Эпилог Человек бунтующий

Эпилог

Человек бунтующий

У меня есть проблема – я не умею жить нормальной жизнью. Я знаю это, потому что пытался стать нормальным человеком, профессиональным городским журналистом. Не смог. Меня хватило на полгода. Скучно.

Так получилось, что в конце 90-х мне пришлось зарабатывать на жизнь в желтой прессе, я писал для газет «Петербург-Экспресс», «Московский комсомолец» в Питере», для питерской «Комсомолки». Меня даже признали лучшим музыкальным журналистом Санкт-Петербурга 2000 года, хотя в поп-музыке, по правде сказать, я разбираюсь плохо. Я просто брал интервью у певичек, парней с гитарами, поп-идолов, у меня получалось их разговорить. До осени 2000 года был простым корреспондентом, а затем пошел на повышение – меня назначили шеф-редактором, но после того, как я подрался с главредом, меня разжаловали в редакторы отдела светской хроники.

Иногда меня брала досада: чем я занимаюсь! Я, кандидат по русской истории, выясняю, чьи члены впускала в себя очередная кандидатка в примадонны! Гробить остатки молодости на создание таблойда? Пусть этим занимаются амбициозные ничтожества. Я не хочу гордиться тем, что первым увидел, что под юбкой звезды ничего нет, точнее – есть интимная прическа. Меня тошнило от той публики, что считает себя «светским обществом». Напыщенные козлы и козы! Порой, сидя в каком-нибудь ночном клубе, я представлял себе, как он взрывается. И вот эта телка, которая крутит упругим задом на танцполе, превращается в кусок мяса. И не надо мне говорить после этого, что я – некрофил! Просто ненависть никуда не ушла, она оставалась во мне, она бодрила меня и одновременно – угнетала, не находя выхода.

И я занялся экстремальной журналистикой. В отпусках я посетил Панкисское ущелье, что на границы Грузии с Чечней, общался с местными чеченцами-кистинцами, грузинами и чеченскими беженцами, с Андреем Кузьминым проехал по Южной Осетии. На границе Южной Осетии и России, на КПП у Рокского туннеля осетинские милиционеры требовали с нас по 500 рублей за проезд, пугали расстрелом.

- Вы думаете, вас кто-то будет искать? Здесь мы хозяева! А если и будет, мы скажем, что вы – наемники, ехали в Чечню воевать против российской армии, и мы вас застрели, когда вы побежали. Так что платите деньги! – стращал нас пузатый маленький осетин в огромной ментовской фуражке с непонятным гербом на околыше.

Меня взяла злость, я наотрез отказался платить. В конце концов, если наша жизнь ничего не стоит, зачем нас пугать? Пусть убивают и забирают все наши деньги! Если они пугают, значит, не все так просто. Я оказался прав. Командир смены, здоровый молодой осетин с фигурой борца, что-то долго высматривал в допотопном компьютере, еще раз проверил наши документы и приказал отпустить нас.

Я написал несколько очерков о поездках на Кавказ. Очерки о жизни в Грузии охотно напечатала питерская «Смена» и московская газета «Алфавит». А вот другие статьи - о милицейских поборах по дороге в Грузию, о реальной ситуации в Панкиси - взял только чеченский сайт «Кавказ-центр», больно антироссийскими они получились.

В июле 2002 года я ушел из «Комсомолки», в «Смене» вновь поменялась команда и новый главный редактор Олег Засорин, с которым мы вместе начинали в этой газете, предложил мне стать его заместителем. Я не заставил его долго меня упрашивать, согласился сразу, и 1 августа приступил к работе в «Смене». «Смена» в то время была аутсайдером на питерском газетном рынке, зато первые полгода мы печатали на ее страницах все, что хотели, и «Смена» быстро стала антипутинской, скандальной политической газетой. Я публиковал статьи против войны на Кавказе, обвинял российские спецслужбы во взрыве домов и в провоцировании второй чеченской войны в целом. В общем, я чувствовал себя бойцом информационной войны, я был на стороне чеченцев, и мне это нравилось. Мне нравилось, что я вновь сумел занять позицию, которая противоречила общепринятой. В редакцию приходили письма от возмущенных читателей: «Жвания превратил «Смену» в ваххабитский листок!». «Патриоты» были уверены, что я получаю деньги от Мовлади Удугова. Депутаты Законодательного собрания Петербурга ставили вопрос о выходе городского парламента из числа учредителей нашей газеты.

Вольница продлилась недолго – до трагедии в концертном зале на Дубровке. После «Норд-оста» генеральный директор «Смены» собрал редколлегию и заявил: «Отныне о Путине нужно писать либо хорошо, либо вообще ничего не писать! Это требование акционеров (АФК-система – Д.Ж.). А в Чечне идет восстановление мирной жизни, если Жвания хочет в этом убедиться, пусть едет туда!». Я согласился ехать в Чечню, собрал документы, связался с чеченскими правозащитниками, но редакция пожалела несколько сотен долларов на то, чтобы застраховать меня на случай гибели или ранения. И я никуда не поехал.

«Смена» начала активно желтеть, мне поручили редактировать пятничный выпуск, развлекательный. Словом, я вернулся к тому, чем занимался в «Комсомолке», правда, в еще более желтом исполнении. Читателями «Смены» были в основном пожилые люди, и я шокировал их статьями об анальном сексе, съемке порно в школе и на «Авроре». Меня тошнило. Я изображал из себя профессионала, который делает качественный продукт на заказ. Акционеры хотели желтухи? Пожалуйста. Правда, акционеры хотели не такой яркой желтухи, и я ставил в пятничный номер скандальные статьи, чтобы поиздеваться над ними, лужковскими дружками, которые захотели, как велело время, стать еще и друзьями Путина.

В конце концов, меня отстранили от редактирования пятничного выпуска, и мне пришлось заниматься ежедневкой. Стало совсем скучно. В надежде найти приключения, поехал в Абхазию, что для меня, человека грузинского происхождения, родственника последнего грузинского мэра Сухуми, было отнюдь небезопасно. В Сухуми узнал, что меня отстранили и от ежедневки. Позвонил Янек, он тогда работал в «Смене» редактором отдела политики, и сообщил мне об этом. Но посещение Абхазии мне не удалось превратить в экстремальное путешествие. Я проводил время как обычный турист: ходил на пляж, гулял по разрушенному городу, фотографировал. Я снял комнату в доме у самого Черного моря. Раньше этот дом принадлежал грузинам, после войны в него вселилась семья заслуженного абхазского сепаратиста. В чулане валялись книжки на грузинском языке, новые хозяева наладили во дворе производство лимонада. Мне было больно видеть Абхазию без грузин, слышать бесконечные рассказы о зверствах «грузинских фашистов».

Я поднялся на улицу Чамба, где в ходе штурма Сухуми шли кровопролитные бои. Раньше на этой уходящей в гору улочке жили мои родные – в большом двухэтажном доме с просторным марани. Дом превратился в руины, то ли от попадания снаряда, то ли его разрушили победители, во дворе стоял теннисный столик, на столике валялась ракетка. В этом дворике я играл с сестрами, дядя поливал нас из шланга, а вечером во дворе сидели взрослые, обсуждая разные вопросы: от футбола до большой политики. В гости заходили соседи – грузины, абхазы… Мой троюродный брат был футболистом, играл в сухумском «Динамо». Во время войны он стал мэром Сухуми, северокавказцы его взяли в плен и расстреляли.

В общем, из «Смены» я ушел в еженедельник «Санкт-Петербургский курьер», где стал получать больше денег за меньший объем работы. Но сама журналистская работа меня окончательно перестала удовлетворять, писать было не о чем и не для кого. Я обратился к теме рабочего класса, написал серию очерков о представителях разных рабочих профессий: рубщиках-металлистах, машинистах метро, ремонтниц трамвайных путей и т.д. Затем с этой серией я вышел в финал питерского журналистского конкурса «Золотое перо». Но все это меня не особенно радовало.

Мне было стыдно, я чувствовал, что превращаюсь в обывателя, а для меня это – смертный приговор. Для меня нет ничего хуже ежедневного медленного умирания.

И вот в ноябре 2003 года я решил начать все сначала. В «Смене» работали девушки, большие любительницы литературы. Каким же сильным было их удивление, когда в книжке Ильи Стогова «Революция сейчас» они прочли, что их шеф-редактор, который заставляет их писать об анальном сексе, пятнадцать лет назад обклеивал Петербург анархистскими листовками, а из политической биографии Лимонова узнали, что я был «гауляйтером» питерского отделения НБП! Я видел, как они все больше начинают увлекаться политикой, читая последние произведения Эдуарда Вениаминовича. Незадолго до 300-летия Петербурга, 18 мая 2003 года, я и Янек послали их на Марсово поле, чтобы они сделали репортаж с митинга нацболов и коммунистов против приезда в Петербург «глав государств-агрессоров», то есть Путина и Буша. Когда девочки вернулись в редакцию, на них, как говорится, не было лица. Они своими глазами увидели ментовской беспредел. Менты действовали так, как никогда доселе: избивали людей, ломали им руки, били головами о камни мемориала. Разгон митинга на Марсовом поле стал сигналом того, что в России началась другая эпоха. За свое несогласие с властью ты можешь заплатить здоровьем, свободой, а то и жизнью. И вот мои сотрудницы стали подумывать, не примкнуть ли к НБП, которая им казалась единственной революционной партией. Но что-то их останавливало, в НБП они не вступали.

7 ноября 2003 года я пошел на демонстрацию, где встретил Олю Горшкову, она писала о разгоне митинга на Марсовом поле, а затем, вечером того же дня, увидел ее в Доме кино, показывали итальянский фильм, где одна из героинь присоединяется к «Красным бригадам». Выйдя из кинотеатра, я сказал Оле: «Давай попробуем создать организацию революционеров». Она улыбнулась и ответила:

- Я хотела тебе предложить то же самое.

Вскоре мы сумели увлечь нашей идеей Полину, пиар-менеджера «Смены», девушку, похожую на Николь Кидман, и ее парня, Родиона, смахивающего, я не смеюсь, одновременно на Тома Круза и Киану Ривза. Учитывая, что Оля имеет что-то общее с Кетрин Зетой Джонс, компания подобралась голливудская (из голливудского ряда выпадал только я – похожий на югослава Гойко Митича).

Андрей и Янек сказали мне, что будут помогать нашей группе, но со стороны - как сочувствующие.

- Я перегорел, - честно заявил Андрей. – Потерял форму, мои политические мышцы одрябли.

Встал вопрос о названии. Мне не хотелось, чтобы в нем было что-то «рабочее» или «социалистическое». Нет, я оставался социалистом, но название не должно отпугивать не подготовленных людей. Вначале мы решили обозначить себя как «Новое сопротивление», так назывался журнал «Красных бригад».

Но вскоре я узнал, что Дугин написал одноименный манифест, весьма фашистский. Опять Дугин! Надо было, конечно, отказаться от этого названия, а то нас постоянно спрашивали: «Вы связаны с Дугиным или нет?»

Три года я не следил за политической жизнью маргиналов. 7 ноября 2002 года мы с Янеком сходили на демонстрацию, и ушли разочарованные. Те же люди, только состарившиеся, те же речи, те же листовки. Один наш бывший товарищ объяснял старику из КПРФ, в чем заключается контрреволюционность сталинизма…

Но через год я заметил, что кое-что изменилось. Пришло много молодежи, даже в троцкистской группе «Рабочая демократия» набиралось человек семь до 25 лет, все они производили благоприятное впечатление, до поры до времени, конечно.

Первые полгода наша группа занималась лишь распространением листовок, иногда мы появлялись на пикетах. Я написал Манифест, в котором попытался соединить различные версии социалистической мысли, большое впечатление на меня произвели статьи и эссе мексиканского субкоманданте Маркоса и, конечно, я не забыл об идеологическом наследии эсеров.

И что самое главное – благодаря увлечению исламом я стал верующим человеком. Нет, не принял именно ислам, но я поверил в Бога Единого, я понял, что тяга человечества к справедливости – это проявление тоски по утраченному раю и предвкушение царства небесного. Поэтому в Манифесте нашей группы было много идей «теологии освобождения». Идея сопротивления несправедливости для меня стала важнее идеи революции, если под революцией понимать одноразовый акт смены одного строя другим.

Я рассчитывал, что наша группа станет площадкой, на которой объединятся крайне левые группы, поэтому старательно отходил от любой догматики. Я предложил назвать организацию именем какого-нибудь человека, репутация которого устраивала бы все социалистические течения и при этом было укоренено в революционной истории нашей страны. Так и родилась идея назваться Движением сопротивления имени Петра Алексеева. Петр Алексеев – первый в России рабочий агитатор, социалист, народник, но в то время, когда он действовал, в России не распространился марксизм, его высоко оценил Ленин, назвал пророческими его слова на суде: «Подымится многомиллионная рука рабочего люду и ярмо деспотизма, окруженное солдатскими штыками, разлетится в прах!» Товарищи поддержали мою идею.

О новом движении мы решили заявить с помощью акции.

Я узнал, что колонна новой партии власти - «Единой России» пойдет 1 мая во главе демонстрации.

- Давайте их остановим! – предложил я.

Ребята согласись.

Меня почему-то давно привлекало здание бывшей городской думы, что на Невском проспекте, напротив гостиницы «Европейская», следующее задние за Гостиным собором.

В доме, который примыкает к думе, я обнаружил открытый чердак и выход на крышу.

И вот мы сидим на чердаке. Я курю Gitanes, сигареты иностранного легиона, мог купить и другие, но я – позер, курить банальный Parlament не буду. Девчонки о чем-то говорят. Вдруг Полина обращается ко мне: «А менты нас не изнасилуют?».

- Дима тут такие ужасы рассказывал о Марии Спиридоновой! – подначивает ее Оля. – Казаки ее избили, а потом и изнасиловали.

- Только бы не изнасиловали!»

Я смотрю на Полину. Она говорит серьезно.

- Мы обязательно уйдем, если все сделаем, как задумали, нас не поймают, - успокаиваю я Полину. Но я не верю в то, что говорю. Я почти не сомневаюсь, что часа через полтора мы все будем сидеть в кутузке. Уйти нереально. Двор непроходной. Слева за забором – двор сбербанка. Перепрыгивать туда нет смысла – задержит охрана. Была надежда на какого-то знакомого Полины, который живет в той самой парадной, где я нашел выход на крышу, он обещал пустить нас к себе после акции. Но в последний момент испугался, отказался помочь. Мы в ловушке. И все мы понимаем это.

Янек дежурит у подворотни. Он регулярно звонит мне и сообщает: «Все спокойно, Ментов нет».

Ждем. Приближаются звуки демонстрации. Звонок. Это – Андрей Кузьмин сообщает, что голова демонстрации вышла на Невский. В голове – «Единая Россия». Я еще раз проверяю фальшфейеры. Андрей должен дать сигнал, когда начинать, а после того, как мы все сделаем – дать интервью журналистам с 5-канала.

Я волнуюсь. И боюсь, что мое волнение заметят ребята. Ни перед какой другой акцией я не волновался, как перед этой. Ни тогда, когда мы с Янеком ходили в «пролетарские экспедиции», а ведь сторожа нас травили собаками, грозили побить, сдавали ментам; ни перед оккупацией «Авроры», ни перед другими акциями. Я боюсь облажаться, ребята верят мне, они видят во мне «матерого революционера», они читали, что писал обо мне Лимонов…Я – «анархист первого часа», я – «троцкист первого часа», я – «фашист первого часа». Я не имею права пятиться назад.

Еще сигарета. Гул демонстрации нарастает. Скорей бы! Говорю: «Приготовиться». Девчонки должны вылезти через люк, который находится над фасадом, мы с Родионом выйдем на крышу с другой стороны, а потом преодолеем ее «хребет». Докурил. Играет духовой оркестр, барабанная дробь. Я замотал лицо куфией, снял косуху. Пора.

- Спокойно, ребята. Пошли!

Девчонки открыли люк, полезли. Я пошел первым, за мной Родион, он держит знамя, наше знамя, красное со звездой в черном круге, оно пролежало несколько лет у Андрея, и вот опять понадобилось. Один фальшфейер я засунул за пояс, другой - держу в левой руке, в правой – бутылка с водой. Вода нужна, чтобы затушить отгоревшие фальшфейеры, не устроить пожар.

Главное – действовать. Мы не делаем ничего особенного, мы не кидаем снаряд в губернатора. Губернатор останется жить. Мы просто должны остановить продвижение «едроссовской» колонны, и всё.

Оля и Полина растянули транспарант с надписью: «Выход один – сопротивление!». Родин начал размахивать знаменем. На небе ни облака. Солнце в зените. Я залезаю на какой-то выступ и привожу в действие первый фальшфейер. Демонстранты и зеваки задрали головы, смотрят на нас. Лица, лица, лица. Колонна остановилась, барабанщицы в коротких юбках прошли вперед, и оторвались от головы колонны. Вижу – бегает оператор с телевизионной камерой, снимает нас, реакцию демонстрантов, зевак. Это оператор бригады НТВ, мы договорились о съемке. Забегали менты. Остановился милицейский «Форд». «Уберите огонь с крыши! Уберите огонь с крыши!» - кричат в мегафон. Откуда это доносится – не могу сообразить. Фальшфейер, догорая, рассыпается, огненные кусочки падают на брезент, которым покрыта ремонтирующаяся мансарда. Брезент вспыхивает. Тут-то и пригодилась вода. Привожу в действие второй фальшфейер. Девчонки стоят с транспарантом, Родин размахивает флагом. Я успокоился, до этого действовал, как робот. Смотрю вниз. У католического собора Святой Екатерины заметил Андрея, рядом прогуливается Саша-борода, бывший активист троцкистской «Рабочей демократии», исключенный оттуда за «сталинизм».

Менты уже взобрались на соседнее здание, где находится ювелирная Лавка Ананова. Фальшфейер догорел. Вот и все. Мы сделали это - остановили их. Если бы нас было больше! Потом мне рассказали знакомые журналисты, что на демонстрацию срочно вызвали председателя Комитета по безопасности, чтобы он разобрался, кто «устроил провокацию на крыше».

Менты пытаются взобраться по трубе на крышу, где находимся мы.

- Уходим! - кричу я ребятам. Девчонки раскидывают листовки с нашим коммюнике, напечатанные на оранжевой и красной бумаге, они разлетаются, как осенние листья под взглядами зевак. Оранжевый цвет мы выбрали задолго до Ющенко, он яркий, заметный. Я взял у Родиона знамя и, прежде чем уйти с крыши, помахал им.

Мы вернулись на чердак, я ничего не вижу в полумраке. Ребята переодеваются, мы прячем транспарант, знамя, мой арабский платок, шмотки Полины и Родиона под фанерой. Я надеваю куртку. Выходим. Закрываю чердак на заранее приготовленный замок, чтобы менты, если они заберутся с крыши, не могли погнаться за нами. Родион и Полина пошли вперед, мы с Олей чуть отстали. Я жду появления ментов из арки. Но они не появляются. Где они? Они что, не сообразили, что вход во двор находится в метрах ста от Невского? У подворотни – Янек. Он кивает: все спокойно. Мы проходим дальше. Мы - просто парочки. Останавливаемся у Казанского собора – здесь мы в безопасности. Что-то подобное я испытывал после защиты диссертации: за плечами большая работа – а радости нет, есть огромная эмоциональная усталость. Полина улыбается, отлегло, ее не изнасилуют. Родион тоже доволен, что все позади. Я – нет. Я не доволен. Я жил акцией две недели, если не больше. И вот - она позади.

Мимо проходят какие-то профсоюзные колонны, потом КПРФ, пошли «радикалы», вот несут человека на троне в маске Путина. Забавно. Приближается красно-черный блок. Идут революционеры! Вот троцкист Дроздов, бородатый еврейский юноша, несет красное знамя с черным кулаком. Улыбается. Его очки блестят на солнце. У него праздник. Рядом бородатый Иван Лох, идет быстро, мелкими шажками, что при его нынешней комплекции смотрится забавно. Черные знамена с бахромой – это Петя Рауш в берете и прочая «Свадьба в Малиновке». Троцкисты кричат: «С отрядом флотским товарищ Троцкий…» Я смотрю на все это веселье. И мне грустно. Я видел это много раз. И ничего. Ничего не происходит. Два раза в год демонстрации – и все. «С отрядом флотским товарищ Троцкий», в который раз ведет в последний смертный бой… Янек ругает меня за то, что я назвал его по имени, когда он звонил, да еще с чужой симки.

Я смотрю на Олю.

- Давай вернемся обратно, развернем транспарант, - предлагаю я ей.

- Зачем? Ведь мы все сделали, - удивляется Оля. - Чем ты недоволен?

- Тем, что все закончилось.

- Товарищ Гусман, не совершайте безрассудных поступков, - Янек шутит, имитируя сталинский акцент.

Мы выходим на Невский. Под ногами валяются наши красные и оранжевые листовки.

- Наши листовки, их никто не подобрал, - говорит мне Оля. Она вчера печатала листовки, и вот видит, как их топчут. Наш труд превращается в мусор. Оля грустно улыбается.

Мы бредем с ней вслед за демонстрацией. За нами – ментовское оцепление, по дороге встречаем Андрея и бородатого Александра. Андрей переживает, что в интервью журналистам включил лишний пафос. Ничего страшного. Мы оказываемся на Дворцовой площади в разгар митинга - штатные ораторы вновь обличают антинародный режим. Троцкисты бегают с таким видом, как будто за ними – Петроградский Совет рабочих депутатов. Ребята на эмоциональном подъеме. Праздник пролетарской солидарности.

А я опустошен. Что мы сделали такого особенного? Вылезли на крышу, растянули транспарант, зажгли фальшфейеры, помахали знаменем, раскидали листовки. Военно-спортивная игра «Зарница» какая-то. Это не с бомбой на великого князя, как Ваня Каляев. Но ведь те, кого мы остановили, пусть всего на минут 5, не способны и на такое. Они умеют лишь воровать, жрать, прогибаться. Убожества. За ними целая система, государство, менты, а за нами - никого. Но мы их напугали. Напугали! Иначе зачем милиция, крики в мегафон? Прошли бы мимо, помахали бы ручками: «С праздником, ребята!». В акции участвовало всего семь человек, а их шло человек 700. И они нас испугались. Приятно.

Я даю интервью телевизионщикам, и мы уходим с площади, больше здесь делать нечего. Решили отдохнуть. Купили красного вина. Оля созвонилась с подругой. Та приехала со своим парнем, он – бизнесмен. Оля с воодушевлением рассказывает об акции. Бизнесмен делает вид, что попал в компанию сумасшедших. Говорит что-то о безграмотности революционеров. Я смотрю на него – здоровый детина, с наметившимся пузиком. Я молчу – я не хочу спорить. Зачем? За детиной старый добрый здравый смысл. Я смотрю на этого заматеревшего парня, в 30 лет жизнь заканчивается, говорит он. Я смотрю на него. И чувствую: усталость уходит, возвращается ненависть. Значит, впереди новая акция!

И правда, за два года я придумал, организовал и провел множество акций. Наконец я осуществил то, о чем мечтал 15 лет – в знак протеста против отмены выборов губернаторов организовал символический захват Исаакиевского собора, в принципе мы сделали то же самое, что и на крыше того дома у думы. Потом, 12 июня, в День России, мы повесили чучело Путина в Екатерининском садике, а перед этим на площади Льва Толстого высели транспарант «Мутин – пудак!». Об наших акциях можно почитать на сайте движения. Были и такие акции, ответственность за которые мы пока на себя не берем. Я не могу описывать, как мы их готовили, как проводили. Это пока закрытая информация, и я боюсь ради красного словца подвести товарищей. Оля, Полина, Родион вскоре покинули движение, их ненадолго хватило, и все равно им спасибо, если бы не они, неизвестно, появилось бы ДСПА – мой самый удачный политический проект.

Оля влюбилась в нацбола, тихого, интеллигентного полуголландца в очках. Его вскоре арестовали за участие в акции в приемной администрации президента. Оля вначале разочаровалась в НБП, в Лимонове, а потом в идее сопротивления вообще. Кажется, Оля разлюбила и того тихого нацбола.

Оля, Полина, Родион ушли. Но в ДСПА пришли другие: 20-летние мальчишки и 17 девчонки. Андрей так пока и не накачал политические мышцы, но, наверное, сейчас его ценность не в мускулатуре. А Янек… А Янека убили. Во время предвыборной кампании в Иркутске его застрелил какой-то ублюдок пролетарского происхождения, чтобы взять чемодан с деньгами. Янеку снесли череп, после этого я не переношу словосочетание «контрольный выстрел», остались 9-месячная дочка, Лорочка, жена Ира. Я спрашивал Янека: «Зачем ты работаешь на князей мира сего?»

Янек не давал ясного ответа. Деньги? Нет, не они. Реальная политика – вот что ради чего Янек ездил на выборы. Он вообразил себя серым кардиналом, который стоит за всей этой политической шпаной.

В день смерти Янек позвонил мне из Иркутска и спросил, как выглядит флаг автономов. Я удивился:

– Зачем тебе?

- Против вас устраивают пикеты люди с черно-красным знаменем, вот я и хочу выяснить – не ряженные ли это анархисты…

Янек организовал в Иркутске кампанию «Родины». Это он придумал немудрящий плакат: полотно разделено пополам, на одной стороне – зарплата чиновника, на другой – средняя зарплата жителя Иркутска. И надпись: «Они богатые, потому что мы – бедные!».

Помню, я подумал после телефонного разговора: «Как, Янек, ты далеко ушел. Забыл, как выглядит флаг, под которым когда-то ходил на демонстрации. Черно-красный он, Янек, разделенный поперек».

Ночью Янека убили. И, наверное, символично, что последний наш разговор был об анархии.

Мне 39 лет. А я все еще провожу собрания в дешевых кафе, участвую в акциях, дерусь с политическими оппонентами. Зачем мне это все? Ради кого я это делаю?

Когда-то я был курсантом морского училища, и проходил практику на судостроительном заводе. Советские времена, пролетариат – гегемон. Я работал помощником резчика на гильотине – доставал из поддона нарезанные куски железа. Бригадир, баба лет 35, во время перекура часто рассказывала подружкам, как бухала на выходных: «Налила, стою со стаканом, смотрю – мент идет! Я залпом, чтоб не пропало!». Подружки смеются, обнажая железные зубы. Им всем было лет по 25-27. А они мне казались старухами, бесформенные тела, спитые тупые лица.

Помню, во время одного из перекуров бригадирша похвалялась тем, что якобы умеет доставать задницей вбитый в скамейку гвоздь. Гильотинщицы ржут: «Так покажи – мы гвоздь-то вобьем, тебе в самый раз будет!». «Не-а, я вон матроса стесняюсь, он еще молодой, чтоб смотреть на такое», - бригадирша кивает на меня, изображая что-то типа лукавого взгляда. Перекур кончается. Опять рубим железо. Грохот. У меня в ушах беруши, но они не спасают. Под конец дня – я плохо слышу. Гильотинщицы – так те вообще глухие.

Потом я просверливал какие-то втулки в бригаде слесарей. Бригадир – классный мужик, небольшого роста, с усами, как у солиста «Песняров», в нелепой шляпе. Хотел научить меня работать. Он лимитчик, из Псковской области. В бригаде был лодырь, не делал ничего, сидел и курил целый день. А бригадир – ничего. Молчал. Как будто так и надо.

Рабочие для меня – это серый поток, стертые лица, их затягивает проходная. Только не надо думать, что я презираю рабочих. Не презираю. Мне больно, что они такие. Я хочу, чтобы они стали другими - такими, как русские рабочие в 1917-м, итальянские – в 1919-м, испанские – в 1936-м. Они сами должны бороться, постоять за себя, освобождение рабочих – дело самих рабочих, учил Карл Маркс.

Я готов им помочь, я буду с ними, когда они пробудятся. Но что делать мне, пока рабочие спят? Гнить в том же болоте? Нет, я не хочу.

Я угнетенный. И гнетут меня не вихри враждебные, а спокойствие болота, стабильность кладбища. Я угнетенный, и я - самоосвобождаюсь! Я давлю из себя раба по капле: акция – капля, акция – капля… Акции нужны мне, я делаю их для себя. Анархизм, марксизм, троцкизм, фашизм, максимализм, эсерство… Я меняю идеологии, чтобы сохранить себя самого. Иначе пропадет суть процесса – самоосвобождение. Свобода – все! Остальное – ничто! Но свободы не будет никогда. Свобода в самом процессе борьбы. Главное – восстать. Я восстал. Я этот, как его, – человек бунтующий.

Сентябрь 2006 года