Глава 6 Партия всегда права
Глава 6
Партия всегда права
Вот опять проехала директорская «Волга», директор, как обычно, сидит рядом с шофером. Драповое пальто с пыжиковым воротником, пыжиковая ушанка, седые волосы, упитанное лицо с красными прожилками, любит, наверное, посидеть в теплой компании – типичный крепкий хозяйственник…
Я ходил к проходной завода «Картонажник» как на работу. Нет, не для того чтобы распространять газеты или листовки. Наконец мы готовили акцию в духе первого поколения «Красных бригад» - решили взять в заложники директора «Картонажника».
Я вернулся из Парижа в конце сентября и, несмотря на то, что французские товарищи целый месяц промывали мне мозги, я не знал, что делать. По инерции мы продолжали распространять газеты в ВУЗах и у проходных заводов, но эффекта от этого не было никакого. Это странно, но факт: после августовской эйфории, когда на площади выходили сотни тысяч человек, чтобы выразить протест против ГКЧП, пресловутые «массы» впали в прострацию. Им было не до политики. Последние дни доживала страна под названием Советский Союз, а им было все равно: ни за, ни против. Полное безразличие. Как плохой любовник, засыпает сразу после близости, так и массы теряют активность, если терпят крах их инфантильные мечты.
Что я делал в Париже? Да в принципе то же самое, что и в свой первый приезд. Правда, на этот раз меня не заставляли читать Ленина, не увозили в таинственный замок, и целыми днями я гулял по Парижу, изучая все его закоулки. Первые три недели во Франции – это еще лето. Жара стояла такая, что под ногами плавился асфальт. В парках женщины загорали топлес, а некоторые – выставляли под Солнце голый зад. Наверное, существуют красивые француженки, элегантные парижанки. Но то, что видел я, приводило меня в замешательство. Зачем весь этот кошмар, весь этот ужас выставлять на показ? Я недоумевал. Конечно, комплексы нужно изживать, но не так, чтобы окружающие страдали от этого изживания. Вечерами я иногда бродил по улице Сен-Дени, глазел на шлюх. Настоящий хит-парад плоти! Мулатки, метиски, скандинавки, латиноамериканки… Да кого только не было! И все это в чулках с подвязками, в корсетах, в обтягивающих шортах. Я понимаю всю банальность выражения «запах порока», но пахло именно так – пороком! Это какой-то коктейль вызывающего парфюма, свежего пота, запаха кофе и алкоголя и чего–то еще. Словом, было о чем помечтать перед сном.
Конечно, заходил я и магазины. Решил купить джинсы своей жене – Медее. Тогда были в моде так называемые резиновые джинсы. Но как их выбрать без примерки? Я заметил в джинсовом отделе двух арабок, одна была в хиджабе, а другая в джинсах. Та, что в джинсах, походила фигурой на Медею. Я попросил ее примерить джинсы, кое-как объяснил, зачем. Арабка мило улыбнулась и согласилась. Мы подошли к кабинке для переодевания, она зашла внутрь, но не стала ее зашторивать, сняла свои джинсы - под ними оказались прозрачные кружевные трусики, точнее – трусов почти не было. Не скрою: попка арабки была аппетитной. Правда, непосредственность девушки смутила меня. Подошла девица в хиджабе. И пока ее подруга натягивала джинсы, которые я хотел купить, она выясняла, откуда я.
- Жю сви рюсс.
- Рюсс?
Они были из Алжира. Сестры. Джинсы оказались как раз. Та, что помогала мне их выбрать, спросила по-английски, для кого я их покупаю.
- Фор систер?
- Но, фор вайф.
Она опять мило улыбнулась, и сказала по-французски что-то типа: «Такой молодой, а уже женатый», а потом поинтересовалась:
- Кафе? – и показал указательным пальцем на себя, меня и сестру.
Но я отказался, меня ждал Пьер, кстати – в кафе.
Раза три в неделю Пьер устраивал мне встречи с Жоржем, и они критиковали листовки и статьи РПЯ.
- Зачем вы написали в листовке «Смерть фашистским стервятникам!»? – спрашивал меня Пьер, но вопрос был чисто риторическим, он не ждал ответа, он и без меня знал, почему нас заносит.
- Вы руководствуетесь эмоциями, вы – фразеры, вы думаете, что чем более громкой будет фраза, тем лучше, - говорил Пьер, и в его слова были не далеки от истины, мы действительно были фразерами, в том смысле, что отсутствие настоящей революционной практики мы хотели компенсировать революционной фразой. Да, наша практика перестала быть революционной, я это понимал. То, что еще в апреле 1989 года было настоящим вызовом бюрократической системе, в конце 1991 года было ничем, пустой тратой времени и сил. Все эти обращения к массам путем распространения газет и листовок загоняли нас в деморализацию. Эффекта ноль!
Летом, еще перед путчем, мы с Янеком ездили в Каунас, чтобы напечатать третий и четвертый номера «Рабочей борьбы». На типографию нас вывел Петя Рауш, он ездил с нами – ему надо было распечатать номер своей газеты «Новый свет». Литва жила уже такой жизнью, какой Россия зажила года через два, только в Литве это выглядело цивилизованней: частные магазинчики, киоски, типографии. По документам, наверное, это все были кооперативные предприятия, но фактически – частные. То же самое я видел в Таллинне, куда летом 1991 года я съездил с Пьером просто погулять. Янек искупался в Немане, после чего покрылся красной сыпью. А ночевали мы у знакомых Рауша, которые оказались обычными либералами.
Для третьего номера я написал передовицу «Забастовки как элемент революционной ситуации». Я доказывал, что в стране «сложилась неполная революционная ситуация, когда «низы» при отсутствии политической независимости революционного класса не могут начать самостоятельную борьбу за власть». За рабочие забастовки «ухватились так называемые демократы ради своих корыстных политических целей». Исходя из этого, я делал вывод: перед революционными организациями встает сложная комбинированная задача – сочетания революционной пропаганды и агитации с революционными действиями», и эта задача должна решаться одновременно с «созданием партии революционного авангарда».
Чтобы понять, что я не бредил, достаточно вспомнить события первой половины 1991 года. Все началось с предупредительной 24-часовой стачки 1 марта, то есть за 17 дней до референдума о судьбе Союза, в которой приняли участие не более 15 процентов шахт, только в Караганде она приобрела массовый характер: не работала 21 шахта из 26. Шахтеры требовали, чтобы правительство обсудило с ними «Шкалу тарифов заработной платы», принятую в октябре 1990 года на съезде горняков.
Правительство ответило репрессиями, пусть и мягкими. Анатолий Лукьянов, тогдашний председатель Верховного совета СССР, не стал встречать ни с одной шахтерской делегацией из тех, что приехали в Москву из разных регионов Союза. Зато с горянками встретился Ельцин. Он нашел время, еще бы! Ельцин, конечно, пообещал поддержать шахтеров. Зато власть решила горняков припугнуть. Она наложила штраф на организаторов забастовки в Караганде в размере 10 миллионов рублей (баснословная сумма по тем временам!) и заявили, что перестанут снабжать продуктами и электроэнергией шахтерские регионы. Власть добилась совершенно не той реакции, что ожидала. Шахты, на которых царила нерешительность, начали присоединяться к забастовке. Горняки, помимо экономических, стали выдвигать политические требования, они требовал отставки Горбачева, правительства Павлова, роспуска Верховного совета и проведения прямых выборов, как президента, так и Верховного совета. Горняки заявили, что затопят шахты, если власть продолжит давить на них.
В конце марта бастовали 165 шахт. Шахтеры подали пример рабочим других отраслей, забастовали добытчики золота в Чите, асбестовые предприятия на Урале. А потом знаменитый Уралмаш.
2 апреля в Ленинграде на ряде крупных предприятий, в частности, на нашем любимом Кировском заводе, прошли 3-часовые забастовки солидарности с шахтерами. 3 апреля началась мощная забастовка в Минске. Взрыв возмущения произошел на Электромеханическом заводе. Люди вышли на улицу, перекрыли движение, вскоре к электромеханикам присоединились рабочие тракторного и автомобильного заводов - месяцем раньше на них в рамках подготовки референдума о судьбе Союза побывал Горбачев. И вот рабочие открыто выступили против власти. Движение нарастало. На следующий день остановились все минские заводы, на главной городской площади собралось более 50 тысяч человек! На митинге был выбран городской забастовочный комитет. В митинге участвовали украинские шахтеры, они помогли минчанам создать забастовочный комитет. В других городах Белоруссии, в Гродно, Ходино и Гомеле, произошли похожие события. То есть в Белоруссию охватила всеобщая стачка. Самая настоящая всеобщая стачка!
Забастовки прошли в Норильске, Свердловске, Брянске, на Сахалине, в шахтерских районах к горнякам присоединялись строители угольных скважин и различные машиностроительные и химические заводы, которые зависят от поставок угля. 16 апреля забастовочной волной была охвачена столица Украины, в Киеве перестал работать наземный общественный транспорт. Продолжала волноваться Грузия. Большинство грузин высказалось за выход Грузии из Советского Союза. Чтобы добиться признания независимости, грузинские националисты организовали перекрытие сообщения между СССР и Кавказом, грузинские предприятия прекратили посылать в СССР промышленные товары, «пока советские оккупационные войска не покинут пределов Грузии».
В ряде регионов страны фактически сложилось двоевластие. А.Зайцев, первый секретарь Кемеровского обкома КПСС на объединенном пленуме ЦК и ЦКК КПСС, который проходил 24-25 апреля говорил с тревогой: «Бездеятельность центральных органов ведет к интенсивному процессу деструкции власти в области. Решения Советов (то ест официальных органов власти – Д.Ж.) полностью игнорируются. Властные функции фактически сосредоточены в руках рабочих комитетов» («Правда», 29.04.91).
26 апреля в ответ на обсуждение в Верховном совете закона о запрете забастовок независимые профсоюзы России провели по всей стране акцию протеста. Я помню, какой массовой была колонна Кировского завода, в которой мы шли. Мы подняли свое новое знамя, мы сделали его таким же, каким был флаг «Красных бригад»: красное знамя с красной звездой в черном круге.
- А что это за шушера это с нами идет? – спрашивали работяги один другого.
- А какие-то анархисты, что ли, хулиганье какое-то, махновцы, ха-ха-ха …
- А на х… они здесь нужны?!
И это после того, как мы распространили на этом заводе тысячи листовок и газет! И это во время общественного подъема! Что же ждать от рабочих в период спада? А на хулиганье мы не были похожи совсем, я давно отказался от экстравагантных причесок, а одеты мы как обычные студенты. Я до сих пор не понимаю, почему красное знамя со звездой в черном круге вызывает так много вопросов. Все же ясно и понятно! Звезда – символ революции, красное знамя – знамя социализма…
К нам подошел один из организаторов демонстрации и потребовал, чтобы мы убрались. Мы ответили, что скорее уберется он, чем мы.
- Идти мы будем там, где захотим. Если не нравится, обратитесь в милицию, это будет так естественно в День всесоюзного протеста против правительства! И не надо здесь стучать рабочей костью!
Мужик отстал от нас, а небольшая заварушка привлекла внимание к нашей группе любопытных работниц, и мы продали им довольно много экземпляров нашей газеты.
Кто не был для рабочих шушерой, так это Борис Николаевич Ельцин. Они ему верили, точнее - они В НЕГО верили.
Казалось бы, рабочие забастовки подтверждают троцкистский прогноз: власть бюрократии свергнет никто иной, как рабочий класс. О рабочем классе тогда говорили все, среди интеллигенции в моде были рассуждения об опыте польской «Солидарности». Помню, на факультете ко мне подошел Валерий Петрович Островский, он вел у нас семинары по истории СССР, сейчас он выступает как политолог, и сказал:
- Как вы, Дмитрий, были правы, когда говорили, что основной оппозиционной силой станет рабочий класс!
Потом он что-то говорил о «Солидарности».
Несомненно, рабочий класс стал, пожалуй, главным орудием, с помощью которого либеральная бюрократия свергла Горбачева. Однако рабочий класс был именно орудием, причем слепым. Рабочие требовали не передачи предприятий под контроль рабочих комитетов при сохранении национализированной экономики, не демократизации плановой экономики, то есть участия общества в принятии экономических решений, а акционирования предприятий, то есть их приватизации, и введения частной собственности на землю.
Поэтому я сделал вывод в «Рабочей борьбе», что «политизация рабочего класса, даже дошедшая до предела, обречена при отсутствии рабочего революционного авангарда – политического организатора пролетарских масс». То есть я фактически повторил то, о чем вслед за Карлом Каутским писал Ленин в «Что делать?»: самостоятельно рабочий класс способен достичь лишь тред-юнионистского сознания, а социалистическое сознание должна привнести в рабочее движение передовая интеллигенция, то есть авангардная партия. А иначе, писал Ильич, «очень часто экономическая борьба рабочих бывает связана (хотя и не неразрывно) с политикой буржуазной, клерикальной и проч.». События первой половины 1991 года подтвердили ленинские соображения.
Чего говорить, если именно шахтеры Кузбасса выдвинули Ельцина в кандидаты на пост президента России. И это несмотря на то, что Ельцин 23 апреля подписал «соглашение десяти», которое свело на нет два месяца непрерывной забастовочной борьбы. В мае забастовки сошли на нет. И лишь в дни путча произошел всплеск народной активности, а потом не было ничего. Наступил мертвый сезон.
А французы делали вид, что ничего не произошло, что рабочий класс только и ждет, когда мы наладим выпуск заводских бюллетеней. Они меня в этом только и убеждали: «Нужно выпускать бюллетени для рабочих, получая информацию с заводов, иначе организация будет мелкобуржуазной». Они переводили для меня некоторые свои бюллетени, в одном из них они, например, писали, что из уборной в каком-то офисе пахнет фекалиями, и что в этой уборной не мешало бы организовать кабинет шефа. Остроумно, но как-то мелко. Рабочие должны сами писать такие обличительные листки, без помощи авангарда. Об этом тот же Ленин писал в «Что делать?».
В общем, я прекрасно провел время в Париже, но с политической точки зрения это было пустой тратой времени. Лишь два события произвели на меня впечатление: праздник газеты французской коммунистической партии «Юманите» под Парижем и праздник газеты «Lutte Ouvriere» в Дижоне.
Праздник «Юманите» был грандиозным мероприятием. Собралось огромное количество людей разных возрастов из разных стран. На гигантской сцене выступали популярные во Франции артисты, певцы и рок-группы, причем, как уверяли организаторы праздника, совершенно бесплатно, такова французская традиция: если ты выступаешь на концерте политической организации, значит, тебе эта организация тебе симпатична, и ты делаешь это бесплатно, просить деньги за участие в политическом концерте – дурной тон.
Мне повезло, я побывал на концертах легендарного Джонни Холлидея и очень интересного французского музыканта Пигаля. Холлидей – просто рокер, только что французский, я к такой музыке равнодушен, а вот Пигаль уже тогда работал в очень прогрессивном направлении – world music, или этнопоп. В его группе были волынщики, человек, который играл на каком-то древнем галльском инструменте. Пел Пигаль только на французском. Сам он выглядел очень необычно: толстый, похожий на шар, бритый наголо, в шортах…
На празднике собрались представители коммунистических партий всего мира и национально-освободительных движений. Везде продавались портреты Че и индейские пончо и шапочки. Я загорелся – хотел купить индейский наряд, но он стоил очень дорого для меня - 80 франков. Наверное, и хорошо, что не купил. Я даже боюсь представить, как бы меня воспринимали в России, если бы я разгуливал в пончо и в шапочке потомка инков. Встретил я на празднике и ряженых из России, в костюмах «а ла русс», они торговали матрешками…
В Дижон мы приехали с Пьером и Жоржем. Пьер провел для меня экскурсию по городу, показал местные виноградники, где растет виноград, из которого производят знаменитые бургундские вина.
Вечером мы пришли на праздник. Он проходил в большом ангаре. Пьер познакомил меня с девушкой, которая, как они уверили меня, знает русский, потому что учит его в Дижонском университете.
- Она – наша сочувствующая, состоит в молодежной ячейке, пообщайтесь, а я пока поговорю с нашими дижонскими товарищами.
Пьер ушел. Я остался один среди незнакомых людей. Девицу звали, кажется, Виолетта (может быть, это ее псевдоним), натуральная блондинка с голубами глазами, стройная, я бы даже сказал – красивая, но вот лицо – потрепанное какое-то, пожившее, так сказать, хотя ей было года 22, она говорила низким голосом, видимо, много курила.
Весь вечер я ей рассказал о нашей организации, что мы – бывшие анархисты которые поняли, что для успеха будущей рабочей революции необходимо создать партию авангардного типа. Я затрагивал разные политические вопросы, предлагал осудить те или иные политические события, конечно, рассказал ей, что мы делали во время путча. Вдруг я заметил, что она смотрит на меня с каким-то сожалением, подумал, что показалось.
- Ты не хочешь угостить меня вином? – спросила она. Виолетта говорила с жутким акцентом, нет смысла его воспроизводить.
- Конечно!
Но в бутылки на нашем столе уже были пустыми, я пошел поискать бутылки с вином на других столиках. Нашел. Но хватило только на один бокал, для Виолетты, она опять посмотрела на меня с сожалением. Заиграла музыка.
- Ты не хочешь потанцевать со мной?
- С удовольствием.
Во время танца я продолжил рассуждать на политические и организационные темы.
- Ой, ля-ля! – взорвалась Виолетта. – Политика, коммунизм – ты все время говоришь о коммунизме! Только об этом!! Неужели ты не хочешь сказать, что я тебе нравлюсь? Что ты меня хочешь прямо здесь и сейчас?
Я опешил, просто я не ожидал такой реакции.
- Нет, конечно, ты красивая. Очень красивая…
«А вдруг она меня разыгрывает? Хороша сочувствующая! Странная девица!» - подумал я, и молчал, пока не закончился танец. Мы сели за столик, Виолетта сказала, что ей нужно пообщаться друзьями, я остался за столиком один, и наблюдал со стороны за праздником. То, что люди, а это были очень простые люди, в основном – рабочие местных заводов, искренне веселились, старики хлопали в ладоши, глядя, как молодые танцуют или участвуют в конкурсах. Вернулся Пьер. Я вздохнул с облегчением. Но об инциденте рассказывать не стал.
Пьер сидел за столиком с активистом сербского происхождения, они обсуждали ситуацию на местном заводе. Пьер мне перевел суть их разговора, я включился него и зачем-то процитировал Бакунина. Наверное, дал о себе знать дух противоречия, мне не хотелось, чтобы Пьер думал, что за короткий срок сумел меня перевоспитать, сделать стопроцентным троцкистом.
Упоминание Бакунина произвело эффект – Пьер взорвался. И как всегда в таких случаях перешел на фальцет. Серб растерялся и предпочел удалиться.
- Вот видишь?! Ему даже не приятно слушать то, что ты говоришь! Ты так и не стал нашим товарищем, все эти твои реакции… У нас в LO никто, никто бы не сказал такое!
- Но я и не в LO, я в РПЯ…
- Конечно, даже ваше название пригодно только для анархистов… Ячейки! Вы не признаете дисциплины, вы не верите в то, что писал Ленин! А он писал: между руководителями и активистами должно существовать чувство товарищеского доверия. Вы боитесь, что вами будут руководить, а значит, вы не хотите строить партию. Я всегда говорил: ты бунтарь, а не революционер.
Пьер кричал на меня, Виолетта танцевала с каким-то парнем и бросала на меня ироничные взгляды.
- А между руководством LO и шлюхами существует то, о чем писал Ленин? А?! – я зло посмотрел на Пьера.
- О чем ты? – Пьер опешил.
Я рассказал ему о случае с Виолеттой.
Но Пьер вывернулся и здесь.
- Да, наши девушки достаточно свободны, чтобы не вести себя, как им велит мелкобуржуазная мораль.
Я устал спорить. Пьер куда-то вышел, вернулся через полчаса в дружелюбном настроении, я тоже не стал дуться.
- Мне очень нравиться наблюдать за тем, как искренне радуются эти простые работяги, вы им устроили настоящий праздник.
Пьер по-кошачьи улыбнулся.
В Париж мы возвращались в последний день французского лета – 21 сентября, шел дождь, было холодно даже в джинсовке, на следующий день я улетел в Москву из аэропорта Шарль де Голль. А из Москвы до Ленинграда доехал в купе проводника, заплатил я за это 10 франков, то есть - 2 доллара. Проводник был доволен, такой тогда был курс валют.
Стагнация – самое худшее состояние. Вроде что-то делаешь, но не знаешь, зачем. Я понимал: мы превращаемся в книгонош, причем в книгонош-неудачников. Конечно, мы могли называть себя революционными пропагандистами. Но зачем обманывать себя?
И тут о себе напомнил активист профсоюза «Независимость», с которым я познакомился еще давным-давно, на собрании в ДК Газа, посвященном памяти Бакунина. Он тогда мне задал вопрос, что я думаю о русском революционере Сергее Нечаеве, организаторе «Народной расправы»? Мне Нечаев всегда был симпатичен. Настоящий революционер, цельная натура. «Революционер – человек обреченный», - написал он в «Катехизисе», и был прав. Оказалось, активист «Независимости» 10 лет провел в сумасшедшем доме за то, что попытался создать организацию нечаевского типа. Это был грузный черноволосый бородатый мужчина лет 35, звали его Сергей.
В конце осени 1991 года он позвонил мне и попросил о встрече. Мы пересеклись на станции метро «Электросила». Сергей устроился на ЛПО «Картонажник», где работали инвалиды: умственно отсталые, перенесшие полиомиелит, слепые, глухие, люди с укороченными конечностями и т.д. Они делали картонные коробки.
Десять лет, проведенные в дурдоме, серьезно отразились на здоровье Сергея: прыгало давление, пошаливало сердце и нервы, да и доучиться ему не дали, поэтому он и устроился на «Картонажник», полагая, что на производстве для инвалидов требования не такие жесткие, как на обычном производстве, куда бы его, впрочем, и не взяли. С белым-то билетом! Но вскоре он выяснил, что на «Картонажнике» установлены нормы выработки, которые смогли бы выполнить даже физически здоровые рабочие. Более того, для рабочих-инвалидов нормы выработки снижены непропорционально относительно сокращенного рабочего дня, то есть рабочий день сокращен на треть, а нормы выработки – на четверть. Поэтому инвалидам приходилось работать с еще большим перенапряжением сил. Выдерживали немногие. Тех, кто не выполнял нормы, штрафовали. Чтобы избежать штрафов, инвалиды работали сверхурочно, бывало, что по 10 часов в сутки. Штрафами пополнялся фонд экономии заработной платы, который потом расхищался директором и администрацией. Все эти факты зафиксировали инспекция труда. Но дальше фиксации дело не пошло, безобразия продолжались.
Сергей предложил привлечь к проблеме внимание общественности, а для этого – взять в заложники директора «Картонажника». Я согласился. Мы разработали план. Он отвлечет внимание охранника административного корпуса каким-нибудь вопросом, а мы, активисты РПЯ, ворвемся внутрь корпуса, займем кабинет директора, если директор будет сопротивляться, свяжем его, забаррикадируемся в кабинете, вывесим из окон приемной транспарант с главным требованием и наш флаг, и раскидаем листовки с объяснением ситуации, по телефону свяжемся с в редакциями газет и телеканалов, и откажемся покидать кабинет до тех пор, пока не подъедут журналисты и телекамеры. Секретаршу и всех, кто в этот момент окажется в приемной, мы решили выгнать.
О плане я сообщил только Янеку. Он, конечно, его поддержал. Мы установили наблюдение за директором. «Картонажник» находится недалеко от дома, где жил Янек, в конце улицы Софийской, и Янек часто встречал директора и провожал его. Мы выяснили, что он приезжает к 8 утра. Никогда не опаздывает. Крепкий хозяйственник! С работы уезжает в 17-30, иногда в шесть.
Следить за директором было легко, в начале декабря поздно расцветает и рано темнеет, и поэтому на нас никто не обращал внимания, точнее – мы не бросались в глаза. В другое время, скажем, летом нас бы сразу вычислили – мы очень сильно отличались от рабочих «Картонажника».
Такого прохода рабочей смены я не видел больше нигде! Дауны, слепые с тросточками, карлики, люди на костылях, хромающие на обе ноги полиомиелитчики … И на их труде, на несчастье людском, наживалась эта краснорожая сволочь в пыжиковой шапке!
Я вошел и в административный корпус, посмотреть, как прорываться.
- Вам чего? – спросил меня охранник.
- Родственник попросил встретить.
Я походил у вертушки, постоял минут 10, понаблюдал за работой охранника. Он читал газету.
- Наверное, он уже прошел, - бросил я ему и вышел.
Наконец я вынес план операции на обсуждение всей группы. Саня Гажев, он же – Акбар Газиев, сразу заявил, что участвовать в захвате не будет, потому что боится, что он волнения он впадет в состояние «ручника» и все завалит. Рыбачук был за. Георгий Моторов, который уже фактически отошел от дел организации в связи с сильной влюбленностью, заявил, что участвовать в акции не будет, но, если нас задержат, оповестит об этом международные левые организации и редакции западных газет. Леша Бер горячо поддержал план. В итоге мы решили, что в кабинет мы ворвемся вчетвером, а Гажев будет следить за акцией со стороны. На собрании присутствовал еще один человек, совсем еще подросток, 15 летний Андрей Кузьмин. Это было первое собрание РПЯ, на которое его пригласили. Он сидел с изумленным лицом и, наверное, думал: «Куда меня занесло!»
С Андреем мы познакомились на заседании исторического кружка в одной из школ на Лермонтовском проспекте, на заседание меня и Янека пригласил активист Партии трудящихся, он работал в этой школе учителем истории.
- Вы вошли в класс, в арабских платках… сразу было видно, что вы не обыватели, от вас веяло революцией, - вспоминал потом Андрей.
На заседании я и Янек представили троцкистское видение истории революции, Гражданской войны и истории Советского Союза, правда, в отличие от троцкистов мы уже не считали, что СССР – обюрокраченное рабочее государство, мы пришли к мысли, что в конце 20-х годов в СССР утвердился государственный капитализм. Андрей задавал умные для своего возраста вопросы, на прощание мы обменялись телефонами. После этого я несколько раз пересекался с Андреем в метро и давал ему на чтение наши брошюры.
Учитель Андрея, тот самый активист ПТ, предупреждал его, что нами общаться опасно, потому что мы экстремисты. Я не понимал только, зачем он вообще пригласил нас на заседание своего кружка.
Захват директора «Картонажника» назначили на конец декабря. За оставшееся время я сводил на место будущего действия всех участников акции. Рыбачук заявил, что вырубит охранника ударом кулака, он занимался боксом, но я попросил этого не делать – лишняя статья.
За несколько дней до акции я стал плохо спать, крутился час-два, прежде чем погрузиться в сон, думал, все ли я предусмотрел, не подведет ли кто, не испугаюсь ли я сам, что будет потом… Арестуют ли, посадят?.. Потом я вспоминал ковыляющих «картонажников». Здоровые мужики с Кировского завода или Металлического могли защитить себя сами. Обязаны были защищаться! И не только защищаться, но и наступать на врага - на бюрократию. Но они предпочли превратиться в быдло, трусость и лень помешали им доказать, что они - люди. Но «картонажники» не могли защитить себя сами. Больные, несчастные, они работали за гроши, чтобы выжить в мире, который их отверг изначально, с самого рождения, а, может, и раньше. Их унижали, зная, что они ответить не в состоянии. Их, убогих, обворовывали начальники, чтобы выстроить себе дачи, купить машины и бриллианты своим самкам. Да, я готов был связать директора «Картонажника», засунуть кляп ему в пасть, ударить ему разок другой между ног, бить, пока он, гад, не обмочиться. Я бы и убил его, если бы его жизнь ценилась чуть подороже. И кто осудит меня за это? Я помню, как это свиное рыло проезжало в «Волге» мимо меня. Я бросал взгляд на юного Янека – наверное, он чувствовал то же, что я.
Внезапно приехал Пьер. За три дня до акции. Словно, черт его принес! Он попал как раз на собрание, на котором мы обсуждали детали захвата. Пьер пришел в замешательство, а потом у него началась истерика.
- Вы, вы… ты, ты… разве этому мы тебя учили в Париже?! Разве для этого мы тебя приглашали? Чтобы ты брал в заложники людей?! Это… это не марксистский метод!! Это… это давно доказано Плехановым, Лениным, Троцким! Это я тебе объяснял в Париже! – кричал он мне.
Собрание проходило на квартире моей мамы, она сидела на кухне, и я боялся, что Пьер своими криками перепугает ее.
- Скажи, как иначе защитить людей, инвалидов? Как привлечь внимание к их проблемам? – спросил я.
- Тебе хочешь стать Робин Гудом? Ты что - Рэмбо рабочего класса?! – Пьер не слушал меня. – Ты позер, ты всегда был таким. Ты так и не стал марксистом… бунтарь!
- Еще раз тебя спрашиваю: что делать? Как помочь инвалидам?
Ребята сидели с мрачными лицами. Они молчали. Янек попытался что-то сказать, но от волнения не смог, он был заикой.
- Наш метод, метод Lutte Ouvriere, быть всегда вместе с рабочим классом и смотреть на мир глазами рабочего класса…
- Я тебе задал конкретный вопрос….
- Не перебивай меня!!!
- А ты не кричи.
- Нужно призвать рабочих других заводов к забастовкам солидарности.
- Но ты же прекрасно понимаешь, что этот призыв повиснет в безвоздушном пространстве!
Неожиданно Пьера поддержал Саня Гажев, он что-то промямлил о ленинской работе против эсеров «О революционном авантюризме».
- Вот! Твои товарищи это понимают! – Пьер тут же ухватился за невнятное выступление Гажева. – А ты, ты! Ты толкаешь их на авантюры!
- И все же: как помочь инвалидам?
- Мы сейчас им помочь не можем, надо иметь мужество признать это, - заключил Пьер. – Мы должны завязать связи с рабочими крупных заводов, и если мы это сделаем, в следующий раз наш призыв к забастовкам солидарности найдет отклик.
- Некоторые инвалиды до следующего раза не доживут…
В словах Пьера было много марксизма, но мало правды.
И тут по мне нанес удар Рыбачук, он тоже вспомнил, о чем писали Плеханов, Ленин…
Засомневался Бер, ведь он считал себя марксистом и не хотел, чтобы его считали эсером.
- И что вы предлагаете?
- Давайте выпустим бюллетень на «Картонажнике», объясним рабочим, что им нужно бороться за свои интересы… - предложил Пьер. Рыбачук и Гажев в знак согласия закивали головами.
И тут уже взорвался я:
- Кто будет читать ваш бюллетень?! Кто?! Слепые?! Дауны?! Или вы надеетесь на карликов?! Что вы несете?!
Я понял, что ребята прикрывают марксизмом свое нежелание сделать решительный шаг, который поставит нас вне закона.
Пьер предложил вынести вопрос на голосование: акция или бюллетень? Я понимал, что я проиграю. Голосовали все, кроме Андрея, он был еще кандидатом в активисты РПЯ.
За акцию проголосовали я и Янек.
Против – Пьер и Гажев.
Рыбачук и Бер воздержались.
Что делать, мы с Янеком проиграли. Потом Бер предложил компромисс: вначале выпустить бюллетень, а потом вернуться к обсуждению, проводить акцию или нет.
Его поддержал Рыбачук, вышло, что за бюллетень уже четыре человека. Плюс Моторов, который еще числился в РПЯ и был против акции.
Пьер написал текст бюллетеня. «Нас много, нас много больше их, и на заводе и в стране – рабочих, трудящихся. Мы должны заявить о себе, если не хотим оставаться вечными жертвами неравенства. Мы должны взять свою жизнь в свои руки. Нельзя допустить, чтобы администрация господствовала бесконтрольно. Всем известно, что тузы неплохо устроились. А мы?» Все это были простые и правильные слова. Только - «мимо кассы».
Я распечатал бюллетень на деревянной раме, подаренной мне африканцами, и даже распространял его у «Картонажника». Мне было стыдно перед Сергеем из «Независимости», стыдно перед инвалидами. Дауны брали листовки охотно и говорили «спасибо», другие испуганно махали руками… Я выполнил «партийный долг», подчинился «партийной дисциплине». Партия всегда права…
…
Пьер улетел в Париж. Я сильно переживал, плохо спал, в воображении я прокручивал акцию, которая так и не состоялась, в итоге я заболел, месяца два меня мучила сильная аллергия… Мы не сумели стать «Красными бригадами». А ведь могли…