась тоже. Я принес плакаты, которые у меня остались с прошлой акции у американского консульства: «No pax Americana!» и другие. Консульство США, как известно, находится на Фурштадтской улице, то есть недалеко от того места, где располагался наш штаб. Мы договорились, что я буду возглавлять сводный отряд НБП и «Рабочей борьбы», и поведу его на консульство прямо из штаба, а Володя приведет скинов со стороны улицы Восстания. До этого я провел несколько акций у американского консульства против бомбардировок Югославии и Ирака, и все они прошли гладко. Менты появлялись лишь после того, когда акция была проведена. На этот раз нас поджидала целая рота ОМОНа. Мы с нацболами подошли в условленное время – скины опаздывали. Наконец они появились во главе с Володей. Подъехали телевизионщики. Менты стали нас прогонять, не грубо, но весьма настойчиво. Скины сразу стушевались: пришли такие бравые, а превратились в сборище призывников – лысые, испуганные. Володя попытался их взбодрить, но у него ничего не вышло.

Как только мы и нацболы развернули флаги и транспаранты, менты начали нас прессовать: вырывать из рук знамена и плакаты. Но мы успели несколько раз зарядить антиамериканские лозунги. Нас сняли телевизионщики. Рядом прогуливался Дугин, делая вид, что он просто прохожий. Когда мы закончили, он дал телевизионщикам интервью. Дело было сделано, мы стали расходиться. За нами увязались менты в штатском, по дороге они задирались к нам, дабы спровоцировать драку. Я решил поставить их в дурацкое положение и окликнул здорового ОМОНовского офицера, который тоже шел за нами, но в некотором отдалении:

- Товарищ милиционер! Тут нетрезвые хулиганы матом ругаются, оскорбляют прохожих! Примите меры!

Мент, конечно, все понял, улыбнулся, а провокаторы отвалили от нас.

Со стороны нацболов на акцию пришло человек десять, из них три девицы, помню, одна из девиц была огненно рыжей, я прозвал ее «ирландкой». И все десять человек – поклонники Егора Летова. О социализме, фашизме, национал-большевизме они почти ничего не знали. Я так и воспринимал «нацболов первого часа» – как фан-клуб «Гражданской обороны».

После акции мы вернулись в штаб, нацболы сбегали за водкой и начали жестко бухать, опьянели они быстро. Лева упал головой на стол и во сне сжал в кулаке рюмку, да с такой силой, что раздавил ее и сильно поранил ладонь осколками, потекла кровь. Одна из нацболок перебинтовала спящего пьяного Льва своим носовым платком.

Мы с Андреем тоже выпили немного, но все происходящее вокруг нас не радовало.

Ко мне подошел курносый нацбол с длинными русыми волосами и спросил:

- Ты кто по национальности?

«Началось», - подумал я. Но ответил:

- У меня грузинское происхождение. А что?

- А я подумал, что ты апачи, индеец из Америки. Нет, правда, похож. Они приезжали сюда, я общался с ними, они все вроде тебя: с прямыми черными волосами, носы такие же…

Я внимательно посмотрел в лицо парня и понял, что он не прикалывается надо мной. Потом мы познакомились поближе, парня звали Петр, он очень интересовался историей индейцев Северной Америки. Одно время Петр даже входил сообщество «индейцев Северо-Запада» или что-то в этом роде, эти люди выезжают куда-то в Ленобласть, строят вигвамы и живут, как по их представлениям, жили индейцы до колонизации Америки. Конечно, Петр был ярым поклонником Егора Летова, как и все остальные питерские нацболы. Но Петр был одним из немногих, на кого в этой компании можно было положиться.

После акции у американского консульства скины отказались работать на Дугина, что меня очень порадовало.

В середине сентября Курехин организовал концерт «Поп-механики» - «Поп-механика-418», прошел он во Дворце культуры Ленсовета. 418 – магическое число, по мнению Курехина, по его просьбе ему и партийный билет выдали под этим номером. Описывать концерт – бесполезно. Да и не концерт это был, а мистерия, инициация зрителей. Люди в рясах с капюшонами изображали то ли палачей, то ли членов религиозных братств Севильи (скорее - второе), Дугин читал со сцены какие-то заклинания на французском, танцевала вавилонская блудница в неоновом парике, Курехин в дуэте с Лимоновым пел «Горит и плавится планета, над нашей Родиною дым», было много огня… Когда на сцене появился Лимонов, в зале послышались свистки, редкие, правда. Помню, Андрей после того, как на сцене все закончилось, долго еще сидел в кресле, да и не один он. Люди просто не могли встать и вернуться обратно - в реальность. Дугин в «Лимонке» написал, что в ходе «Поп-механики-418» на одном человеке в зале произошло самовозгорание красного пиджака, а какие-то зрители бесследно исчезли. Я не видел, чтобы кто-нибудь самовозгорелся, хотя мог и не заметить, мое внимание было приковано к тому, что происходило на сцене.

Все, кто работал на выборах, знают: самый неприятный этап предвыборной кампании – это сбор подписей. Что мы только не придумывали, чтобы подпись получить!

- А кто такой Дугин? Мы его не знаем, - заявлял какой-нибудь представитель электората.

- Журналист.

- Журналист! Опасная профессия, ведь их, журналистов, убивают. Вон как Влада Листьева. Ладно, давайте подпишусь за него.

Однажды мы с Янеком в доме у станции метро «Проспект просвещения» попали в семью евреев. Классика жанра - пожилые мама и папа и засидевшаяся в девицах дочь.

- А Дугин этот не националист какой-нибудь? Не фашист? – спросил отец семейства.

- Да вы что! Он за государство, где будут мирно сосуществовать народы Евразии! – ответил я.

Три подписи, подкрепленные паспортными данными.

- Бедное семейство, - грустно произнес Янек, после того, как мы вышли из квартиры его соплеменников.

- А разве я соврал им?

Янек рассмеялся, но как-то невесело.

Неимоверными усилиями мы собрали-таки необходимые пять тысяч подписей, правда, какое-то число протоколов пришлось купить у РНЕ. Дугина зарегистрировали кандидатом в депутаты. Он собрал нас в штабе. Мы сели на стулья полукругом, он встал в середине и заявил:

- Вы сумели показать нашим врагам, Системе: деньги, влияние, связи, братки – ничто по сравнению с национал-большевистским гностическим порывом! Профаны всегда будут проигрывать гностикам, людям длинной воли! С нами Бог! Мы победим!

Затем он написал в «Лимонке»:«Сбор подписей прошел как разминка концептуального предвыборного шоу. Теперь понятно, кто чего стоит. Все работали на энтузиазме. После победы никто не будет забыт, не волнуйтесь, камерады. Некоторые гады проявили скепсис или нерасторопность в этом трудном деле. На них наложено партийное проклятие и скоро они иссохнут сами по себе».

В октябре я, наконец, познакомился с Сергеем Курехиным, в сентябре он уехал в Японию, где пробыл месяц, выступая с местным шоу онанистов-эксцентриков. Я не ожидал, что он окажется таким простым, приветливым и интеллигентным человеком. Ему было 42 года, но он выглядел гораздо моложе, больше 33-35 лет ему было не дать. Я взял у Курехина интервью для газеты «Смена», где я только что начал работать.

- Национал-большевизм – это свежий ветер, - заявил Сергей, и это была четкая аллюзия на гимн итальянских фашистов – «Фашизм – это вешние воды, фашизм – это будущее нашей свободы». – Он может пользоваться любыми культурами, главное – чтобы оставалось ощущение свежести, ощущение нового стиля. Стиль – это сущность. И чтобы он всегда оставался новым, надо свои идеи подвергать постоянной ревизии. Принципы консервативной революции как раз и отвечают этому требованию.

- Вот вы говорите, «НБП – свежий ветер», а сами пользуетесь старой риторикой «практических» фашистов, те тоже говорили, что они свежий ветер, - я старался, чтобы интервью не выглядело как реклама национал-большевизма, а было честным, состязательным, я ставил перед Сергеем вопросы-ловушки. А Курехин до конца играл роль человека, которого достали «тупые вопросы».

- Да поймите же вы наконец, - сказал он усталым голосом, - что НБП – это абсолютно новая идеология, религия, культура; это стремление правых быть левыми, а левых правыми. Что касается меня, то я давно слежу за творчеством Александра Дугина. Когда я узнал, что с этим человеком у меня много точек соприкосновения – оккультизм, философия, чистая политика, когда я узнал, что Дугин идет в блоке с Эдуардом Лимоновым, самым замечательным современным писателем, я примкнул к этой партии с огромным удовольствием и считаю для себя честью работать с этими людьми. Прежде всего, мне близко национал-большевистское понимание государства. Сейчас поднимается тупейшая и вульгарнейшая критика в адрес НБП: говорят, если партия «национальная», - значит, евреев в лагеря. Мудаки, б…ть! (Сергей иногда намеренно срывался на мат – Д.Ж.)

- И все же нельзя не заметить, что вы сейчас говорите то, что после первой мировой войны говорил и писал Муссолини…

Курехин посмотрел на меня с сожалением, он умел играть.

- Фашизма, как и национал-большевизм, - прежде всего романтическое движение». Это архиважно! – Сергей, помню, повысил голос, произнося это любимое ленинское выражение, а вообще за время нашего разговора он пронес его раз пятнадцать. – Фашизм – это романтическая реакция на капитализм и ужасы войны. Но все идеальное имеет тенденцию к вырождению в ходе ложной эволюции. И фашизм в своем социально-бытовом воплощении превратился в то, с чем он боролся вначале. Но идеи фашизма надо понять, пережить их…

Курехин, помню, замолчал ненадолго, задумался, а потом неожиданно напустился на меня:

- О чем мы, б…ть, говорим? Какой на х..й фашизм? Почему вы время меня о нем спрашиваете? – я жалел, что беру интервью для газеты, а не для телепередачи – так выразительно Сергей играл свою роль. – Какая тупость и узость взглядов! У вас нет методологии! Неужели вы всерьез восприняли бредовые статьи интеллигентских придурков и педерастических онанистов, которые причисляют НБП к фашистам?! Национал-большевизм – это подвижничество! Он имеет свои собственные традиции. Лидеры национал-большевизма пали жертвами сталинского и нацистского террора: Устрялов погиб в ГУЛАГе, а Никиша убили гитлеровцы. Не надо путать жопу с пальцем!

В конце разговора уже я не мог не спросить Сергея, почему он назвал Ленина грибом.

- Я всегда очень уважал героические личности, - ответил Курехин. – Но только не надо делать из них монстров и дебилов. Они просто другие. В самом начале перестройки я был одним из немногих нонконформистов, протестовавших против уничтожения памятников Ленину. Если внимательно посмотреть программу «Ленин – гриб», - можно заметить, что никакая это не ирония, а правда, Правда с точки зрения магического социализма. Кто знаком с оккультной практикой коммунизма, тот понимает все, как надо. И только законченные козлы и идиоты представляют Ленина, растущего под березкой.

На выходе интервью Сергею не очень понравилось.

- Они слишком сильно отредактировали его, на первый взгляд – ничего не изменили, просто выкинули кое-какие ключевые словечки, и от этого интервью потеряло изначальный смысл, - сказал он мне. Конечно, не понравился Сергею и редакторский заголовок – «Свежий ветер в голове Курехина».

Я не разделял это его впечатление, но спорить не стал. В речи Курехина частенько попадались сорняки, особенно часто – постмодернистский сорняк «как бы». Текст действительно пришлось изрядно почистить, но я дал его вычитать Сергею, и только потом отнес в редакцию, а редактор сократил текст раза в два, и все. Отрезанный кусок я опубликовал в «Смене» уже после смерти Сергея…

Надо сказать, что зарабатывать на жизнь писанной я стал совершенно случайно. Я не любил журналистов, даже презирал их за малообразованность, поверхность, лживость, продажность и претенциозность. Казалось бы, низшая каста интеллигенции, а тщеславие - барское. Меня сильно раздражало то, как пресса преподносила красные митинги и акции – как будто на них сбегались исключительно старики и городские сумасшедшие! Но ведь в действительности было не так. Лично мне, правда, на журналистов везло, начиная с 1989 года я дал несколько интервью газетам и одно – модной перестроечной телепрограмме «Пятое колесо», и интервьюеры почти ничего в них изменили.

В мае 1995 года мой друг Даня Коцюбинский, который работал в газетах со времен перестройки, предложил мне написать для газеты «Час пик» статью о народниках, он слышал мой доклад о них, который я делал на научной конференции. Я написал - опубликовали. В августе 1995 года исполнялось 55 лет со дня убийства Троцкого, и Даня попросил написать о «красном Льве» статью для «Часа пика» и текст для питерского радио. Я написал - тексты вышли.

А осенью Даня посоветовал мне попробовать себя в качестве политического обозревателя в «Смене». Я сомневался, понимая, что если я буду писать о политической ситуации то, что думаю, мои статьи ставить не будут. Но все же согласился, потому что подрабатывать сторожем в контактной сети мне надоело, а не подрабатывать я не мог – на стипендию аспиранта семью и себя не прокормишь. Даня сказал, что «не особенно утруждая себя», я заработаю раза в полтора больше, чем сторожем. Но это не значит, что я продался. Меня зачислили в отдел политики, и я в основном писал статьи об истории и международных отношениях, о Латинской Америке. Моя работа в прессе – отдельная тема. Отмечу лишь то, что я только укрепился в своем изначальном мнении о журналистах, я нигде не видел такого количества глупцов, как в средствах массовой информации, но в «Смене» я познакомился и с очень достойными людьми, настоящими профессионалами, и они стали моими добрыми друзьями.

В октябре с концертом приехал Егор Летов, выступал он в клубе «Космонавт», что недалеко от Технологического института, на Бронницкой улице. Набился полный зал панков, на кулисах сцены мы повесили флаги НБП и наш – красный, с красной звездой в черном круге. После концерта началась заваруха, панки стали бегать по сцене и какой-то чувак сорвал наше знамя и спер его! Именно наше! Нацбольские флаги никто не тронул. Я побежал искать похитителя, но уже было поздно. Он успел раствориться в толпе.

Тем временем за кулисами началось что-то типа пресс-конференции. Летов раздавал автографы. Какая-то его обожательница, глядя на него, разрыдалась:

- Егор, Егор, Егор! – стонала она. А потом осмелела и дотронулась до своего кумира рукой, после чего разрыдалась пуще прежнего и убежала прочь.

Происходящее напоминало мне общение религиозного учителя с претензией на мессианство со своими «овцами». Облик Егора усиливал эту ассоциацию: длинноволосый, длиннобородый - русский Христос, да и только.

И тут произошло то, что никто из нас, активистов предвыборного штаба Дугина, не ожидал.

Одна журналистка спросила у Летова: правда ли, что он приехал в Петербург, чтобы поддержать на выборах Александра Дугина, своего соратника по НБП? В ответ Летов заявил, что он не одобряет участие Дугина и Лимонова в выборах, потому что это – компромисс с Системой, идти на который нельзя, что с НБП у него сложные отношения, а близки ему «Красные бригады», «чей их флаг со звездой сегодня висел здесь». В итоге в прессе появились заметки, что Летов разочаровался в НБП, поссорился Лимоновым и Дугиным.

Надо ли говорить, что мы рассчитывали на другой эффект от приезда Егора? Ведь еще совсем недавно он со страниц «Лимонки» заявлял: «Рождается Новая Идеология, Новая Религия, Новый Порядок. На политическую сцену шагнут поколения, осатаневшие от зловония разлагающейся Системы. На смену придет яростная цивилизация Воинов. Солнечная цивилизация Героев. Пламенная цивилизация Художников. Творцов. Поэтов. Вавилон падает». Это был очевидный перифраз Дугина.

Еще за год до этого своего выступления в Петербурге Летов откровенничал в «Лимонке»: «На фестивале в Новосибирске мы решили выступить в качестве группы «Адольф Гитлер». Это был наш первый профашистский концерт». В мае 1994 года в прямом эфире «Программы А» Летов заявил: «Я - советский националист». И тут такая неожиданная подстава в разгар предвыборной кампании!

Дугин на концерте не присутствовал, потому что в это время находился в прямом предвыборном эфире, и не знал, что Летов публично осудил его и Лимонова. До концерта Летов ему ничего такого не говорил, хотя мог, потому что со своей женой остановился в его квартире, в районе станции метро «Елизаровская». Туда мы и отправились большой компанией из «Космонавта».

Со мной был Андрей Кузьмин и наш молодой товарищ, новый активист «Рабочей борьбы» Женя Файзуллин, выпускник классической гимназии, а в то время – студент первого курса исторического факультета университета.

Сели на кухне. И вдруг на столе «самым мистическим образом» (любимое выражение Дугина) появилось пиво и водка. Выпили. Заговорили, точнее, говорил в основном Егор, о революции. Выпили еще раз. И тут в руке Егора появился косяк, опять же - «самым мистическим образом». Раскурили. Я и Дугин, правда, отказались. В общем, все вылилось в банальные рокерские посиделки: кухня, косяки в руках, спиртное на столе. Мне никогда не нравилась эта эстетика, диссидентская какая-то, совковая. На прощание я подарил Егору экземпляр газеты «Рабочая борьба», а на другой копии попросил оставить автограф на память. Летов написал «Пой, революция!» и размашисто расписался.

- Какой подонок, а! Настоящий подонок! – отозвался Дугин о Летове, когда я сказал, что тот заявил после своего концерта. – Мы его пригласили, чтобы он нам помог, а он… Мразь! Нет, Дмитрий, вы заметили: собрал нас именно на кухне, тут же достал косяк. Он никогда не был нашим. Профан! Эти рокеры неизлечимы – трава, употребление алкоголя на кухне…

Мы решили замять конфликт с Летовым, сделать вид, что ничего не случилось и Летов остается одним из лидеров НБП, иначе мы рисковали потерять летовцев, а без них нас бы осталось совсем мало. Что касается Егора, то он потерпел еще как-то время, а потом, в марте 1996 года, дал интервью «Советской России», в котором заявил, что Лимонов страдает вождизмом от комплекса неполноценности.

В середине осени в Петербург приехал Лимонов, чтобы пообщаться с местным активом, который жаждал увидеть вождя, услышать его слово. Мы собрались в штабе на Таврической. Главная идея лимоновской речи – предвыборная кампания покажет, кто нужен партии, а кто нет, от кого «придется избавиться как от шлака». Лимонов говорил жестко, четко, фактически он давал партийцам директивы.

После выступления он подошел ко мне.

- Дугин сказал мне, что вы лично и ваша группа ему сильно помогли. Спасибо, - сказал он и пожал мне руку. – Не надумали вступить в партию?

- Мы будем обсуждать вопрос о вступлении в НБП после выборов, - ответил я.

Лимонов понимающе кивнул.

О вступлении в НБП я, конечно, думал. Я наконец-таки ощутил себя деталью большого партийного механизма, причем нужной деталью, и мне это нравилось. Я не знаю, как это ощущение называется, но это очень приятное ощущение, когда ты подчиняешь свое «я» общей цели. С другой стороны, в НБП меня многое не устраивало, людей, которые понимали суть национал-большевизма и классического (итальянского) фашизма среди ее членов было мало, большинство же изрыгало коктейль из плохо переваренного Дугина, банального гитлеризма и сталинизма. «Лимонка» порой просто удручала. Рядом с хорошими статьями (так, Дугин написал отличный текст о Савинкове и эсерах – «Мне кажется, губернатор все еще жив») появлялись совершенно мерзкие, например, в одном из номеров в колонке «Как надо понимать» было написано, что скинхеды, которые в питерском метро отрезали ухо индусу, а потом избили какого-то кавказца, - «санитары Питера». Я готов был смириться с воспеванием на страницах «Лимонки» «железной гвардии» Кодряну. Но с «санитарами Питера» смириться не мог. Расизм всегда вызывал у меня отвращение.

Я понимал национал-большевизм как сплав социализма с традиционализмом и мистицизмом, а не как механическое соединение коммунизма с ультраправым дерьмом. Словом, «Лимонка» с ее одами ментам и скинам иногда мне напоминала помойное ведро.

Появление в «Лимонке» «санитаров Питера» поставило под вопрос наше сотрудничество с НБП. Как назло, именно в этом номере Дугин написал, что в Петербурге национал-большевикам «бесценную помощь оказала крайне левая эсеровская группа «Рабочая Борьба» под руководством Дмитрия Жвании»!

- Александр Гельевич, кто автор заметки о скинхедах? – спросил я у Дугина. - Как она вообще могла появиться? Ведь и вы, и Лимонов устали доказывать, что НБП – не нацистская партия, что вы против расизма. А эта заметка, получается, подтверждает обвинения либералов в адрес НБП, которые вы же называете абсурдными…

- Я не принимал участие в создании этого номера, - ответил Дугин. – Когда буду в Москве - разберусь. Понимаете, Дмитрий, мы сейчас находимся в стадии становления, разные люди в партию попадают…

- Но ведь Лимонов не мог не знать, что эта заметка появится, он же вычитывает все статьи…

Дугин замялся.

- Да, вы правы, - наконец сказал он. – Эдуард порой слишком упрощенно понимает национал-большевизм. Для него сейчас главное – добиться политического эффекта, во всеуслышанье заявить о существовании партии…

Мы все же продолжили сотрудничество с НБП. В конце концов, мы знали, что нас ждет, знали, что порой придется зажимать нос.

- Если мы уйдем, откажемся от союза с НБП, в России появится еще одна ультраправая партия. Мы должны сразиться с нацистами, выбить их партии, и тогда НБП будет настоящей национал-большевистской партией, свежим ветром, - сказал я ребятам. – Либо мы преодолеем брезгливость и ввяжемся в бой, либо проиграем еще до начала войны.

Лимонов был прав: предвыборная кампания стала хорошей проверкой «личного состава», от партии отпали как эстетствующие болтуны, так и хронические лентяи из числа гопников. Часть летовцев нашли в себе силы мобилизоваться, они собирали подписи, продавали «Лимонку» и т.д. Заявление Летова несколько озадачило их, но о выходе из партии они не помышляли. В питерское отделение вливались свежие силы. Именно тогда в НБП вступила Маша Забродина, в то время – студента 1-го курса филологического факультета университета, цветущая девица 17 лет с большой грудью, она маниакально влюбилась в Володю Григорьева и преследовала его буквально по пятам. Володя не знал, что делать. Ничего не помогало. Однажды он попросил какого-то своего друга переспать с Машей, тот выполнил поручение, но Маша и после этого продолжала считать, что имеет право на Володю Григорьева. Зная слабость Володи, она начала употреблять героин, полагая, наверное, что это сблизит ее с возлюбленным. Все закончилось очень печально. Маша опустилась, ее исключили из университета, я несколько раз видел ее у Финляндского вокзала в бригаде лохотронщиков, а потом она умерла от передозировки.

Тогда же с партией сблизилась подруга Маши, то ли внучка, то ли правнучка Толстого, только вот не помню, какого именно. И не помню я ее имени. Кажется, Таня, а, может, Наташа. Помню только, меня поразило ее лицо, какое-то слишком взрослое для девицы 17-ти лет, с жестким, я бы даже сказал – хищным, выражением. Она стала подругой тогдашнего лимоновского помощника Тараса Рабко, который подрабатывал моделью в журнале «ОМ», потом служил юрисконсультом у Бари Алибасова, участвовал в предвыборных проектах Марата Гельмана, а сейчас, кажется, работает в Генеральной прокуратуре.

В партии появился бизнесмен Саша, ветеран войны в Афганистане, небольшого роста, крепкий лысоватый мужчина лет 30, одевался он во все черное. Саша устроил в штабе склад элитного чая, а своем небольшом кабинете повесил портрет Муссолини работы Лебедева-Фронтова. Все, кроме Саши, попали в партию только после того, как я провел с ними собеседование.

Несмотря на то, что питерское отделение НБП «очистилось от шлака», «от гадов, которые проявили скепсис и нерасторопность», в штабе на Потемкинской продолжали происходить мрачные пьянки и обкурки. Я не мог нацболам запретить пьянствовать и курить дурь в штабе, поскольку был для них чужаком, кроме того, они подозревали меня в каком-то заговоре против НБП - не будет же просто так бывший троцкист работать на Дугина! Наиболее прозорливые нацболы предполагали, что, участвуя в дугинской предвыборной кампании, я хочу раскрутиться сам, а если Дугин пройдет – стать помощником депутата.

Конечно, не обошлось и без шизоидов. К участию в кампании Дугина вызвались какие-то «ячейки русского национал-синдикалистского наступления», я видел их лидера – высокого, лысоватого, глистообразного парня в очках. Участие национал-синдикалистов началось и закончилось тем, что они расклеили плакаты с фотографией Дугина на памятниках Северного кладбища. Если бы это были черные пиарщики, то вопросов бы не возникало. Но были просто искренние идиоты.

Что касается нашей группы, то мы попали в непростое положение. Для активистов НБП мы были людьми с непонятными замыслами, а для леваков – «ренегатами», «предателями». После того, как Дугин написал в «Лимонке» о нашей бесценной помощи НБП, я получил письмо от Дейва Крауча с сообщением, что он разрывает со мной всякие отношения, поскольку я стал фашистом. Зачем-то Дейв написал, что он давно замечал в моих статьях антисемитские ноты. Это была ложь. Ни в одной своей статье я вообще не затрагивал еврейский вопрос. Письмо Дейва причинило мне боль.

Однако наша группа выросла, причем в два раза. Еще на первомайской демонстрации мы встретили Женю Файзуллина, летом он изучил книги, которые я посоветовал ему прочитать (Троцкого, Савинкова, Бакунина и др.), потом я в личной беседе объяснил ему, чем и для чего мы занимаемся. Женя подумал и заявил, что хочет стать активистом «Рабочей борьбы». К НБП он относился настороженно, но с интересом. Его, как и нас, возмущала расистская лажа в «Лимонке», но Курехина и Лимонова он уважал, одного как музыканта, второго - как писателя-нонконформиста. Женя согласился участвовать в предвыборной кампании Дугина, собирал подписи, клеил плакаты, разносил листовки.

Женя познакомил нас со своими друзьями по классической гимназии – Зауром Чеуравой (на самом деле парня звали немного иначе, но я не хочу называть его настоящее имя, потому что он сейчас сильно болен) и Пашей Черноморской. Заур тоже учился на первом курсе университетского истфака, а Паша был еще школьником, то есть – гимназистом, учеником 11-го класса. Оба – очень смышленые и для своего возраста великолепно образованные парни, и тот и другой знали английский, французский, немецкий и латинский языки. В общем, - птенцы «гнезда Лурье».

На митинге РКРП на Дворцовой площади я и Янек познакомились с девушкой греческого происхождения по имени Неля, она тоже была студенткой исторического факультета. Неля была красивой, точнее – яркой девушкой: пухлые губы, темные черты лица, стройная фигура.

Когда я сказал ей, что мы коммунисты-революционеры, она поморщилась и спросила:

- Вы из НБП что ли?

Я признался, что мы с НБП сотрудничаем, но наша группа – совсем другая история и объяснил ей, чем мы от НБП отличаемся, и в чем заключается суть нашей позиции. Она заинтересовалась и оставила номер своего телефона. При следующей встрече я дал ей несколько номеров нашей газеты и «Воспоминания террориста» Бориса Савинкова, затем предложил познакомиться с «Преданной революцией» Троцкого. После очередного собеседования Неля заявила:

- Я хочу действовать вместе с вами!

Вскоре она стала девушкой Заура, когда тот расстался со своей прежней подружкой, которая, в свою очередь, сошлась с Володей Григорьевым (кажется, они до сих пор вместе).

Отец Нели был состоятельным бизнесменом и снимал для дочери отдельное жилье недалеко от станции метро «Лесная». Это было настоящей находкой для нас! В ее квартире мы часто проводили наши собрания.

Так что в конце 1995 года «Рабочая борьба» насчитывала семь человек, а троцкистские группы лопались как мыльные пузыри. Мы вышли из мрачной полосы, я был уверен, что мы на правильном пути.