Виталий Вульф ВЫ ГОВОРИТЕ ГЛУПОСТИ

Виталий Вульф

ВЫ ГОВОРИТЕ ГЛУПОСТИ

— Для громкого начала, скажите, Вы сами себе еще не надоели?

— Нет.

— Вы не будете возражать, если какой-нибудь великий поэт моими устами будет задавать вопросы?

— Как он мне может задавать вопросы?

— Сейчас объясню. Вот стихотворение «Гостю»: «Входя ко мне, неси мечту // Иль дьявольскую красоту // Иль Бога, если сам ты Божий, // А маленькую доброту, // Как шляпу, оставляй в прихожей. // Здесь, на горошине Земли // Будь или ангел, или демон, // А человек? Иль не затем он, чтобы забыть могли»… Здесь с десяток вопросов…

— Я не увидел ни одного.

— Когда к Вам кто-то приходит, что Вы хотите, чтобы он принес с собой?

— Никогда не задаю себе такого вопроса.

— Может, чтобы он был естественным?

— Человек всегда должен быть естественным.

— Когда Вы к кому-то приходите, Вы что несете с собой, кроме естественности?

— Я только естественный. Никогда не занимаюсь таким расщеплением поступков, сознания. Не общаюсь с тем, кто мне неинтересен.

— А кто Вам интересен?

— Минуточку. Это просто прием, а не вопрос. Прием, не очень плодотворный для серьезной беседы. Человек должен быть естественным, хотя это самое трудное. По роду моих занятий мне приходится иметь дело с большим количеством людей, но мало людей приходит ко мне в дом. Я не очень подпускаю к себе. Я избирателен, наверное, кроме того, мне просто некогда…

— Кроме Вашего дома, что-нибудь объединяет людей, которых Вы пускаете к себе?

— Это просто круг близких друзей, с которыми я соединен много лет.

— Вы можете и теперь еще подружиться с кем-то?

— Да, почему бы и нет.

— Благодаря каким-то качествам человека?

— Это никогда нельзя определить. Контакты, которые возникают между людьми, невидимы миру. Возникают в силу самых разных ситуаций и условий. Бывают короткие дружбы, которые возникают и исчезают.

— Самая длительная дружба у Вас с кем? Или это слишком интимно, как религия?

— Нет, почему же. Есть люди, с которыми я дружу более тридцати лет. Галя Волчек, мой близкий друг. Леня Эрдман, директор театра «Современник».

— У них есть общие черты характера?

— Нет, в характерах ничего общего. Но есть общий круг интересов. Они занимаются искусством, живут в мире театра, и театр составляет средоточие их интересов. Поэтому мы как-то проходили вместе все эти годы.

— Осмелитесь Вы назвать имя человека, если он есть, который популярен, умен, весьма достойный, а Вы его не переносите? Дружбы которого Вы не искали?

— Надо прямо сказать, я вообще не искал чьей-то дружбы. Вопрос не вполне понятен. Среди моих друзей не может быть людей, мне несимпатичных. А среди людей, которые, также как и я занимаются искусством, но мне несимпатичны, такие, разумеется, есть.

— Представьтесь, кто Вы. Расскажите о себе.

— Не люблю говорить. Как-то очень трудно… Я театральный переводчик, эссеист, литератор, ведущий телевизионных программ, доктор наук, профессор…

— Искусствоведения?

— Нет, я доктор исторических наук. Много перевел в своей жизни пьес, более двадцати. В этом сезоне, наверное, в Москве идет пьес девять в моем переводе. Я написал довольно много больших книг, четыре крупные работы. Очень много статей за жизнь. Работаю на телевидении пять с половиной лет.

— А какой у Вас характер?

— Сложный.

— Кроме Волчек и Эрдмана — еще кто-нибудь Вам близок?

— Таких близких, как они, наверное, нет. Еще Наташа Завальнюк.

— Вы не знаете, что думает о Вас Волчек? Каким Вас видит?

— Никогда не спрашивал. Главное не то, что я думаю о них или что они обо мне думают. Главное, что я их люблю и они любят меня.

— Давайте попробуем катаньем, когда мытьем не получается. Что есть такого в Волчек, чего нет в Наташе?

— Нет, я не могу отвечать на такие вопросы. Они слишком абстрактные. Все люди разные, разные по характеру. Что я буду спрашивать: «Как ты ко мне относишься?» Если бы плохо относился, не дружил бы. Или наоборот. Я могу сказать одно, что такая постановка вопроса неточна и неверна.

— А я заключаю, что Вы очень скрытный человек. Ничем другим я не могу объяснить, что Вы, имея трех необыкновенных друзей, не умеете самому себе и мне заодно сказать, чем они отличаются?

— С какой стати, давая Вам интервью, я должен давать характеристики трем людям, которых Вы не знаете? Я их люблю очень, и этого достаточно.

— Почти убедили, но объясните вот что. Недавно я слышал, как Вы по телевидению прекрасно рассказывали о балерине Нине Тимофеевой.

— Об этом — пожалуйста. Я специально ездил в Израиль и делал передачу о ней. Я помню, как она танцевала. Я был большим поклонником ее таланта. Она — человек трагической судьбы. В 90 году она уехала — не в эмиграцию, а по контракту.

— Ваш рассказ будет напечатан?

— Нет. Книга — это совсем другой жанр.

— Вы записываете все то, что рассказываете?

— Нет, никогда. Потому что я, во-первых, написал. И потом устный жанр и письменный — разные вещи. Если человек выступает по телевидению и рисует чей-то портрет, то это устный рассказ, подчиненный законам устного жанра. А когда я буду писать, например, о Нине Тимофеевой, то это литературный портрет, который будет совершенно не похож на устный.

— А учиться мастерству нужно одинаково долго — и устного рассказа и письменного?

— Вопрос о мастерстве — тема совершенно другая.

— Вам не хочется тратить время на то, чтобы понять нечто Вам неизвестное?

— Я делаю то, что умею и достаточно много умею. Но также я учусь новому как каждый человек, который профессионально занимается каким-то делом.

— Мне казалось, что это так легко, все артисты написали свои воспоминания.

— Это не значит, что они написали хорошо. Воспоминания — не всегда литературные произведения.

— Вы в ужас приходили от каких-нибудь воспоминаний? Ширвиндта или Гурченко?

— Ширвиндта не читал, а «Аплодисменты…» Гурченко очень хорошая книга.

— Значит, есть и хорошие, несмотря на то, что они берутся не за свое дело… Может, за них кто-то пишет?

— Я не знаю. Не уверен. Что касается Гурченко, то уверен, что нет. Я знаю Гурченко, и ее голос очень слышен в этих воспоминаних. Сейчас прочел замечательные воспоминания Козакова о его жизни в Израиле, напечатанные в «Знамени». Воспоминания называются «Третий звонок». Замечательно написано.

— А о своих книгах Вы то же самое можете сказать?

— Вы пришли ко мне, понятия не имея о моих книгах. Поэтому задаете мне такой бестактный вопрос.

— Простите. Вы пишете не о том же, о чем рассказываете?

— Нет. Вы должны понять эту разницу, объясняю ее Вам еще раз. Это удивительно, я беседую с человеком, который не знает ничего из моих литературных занятий. Прежде, чем придти ко мне, Вам нужно было прочитать хотя бы последнюю мою книгу — «Идолы, звезды, люди». Она вышла в издательстве «Искусство» в 1995 году. Тогда бы Вы не задавали мне такого вопроса. Эта книга — эссеистские портреты людей искусства — западных и наших. О половине из них я рассказывал на телевидении, но с литературным рассказом это не имеет ничего общего. Потому что на телевидении важна интонация, пластика, манера. Все — как ты сидишь, как смотришь, голосовая модуляция. А когда ты садишься за письменный стол, твои очерк подчинен другим законам.

— Каким законам сидения за столом Вы подчиняетесь?

— Законам литературного мастерства. Когда ты строишь литературный портрет человеческий, в котором ни твоя звуковая модуляция, ни заразительность какая-то не играет роли. Только слова…

— А в каком по счету браке, по-вашему мнению, супругам гарантирован успех. Сколько раз Вы были в браке?

— Один. Давно разведен, и жизнь моя довольно сложная в этом плане. Все зависит от понимания друг друга. И от внимания каждую данную секунду. Нельзя рассчитывать на то, что хорошо сегодня, значит, хорошо будет и завтра. Внимательность иссякает незаметно. Иногда не иссякает.

— Послушайте стихи: «Грубой жизнью оглушенный, // Нестерпимо уязвленный, // Опускаю веки я. И дремлю. // Чтоб легче минул, // Чтобы, как отлив отхлынул, // Шум земного бытия. // Лучше спать, чем слушать речи // Злобной жизни человечьей, // Малых правд пустую прю. // Все я знаю, все я вижу, // Лучше сном к себе приближу // Неизвестную зарю. // А уж если сны приснятся// То пускай в них повторятся // Детства давние года. // Снег на дворике московском, // И в Петровско-Разумовском // Пар над зеркалом пруда.» Неизбежно Вы сталкиваетесь не только с талантливыми людьми. Они вторгаются в Вашу жизнь. Куда, ведь не в сон, Вы прячетесь от них? От меня, например?

— Я ни от кого не прячусь.

— То есть, Вас люди не мучат?

— А кто они?

— Люди, которых Вы видите на улице, в метро?

— Я не езжу в метро.

— Вы что, на самом деле совсем не видите обычных людей, не догадываетесь, что они злые, обездоленные, пьяные, несчастные?

— Почему Вы так решили? Откуда Вы знаете, кто обездолен, кто счастлив? Толпа очень разнообразна в любом городе, в любой стране.

— Опять спрошу, Вас никогда не отталкивали люди?

— Мало ли что бывало в жизни. Вы же спрашиваете про сегодняшний день. Я очень занят, и могу сказать одно — моя работа и сложившаяся жизнь привели к тому, что я достаточно независимый человек…

— Когда-то это называлось «башня из слоновой кости»…

— Причем здесь башня из слоновой кости? Это реальность. Я не завишу ни от кого и занимаюсь тем, чем хочу. И меня никто не заставляет ничего делать.

— То есть, других людей, кроме нескольких друзей, как бы и нет? Все остальные — это призраки, привидения, снующие вокруг?

— Олег, очень странный разговор… Почему призраки? Я отношусь к людям с добром…

— Но Вы же слишком заняты?

— Хорошо, каких людей Вы имеете в виду?

— Ну вот мимо Вас в грязных ботинках идет обездоленный человек…

— Да почему он обездоленный? Откуда Вы знаете? Неужели грязные ботинки — признак обездоленности? Что за бред?

— Да, Вы правы, ведь в метро Вы не ездите. А там у всех лица замученных людей…

— Да почему же все? В Израиле я видел полно измученных лиц… Ненавижу эти разговоры. Они вызывают только раздражение.

— Может, в самом деле «человек рожден для счастья, как птица для полета»…

— Если Вы хотите, чтобы я давал Вам интервью, задавайте мне конкретные вопросы.

— Вы когда-нибудь держали Ходасевича в руках?

— А Вы как думаете?

— Я думаю, что да. В восторге не были?

— Он очень большой поэт.

— А кто у Вас любимый поэт XX века?

— Марина Цветаева.

— Не вспомните две-три строчки?

— «Тоска по Родине — разоблаченная морока. Мне совершенно все равно, где совершенно одинокой быть…»

— А Вам все равно, где не быть одиноким?

— Нет, я люблю Москву, и больше нигде не хотел бы быть.

— Родина — это город? Слово «Москва» — это всё?

— Я не люблю таких общих вопросов. Я человек, проживший достаточно непростую жизнь перед тем, как пришел к той жизни, которой живу сегодня. Я много поездил по свету, поработал за границей. Довольно долго жил в Америке. Могу сказать, что без Москвы мне жизни нет. Хорошо я чувствую себя только в Москве. Все понимаю, переживаю много сложностей, никогда не было спокойного периода общей ситуации. И тем не менее, люблю Переделкино, этот дом. Это моя культура. мой язык. Хотя я свободно владею иностранным языком. Здесь мне все родное. Я все про это знаю, понимаю эту жизнь.

— Состав крови зависит от языка?

— Нет. Я еврей по национальности, но еврейским языком не владею. Русская культура — моя культура, самая близкая, я в ней вырос. Никогда не думал, какой я национальности, пока об этом не заговорили.

— «Пробочка над крепким йодом // Как ты скоро перепрела, // Так вот и душа незримо жжет и разрушает тело.» Вы ведь себя изучили настолько, чтобы знать — Ваша душа тоже разрушает Ваше тело?

— Я не понимаю вопроса. Что значит себя изучать? Человек реализует себя работе. В деле. Мое счастье заключается в том, что я занимаюсь делом, которое люблю. Я человек достаточно самодостаточный, который реализовал себя в деде. Моя личность в этом. Это моя жизнь. Мою жизнь нельзя оторвать от того, что делаю. Как нельзя оторвать жизнь Гали Волчек от театра «Современник», или жизнь Вали Гафта и Лени Эрдмана от их дела.

— Это стихотворение Вы не понимаете или не принимаете?

— Это стихотворение написано Ходасевичем в 1921 году в сложную, кризисную для него пору…

— Для него или для России?

— Для Ходасевича.

— А может, он добросовестнее себя изучал, чем Вы?

— Это совсем другая жизнь. Почему Вы мне Ходасевича приводите в пример?

— Тогда была революция, сейчас война в Чечне…

— Ну и что? Всегда где-то идет война. Я что, должен идти, принимать участе в этой войне? Что за глупости Вы меня спрашиваете? Я не понимаю этого изучения. Мое изучение в деле. В том, что я пишу, говорю, рассказываю, делаю. Не задавайте мне глупых вопросов, Олег. Я этого не люблю. Это ерунда и я сейчас прекращу отвечать. Мне непонятна вот эта манера стихотворного вопроса. Первый раз я с этим столкнулся и, надеюсь, последний. Думаю, что это непродуктивно — опрокидывать стихи 20-х годов на 1996 год.