Дорога русской истории
Дорога русской истории
На небе стояли крутые слепящие облака. Дорога по зеленому коридору — словно качели: вверх-вниз, вверх-вниз. Порой вдали она вдруг поднималась дыбом, заслоном, преграждающим доступ к тем историческим местам, где складывалась и укреплялась русская государственность. Мудрым и бережным накоплением поколений богатела там, обретая неповторимые образы и черты, самобытная русская культура.
В Загорске я села четвертой в такси, идущее до Переславля-Залесского. Мне уступили место рядом с водителем. На заднем сиденье расположились двое пожилых мужчин. В их облике чувствовалась какая-то общность. Не в том, что оба были голубоглазы и светловолосы. На лице одного, заветренном, в жестковатых складках, глаза смотрели ясно искренне, светло. Глубокие борозды вокруг рта продавали ему ироническое выражение. Лицо другого было рыхловато и бледно, под глазами набухли мешки, взгляд тусклый, неопределенный. Если верить старой истине, что глаза — зеркало души, то можно было подумать — душе этого человека живется неуютно. Что же касается волос, то у обоих первоначальный их цвет почти поглотила седина, но у загорелого они были густы и спутанны, будто ветер, задубив лицо, оттрепал его и за вихры. Спутник же тщательно зачесал свои волосы от левого уха к правому, закрыв обширную лысину.
Общность была, пожалуй, в улыбке, когда они разговаривали о чем-то одинаково хорошо им знакомом, и в жестах, сопровождающих их разговор.
Третьей в машине была старушка с узелком, аккуратная, в темном платочке, будто возвращалась с богомолья. Едва мы выкатились на шоссе и поравнялись с храмами Троице-Сергиевой лавры, она стала сдержанно вздыхать и креститься. Зеркальце ветрового стекла отражало ее смиренно-скорбное личико в рамке платка — образ, уходящий с исторической сцены. Вскоре она затихла, кажется, задремала, а может, просто кротко молчала.
Спутники тихо переговаривались между собой, вспоминая какие-то давние эпизоды. В разговоре их часто произносилось слово «помнишь». И по этим воспоминаниям, и по тону голосов, приятельски-мягкому, по манере обрывать на половине фразу и называть своих общих знакомых после слова «помнишь»: Колька, Витька и просто по кличке — Грач, Дикий барин, Ероха, — чувствовалось, что эти два человека связаны давними общими переживаниями и им совсем не нужно объяснять друг другу, что скрывается за этими фразами и именами.
Дорога мне хорошо знакома. Я езжу по ней уже много лет, но каждый раз словно заново вижу поэтически-задумчивые просторы, воспринимаю их красоту. «Природа благородна», — сказал поэт. Благороден цветок, благородна сосновая игла. Благородство же всегда наполняет душу гармонией, высокими чувствами, оно не может утомлять, способствовать возникновению гнева, раздражения или обессиливающей человека ярости.
На холмах, убегая к горизонту, синеют леса. Когда-то тут стояли непроходимые чащи. За ними простирались земли Ростово-Суздальской Руси, прямого пути из Киева к ним долго не знали. В этих непроходимо-дремучих чащах скрывались, пошаливая кистенями, лихие разбойники, и горе тому, кто с ними встречался. Легенды о них бытуют и нынче среди старожилов. Нет-нет выплывают они из древности, волнуя воображение, воскрешая забытые чувства страха, какой-то гнетущей опасности, подстерегающей путника. В Ростов и Суздаль поэтому и ходили через Смоленск, огибая опасные и глухие места. В XI веке прошел через них напрямую великий князь киевский Владимир Мономах, один из крупнейших полководцев минувшего времени, совершивший, по его признанию, восемьдесят походов против половцев и других врагов, нападавших на древние русские города. Он и оставил потомкам эту дорогу, хотя спрямленную впоследствии кое-где, ставшую удобней, но в основном сохранившую древние контуры.
Ныне имя Владимира Мономаха чаще всего вспоминают в связи с его сочинениями — памятником древнерусской литературы, вошедшим в летописный свод «Повесть временных лет», проникнутом идеей единства Руси, до нас дошедшем в составе Лаврентьевской летописи.
Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев в своей монографии «Великое наследие» называет сочинения князя Владимира классическими, отличающимися большой серьезностью и гражданственностью. Исследуя древнерусские литературные памятники, выдающийся советский ученый обращает особое внимание на их тематическую направленность — заботу авторов об исторических судьбах родины, о защите русской земли, исправлении общественных недостатков и, главное, на защиту правды в человеческих отношениях. «Громадностью политической темы, — пишет он, — было проникнуто Мономахово «Поучение». Мысли о необходимости «подкрепить моральной дисциплиной новый политический строй» высказаны с большим художественным тактом».
Древние, глубокие корни имеет русская публицистика. Она и ныне возвышает свой голос в дни, особенно трудные для страны, заботясь о сохранении и умножении народных богатств и искоренении людских пороков.
Хорошо думается в пути. За окном причудливо петляют ручейки и речки, желтеют нивы на косогорах, в лугах пасутся стада беломордых коров. И снова качели дороги: вверх-вниз, вверх-вниз — к солнцу, к белым стогам облаков, к земле, обжитой веками, родной и близкой, со всем на ней сущим.
Старушка совсем замерла, словно стала бесплотной. Водитель прирос к баранке, бросая машину в обгон нескончаемого потока туристских икарусов, маршрутных автобусов, легковых машин, нагруженных разным скарбом, КамАЗов, могучую силу в которые вдохнул ярославский моторный завод, а мягкость, эластичность движению придали шины, изготовленные там же, в Ярославле, на одном из крупнейших заводов. Сосредоточенный, хмурый, уставший, видно, от пассажиров, таксист газовал на спусках, легко преодолевал подъемы. Летящие вместе с нами шорох и свист укачивали, и назревала необходимость общения, которое всегда украшает путешествие.
Когда среди хмурых, косматых елей мелькнуло темное зеркальце озерца и путники проводили его взглядами, я нарушила воцарившееся молчание:
— А правда, здесь недостает только васнецовской Аленушки? Говорят, в этом озере дна нет...
— Мерили — не хватило веревки, — откликнулся загорелый пассажир. Складки его лица смягчились, мы засмеялись, и сразу установилась атмосфера доверительного общения, свойственная путникам, оказавшимся в одном автобусе, машине или купе поезда.
— Очень красиво здесь. Васнецов удивительно точно и ощутимо передал поэзию русской природы...
Я села боком, так, что мне постоянно стали видны оба попутчика.
— Разве один Васнецов? А Левитан? А Поленов? А Врубель? — охотно поддержал разговор загорелый. — У этого даже не поэзия, а какая-то фантасмагория. Видели утренние туманы? Солнце их чуть-чуть подкрасит, небо в это время начинает оживать и тоже мазнет голубизной. И они колышатся, переливаются в низины, будто «Царевна Лебедь» плывет над землей. И тает и будоражит воображение. Помнишь, как мы с тобой стояли в Третьяковке и говорили об этом, о постижении художником природных тайн? — Он замолчал, погрузившись в воспоминания.
— Да, природа здесь сказочная. Древние ледниковые ландшафты, места исторических событий. — Его товарищ повернулся к окну. — До нутра пробирает, до самого сердца. — В его голосе мне послышались грустные нотки. — Полсвета исколесил, видел причесанные европейские пейзажи. Красиво, культурно, а душа спокойна, не трогает почему-то. Эх!..
Пассажир, которого я мысленно назвала «хозяином», заметил с доброй иронией:
— Уж не потому ли ты дорогу забыл в Переславль, что боишься за сердце? Вот так и бывает, сокрушаемся, тоскуем о родной красоте, но предпочитаем жить там, где не щемит сердце. Конечно, человек ищет где лучше, только нам-то как быть со своей повседневностью? Ты уж меня извини, небось скажешь: не для того я еду к тебе, чтобы слушать нотации.
— Да нет, не скажу. Только ты же знаешь, как все получилось... — «Гость» покачал головой. — Работа, семья, да и здоровье давно уже стало пошаливать. Отпуск приходится проводить в санаториях.
— Наш климат хороший...
— Знаю, но, кроме климата, нужно лечение, условия и режим. С этим тут, сам говоришь, туговато. К тому же, что ты вот, живя постоянно в городе, что для него можешь сделать? Раньше все же, когда было Общество, собирались, каждый нес свою лепту. А нынче люди разобщены. Деревня заполнила Переславль. Для них он пока чужой. Не помнят традиций, не знают истории.
— Напрасно так думаешь, — сказал суховато и сдержанно переславец, однако спорить не стал.
Таксист торопился, думая, видно, сделать еще один рейс, а кто-то, мчавшийся следом, сигналил, требуя уступить дорогу. Водитель прибавил газу. Преследователь не отставал, садился буквально на хвост и все норовил обогнать. Мы тоже втянулись в гонку, следили за настигающей нас машиной. Даже старушка опять завздыхала:
— Господи, спаси ты нас, грешных. Куда же он так торопится?
И было неясно, кого она осуждает — нашего ли водителя, или того, чьи побелевшие от азарта глаза смотрели на нас, отраженные зеркалом.
Невесть чем бы кончилась гонка, но настигавшая нас машина вдруг сбросила скорость и повернула на боковую дорогу, ведущую в Александров, бывшую Александрову слободу, любимое место пребывания Ивана IV, прозванное его современниками Сатанинским Градом. Это он укрепил ее, превратив в центр опричнины. Метла и собачья голова были эмблемой опричников, призванных Грозным «выметать крамолу и грызть изменников». Семилетие, с 1565 по 1572 год, отмечено в истории Русского государства массовыми казнями, отбором земель и других владений опальных, подозреваемых в измене бояр. Царили разобщенность, страх и раззор крестьянства. Заговорили о Малюте Скуратове, любимце Ивана Грозного, жесточайшем из подручных его кровавых дел. Это имя наводило ужас на людей и было проклято многими поколениями.
Путники вспомнили о каком-то своем земляке, участнике детских забав, которого за жестокость прозвали Малютой Скуратовым. Им, ребятишкам, в то время что-то, видать, говорили исторические имена, бывшие мерилом нравственности, подвигов или зла. Неплохое оружие в арсенале воспитания. Теперь им все реже пользуются. Героев, подобных Чапаю, которым хотелось бы следовать, на наших экранах что-то не видно. А те, что возникают, исчезают бесследно из памяти. Ребята особенно чутки на правду.
Издревле стихийно накапливались приметы и наблюдения и создавался неписаный кодекс нравственности, уклад, порядок патриархального образа жизни, с постами, обычаями, отношениями людей, который передавался изустно. Время несло свои перемены, рождало новые образы, нормы, однако в основе их лежал неизменный принцип: противоборство зла и добра. Спутники поинтересовались, еду ли я к родным или просто к знакомым, а если по делам, то куда. Я поделилась замыслом: пройти и проехать по Ярославской земле, по тем местам, которые указал своим подарком сапер-ветеран, и рассказать об увиденном — о людях и их делах, о характерах типичных и нетипичных, о разных явлениях времени, воскресить свои прежние знакомства, впечатления. Я хаживала по этой земле и накопила немало сведений, наблюдений.
— Любопытно, но сложно, — заметил «гость». — Все очень резко меняется. Да, я вот не представляю, какой он нынче, наш Переславль. — Видно, эта мысль его волновала. — Раньше знал всех. Даже и незнакомые были понятны. Что-то роднило, какая-то общая среда, размеренность жизни. Мнение общества имело большую силу, всегда смотрели: что люди скажут. А сами люди, мне кажется, были добрее. Может, как раз потому, что знали друг друга. Маленький город, а история древняя, такая богатая, что и мы вместе с ней вроде бы чувствовали себя богачами. Вот ты упрекаешь, что редко бываю. — Он обратился к соседу и схватил его за руку. — Пойми ты, я как-то приехал сюда, тебя не застал. Хожу по улицам, вроде бы все знакомое — и все чужое. И так мне стало холодно, неуютно и сиротливо. Не с кем слова молвить, сказать вот это «помнишь?», зная, что тебя поймут. Дождался автобуса и домой. Ты понимаешь, уже в пути подумал — домой. В Москву. Все жил в ней как постоялец, с людьми общался главным образом на работе. И дома-то все было как-то временно. А тут вдруг почувствовал, что ближе теперь и места мне нет. Пожалуйста, не сердись. А как тогда дружно жили, работали, собирались в музее. Стихи читали, вели исследования...
Несколько лет назад в фондах Переславского историки-художественного музея я впервые познакомилась с трудами переславских краеведов. Революция всколыхнула все слои российского общества. Повсюду в стране возникали объединения прогрессивно настроенной интеллигенции. В первые ее годы и в Переславле-Залесском было создано Научно-просветительное общество, как бы предтеча общества «Знание». Цель его — широкое и активное изучение родного края с привлечением к этой деятельности местного населения и особенно школьников. Проводились экскурсии по родному краю, изучались реки, озера, леса и поля с их почвами и историей земледелия, животный, растительный мир, записывались легенды, народные песни, приметы, обычаи, устраивались концерты, любительские спектакли, учителя выезжали с лекциями в ближние и дальние селения.
Огромный пласт жизни, реальной, теплой, с ее страстями, борениями, вековыми накоплениями народного опыта, был поднят этими энтузиастами, людьми, горящими творческой энергией, обращенной на благо горячо любимого края.
Все, что было собрано, нынче хранится в фондах музея. Общество перестало существовать в тридцатом году, и многие из его участников разъехались по стране. С одним из них (адрес узнала в музее) я переписывалась некоторое время. Это был учитель Сергей Евгеньевич Елховский, живущий в Иванове, но поддерживающий постоянную с Переславлем связь.
Его «Стихи двадцатых годов» — он их писал «для себя», не претендуя на публикацию даже в местной газете, — были полны глубокого чувства к Залесью, к изумрудным берегам озер, полям, лесам и холмам, к легендам Берендеева болота. Писал и о старинных селениях: Купани, Усолье, Кухмаре, Вёксе, в самих названиях которых таилось что-то влекущее, будоражащее воображение.
— Вы тоже были участником Научно-просветительного общества? — спросила я «гостя».
Он посмотрел удивленно, пытливо, поинтересовался, почему я сказала «тоже». И едва назвала фамилию Елховского, обрадовался, воскликнул:
— Как же, как же! Вместе устраивали музыкально-этнографические вечера. Большую работу вели, потом ее почему-то посчитали никчемной. Помните, может быть, само слово-то краевед вдруг стало звучать оскорблением. Им клеймили отсталых, косных людей, копающихся в исторической рухляди.
— Время было сложное, не все еще устоялось, круто менялась жизнь, что-то действительно мешало движению, — сказал «хозяин», уловив в тоне друга нотки обиды. — Нет, нет, я отнюдь не оправдываю ошибок, — поспешил он добавить, заметив протестующий жест товарища. — Не сразу разобрались, что к чему.
— До начала нашего века Переславль был торгово-мещанским городом. — «Гость» не стал возражать, повернулся ко мне. — Не берусь утверждать, что это точные цифры, кое-что ускользает из памяти, но мещан и купцов было больше раз в десять-двенадцать, чем духовенства, дворян и рабочих. Да, да, рабочих, я не ошибся, — он предварил мой вопрос. — Уже тогда было десять довольно значительных по тому времени предприятий.
Бежит навстречу машине дорога с ее вековыми приметами — ямскими станциями. Когда-то они стояли через шестьдесят или семьдесят верст — таков был прогон, где меняли обычно лошадей. Путники пили чаек, заказав самовар, и, передохнув, на свежих лошадях трогались дальше. Иностранцы дивились тому, как в России была блестяще организована почтово-дорожная служба. В день двести верст — такая скорость в их странах была недоступной. Историки отмечают, что древние города стояли на расстоянии прогона один от другого: Москва, Загорск (бывший Сергиев), Переславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Кострома. Случайность? Надуманность? Факт тот, что между всеми расстояние шестьдесят или семьдесят верст.
Ямщики, возившие путников, жили в слободах, и одна из слобод была где-то там, впереди, возле самого города Переславля. В ней, возможно, и жили потомки Богдашки Постникова, «галахи» по прозвищу, который в XVII веке был посажен в тюрьму за то, что о батюшке-государе позволял себе говорить «невежливыми словами».
Ямщицкие слободы, ямщицкие песни, тягучие, длинные, как дорога. Поют их и нынче, воскрешая эпоху: «Вот мчится тройка удалая...»
Кое-где еще сохранились екатерининские березы. Растрескались, потемнели стволы, безвольно свисают ветви. Зато все чаще появляются аллеи сомкнувшихся кронами молодых деревьев — долговечная и надежная защита от зимних вьюг и заносов.
Глядя на одну из таких аллей, «гость» вдруг вспомнил о какой-то Лидии Павловне: здорова ли она, что поделывает?
— Помнишь, значит, ее? Ничего живет, все в тех же заботах. Опять с ребятишками затевает посадки. Неугомонная. И все для людей. Такой же вот памятник о себе оставит.
И друзья смотрели в окно на елочки, которые крепко переплелись лапами, преграждая путь метелям и ветрам, разгульно бушующим на российских просторах.
— Скажите, а кто же соорудил этот памятник? Такие славные елочки!
— Этот — не знаю, а в Переславском районе — Лидия Павловна Болдырева. Энтузиастка. В дорожном отделе работает. Инженер. — Даже складки разгладились на лице говорившего. — Не только сажала, руководила рабочими, но, главное, детишек к этому привлекла. Учила любить, понимать природу, ухаживать за посадками. У нас есть немало энтузиастов. Вот хоть бы Харитонов Сергей Федорович — создатель дендрария. Это удивительный кусочек природы. Обязательно побывайте там. И тоже ребят приучает заботиться о посадках, учит природоохранному делу. Школьное лесничество при дендрарии основал. Любит он свое дело. Обязательно встретитесь с Вавициной Валентиной Ивановной. В горкоме найдете. Она, как мы говорим, из петровских. Жила в Веськове, где Петр строил флот. Там и сегодня сохранились фамилии и Шкиперовых и Думновых. Эти уж подлинно петровские, с тех времен...
Ярославская область встретила нас символом раскинувшей крылья чайки. «Я — Чайка!» — таковы были позывные первой женщины-космонавта, родившейся на Ярославской земле. Побывать бы у ее земляков. Я сделала пометку в блокноте, а спутник сказал, что теперь в тот район проложили автомагистраль, так что добраться будет не трудно. И вообще стало проще путешествовать по области, дороги хоть и не везде хороши, но все же лучше, чем прежде.
Воскрешая в памяти обилие впечатлений, я в то же время прислушивалась к разговору приятелей о переславской жизни, о тех процессах, которые совершались при движении могучего людского потока, общественного развития, когда нужно было настигать упущенное и одновременно строить новую жизнь, формировать новые отношения.
Возле грузного Духовского собора, повторяющего уменьшенные архитектурные формы Исаакия, старушка опять закрестилась, зашептала что-то, ее кроткое личико загрустило.
К Олимпиаде, проходившей в восьмидесятом году, собор подновили, заделали верхние окна досками, по черному фону нарисовали решетки, издали кажется, что они настоящие.
От собора дорога до Переславля-Залесского прямая, словно стрела. Машина тоже летит, как стрела, мимо аллей, песчаных карьеров, селений, лесов и полей.
— Вот и еще историческое место.
Мелькнул дорожный знак и ушел назад.
— Глебовское? Вроде бы незаметное селение...
— Что вас удивляет? Здесь все селения с многовековой историей. Глебовское в XVI веке было владеньем царей, в начале XVII на том вон поле, — попутчик показал туда, где, волнуясь от ветра, стояли начавшие колоситься хлеба, — трудно представить, не правда ли — бой был с войсками пана Чаплинского, шедшего на Переславль. Глебовские крестьяне тоже взялись за оружие — так отмечал летописец.
— Ты расскажи про анекдот, — усмехнулся «гость».
— Про самодура, что ли? — и, получив подтверждение, пожал плечами. — В истории и курьезы встречались. Тогда же примерно один из владельцев села — их было трое — выказал свой характер. Взял да и завалил дорогу. Дамбу сделал, кузню на ней поставил, избы в ряд — пусть, дескать, совершают объезд, мне мой покой дороже.
— И как же все обошлось? — поинтересовалась я, подумав, что в истории случай не единичный.
— Что было дальше? Когда вся эта история дошла до Москвы, то царь приказал уничтожить дамбу. Дорогу восстановили. Самодурство — отнюдь не наилучшее из человеческих качеств, увы, встречается и сейчас. Иному лишь предоставь простор, он тебе нагородит. К счастью, таким не дают развернуться, — и перевел разговор, сказал, что в Глебовском в тридцатом году был создан первый в уезде колхоз, который возглавил крестьянин Глумов, а нынче совхоз — хозяйство не на плохом счету...
Некоторое время мы ехали молча. Но вдруг машину тряхнуло на выбоине. Бабушка охнула.
— Большое движение, — сказал переславец. — Историк Ключевский назвал этот тракт дорогой русской истории. Иной раз вот так проедешь, окинешь взглядом, задумаешься: сложна, велика она, наша история. И все живые люди творили ее, каждый в свою эпоху. Нынче мы как примемся иной раз их осуждать, такую критику наведем — куда там!
— Вот интересно, что скажут о нас потомки? — заметил «гость». — Никто и не говорит, что в прежнее время все было как надо и все хорошо, но ведь не все и плохо. Как говорили в старину, мертвых не судят. В этом есть мера нравственности, ума и великодушия. Так я говорю?
— Я верю в легенды, люблю их поэзию, аромат старины, — продолжал товарищ. — Без них как-то пусто и голо жить, неуважительно к людям, которые нам подготовили место на этой земле.
Переславец, помолчав, продолжил:
— Я стариков всегда слушал, книги старинные читал. А ведь не стал от этого менее убежденным. И чувства к Родине тоже не растерял. Наоборот, стал богаче внутренне. Ведь что вдохновляло Пушкина? «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Что нам их судить, как они жили. Важно, что собрали и сберегли страну, передали ее нам со всеми природными и духовными богатствами. Вот нам, дескать, распоряжайтесь разумно, плетите дальше цепочку истории.
— Нам сверху судить не трудно. — «Гость» все еще не мог отключиться от волновавшей его почему-то мысли. — Надо было вот так, а не эдак решать и думать умнее. Да ведь не будь ее, этой истории, многим ниспровергателям и покопаться-то было бы не в чем, свою эрудицию проявить. Он и живет-то на прошлом.
— Вы, вероятно, историк? — предположила я.
— Нет, не историк. — Тон его был по-прежнему суховатый. — Да и какое значение имеет профессия? Я — сын своей Родины, что делать, люблю ее со всем и прошлым, и настоящим, и будущим. За то, что было плохо, мне больно, хорошему рад. Все это неделимо, как неделим любой живой организм. Лиши его каких-либо органов, каков он будет, что скажете? Не отвечаете? Ну что же, можете осуждать.
Он уже словно раскаивался, что высказал свои мысли и слишком погорячился. Но именно эта горячность, его живое чувство возвратило мне былые картины — то, что читала и слышала и о чем догадывалась, что жило внутри особым историческим чувством, осознанно или подспудно, свойственное любому живущему на земле существу, наделенному разумом. Я представила движущуюся дружину князя Александра, в двадцать лет разгромившего на Неве шведов, тянувших с запада руки к нашей земле. С тех пор его и называли Невским. Два года прошло, и он, юный князь, сокрушил псов-рыцарей на льду Чудского озера, и эта битва легла в фундамент отечественной истории.
Черной гибелью летели по этой дороге батыевы орды. Ехали высланные в Ярославль Юрий Мнишек, тесть убитого самозванца Лжедмитрия, с дочерью, неудавшейся «русской царицей» Мариной. Близ Переславля, в деревне Щелканке, — все это было раскопано краеведами — Марина пыталась бежать в мужском костюме, но была узнана, поймана и отправлена по назначению.
Шли, грабя и предавая огню города, мечу население, польско-шляхетские и литовские интервенты, готовили престолонаследника, второго Лжедмитрия, прозванного Тушинским вором. С этой кличкой он и вошел в историю.
«Радетели» захватили и сожгли Переславль, дотла разорили Ростов Великий, разграбили Ярославль. Особенно зверствовали в Угличе, отказавшемся признать самозванца.
Рати под предводительством князя Пожарского шагали по этой дороге к Москве. Это были рати нижегородского народного ополчения, тех, кто откликнулся на призыв купца Кузьмы Минина — дома продать, жен с детьми заложить и деньги отдать на создание народного ополчения, поднявшегося в то, как его называли позже, «смутное время» на борьбу с интервентами. Все заложить, но спасти от врага великую свою родину — Древнюю Русь.
Шел по этой дороге учиться в Москву юноша Ломоносов Михайло, ставший впоследствии первым русским ученым мирового значения. Поэт, художник, историк, поборник отечественного просвещения и развития экономики. Материалист, философ и гражданин, он, может быть, впервые в отечественной истории с такой глубиной и мощью осмыслил потенциальную силу, талантливость русского человека, столь часто унижаемого высокомерным ничтожеством.
Едут, мчатся по дороге машины, торопятся туда, где в больших и малых человеческих гнездах вершится история наших дней, нанизывая новые звенья на ее бесконечную цепь.
Ярославец по материнской линии, выдающийся русский писатель Леонид Леонов, воссоздавший в своих произведениях сложную нашу эпоху, как-то сказал, что «история работает на человеческих усилиях». Мысль не новая, однако бесспорная.
Каковы же нынче слагаемые этой истории, если приблизить к ним око? Если выделить из целеустремленной, объединенной, организованной временем людской лавины составляющие ее крупицы жизней, наделенных определенной творческой энергией, доступные обозрению пытливого путника? Каковы они, ярославичи?
Обозначенное заданностью темы пространство Российской земли стремительно приближалось со всем тем, что живет сегодня и что уже улеглось и хранится в традициях, литературных и прочих памятниках, преданиях и легендах, в этих духовных и материальных накоплениях предков, укрепляющих силы идущего следом поколения.
Нарастало волнение, подогреваемое и дорожными разговорами, и оживающими в памяти прошлыми поездками и встречами на Ярославской земле. Видимо, и спутники волновались. Они напряженно примолкли, а старушка зашевелилась, поудобнее увязывая свой узелок.
Вот и часовня «Крест» в обрамлении сосен, открытое с четырех сторон старинное шатровое крыльцо. Построена она там, где когда-то стояла уничтоженная польско-панскими интервентами придорожная деревня Собилово. Бытует легенда, что здесь разрешилась от бремени Анастасия Захаровна, супруга царя Ивана IV. Якобы в пути появился на свет тихий, слабый здоровьем, впоследствии не способный и не склонный к ведению государственных дел царевич Федор, вошедший в историю как царь Федор Иоаннович, последний из Рюриковичей.
Он принял престол от больного жестокого отца в тяжелое для России время. Страна была ослаблена, люди разобщены, лучшие из боярских фамилий вырублены под корень, крестьяне вконец разорены. В народе царили смятенье, голод, моровые болезни.
Те трагические годы привлекают внимание историков и драматургов. А толстовская пьеса «Царь Федор Иоаннович» не сходит со сцен театров, волнуя зрителей силой образов, остротой конфликтов. В который раз в опасности были судьбы России, и тот, кому в силу наследной власти предстояло решать их, как говорит предание, родился вот тут, в пяти верстах от древнего Переславля.
Удивительно богатство исторической памяти старых людей. Мои спутники не были стары годами, но, видно, в юности наследовали бывальщины, легенды патриархального Переславля.
— Грозный любил тут охотиться. Вот там есть Косаров овраг, а дальше стояли леса. Лисы, медведи, лоси — полно зверья, — сказал переславец.
— Оно и сейчас не перевелось, а Грозный не только охотился, он и на богомолье сюда приезжал, — поддержал его «гость». — А заодно укреплял и Никитский монастырь — форпост опричнины. Эту Косарку в народе любили, помнишь, какие тут бывали гулянья?
— Маевки тоже тут проводили. Учительница рассказывала...
И опять вспоминали какую-то Елизавету Никитичну, которая водила их на экскурсии по местам, связанным с революционными событиями в Переславле. Сюда, на Косарку, на Красную площадь, к Спасо-Преображенскому собору, где первого мая семнадцатого года Советом рабочих депутатов проводилось празднование пролетарского весеннего праздника. Ходили они на фабрики, ткацкую — «Красное эхо» и на ту, где делали кружева, тогда еще принадлежавшую концессионеру. Перед революцией многие из предприятий прибрали к рукам иностранцы.
— Тут всегда можно было поесть за пятак. — Спутники снова вспомнили о часовне, проголодались, наверное. — Монахи срубят прилавок, расставят свои угощенья, — пожалуйста, выбирай, что хочешь. Вкусно готовили, были по этой части мастера.
— И чем же кормили?
Мне доводилось разное слышать о монастырской кухне.
— А это смотря по времени. В скоромные дни обязательно щи. Густые, наваристые, душистые. Рубец под хреном — теперь-то уж и не знают, что это такое. Каши разные: гречневая в желудке, сочная, вкусная, с печенкой. Кто попостнее хочет, то с молоком. А пироги какие! С мясом, с ливером, с грибами, с луком, с вязигой, с капустой — особенно их люблю. — «Гость» говорил со смаком и так выразительно, что было в пору свернуть с дороги, заехать в «Лесную сказку» — тут ресторан открыт при дороге, где тоже кормят изрядно. Дают жаркое из лося, кабана, изюбря, грибные блюда, подливки, квасы и сбитень.
Спутники, дразня аппетит, предавались воспоминаниям.
— Любил я постные кисели — овсяный, гороховый с льняным, с конопляным маслом. Тут до войны еще жали масло, теперь и вкуса не знают. А ведь какой полезный продукт. Ездили лошадьми, прогоны большие, надо было где-то передохнуть, закусить налегке. У дорог часовни и ставили. Одну в Василеве проехали, жаль, разрушается.
— А говорят, история с Федором — вымысел, — сказала я, глуша аппетит.
— Ну что ж, может быть. Теперь свидетелей нет, толкуют по-разному, — суховато и даже неприязненно откликнулся спутник.
Зачем невзначай я опять затронула эту тему? Видно, чем-то обижен был этот пожилой человек.
И вот, наконец, с Поклонной горы открылось озеро — огромная чаша, наполненная водами истаявшего здесь ледника.
Стоя тут, Александр Островский по пути в свое Щелыково смотрел очарованный на озеро, сравнивал его, взъерошенное ветром, со вспаханным полем, безбрежным и синим. О переславцах сказал, что народ они красивый и рослый, умный и обаятельный, вольный умом и откровенный — душа нараспашку.
На берегу Плещеева озера, у холмов, увенчанных древними монастырями, раскинулся город сложной судьбы — Переславль-Залесский, родина Александра Невского.
Дорога вливается в город, и он встречает путника рядами деревянных домов старинной архитектуры. Сады, палисадники, огороженные штакетником. Кое-где на трубах кованые узорчатые дымники. Известен один из переславских мастеров Чупрасов, потомок древней династии художников-кровельщиков.
Высятся над кронами деревьев луковки храмов. Длинная, рассекающая город улица, как и прежде, остается важнейшей транспортной магистралью, и жить на ней, вероятно, не очень спокойно. Ближе к центру города трехоконные домики перемежаются с каменными постройками, которые начали возводить в XVIII веке, — их с Поклонной горы не видно, но зато вдали, почти у самого горизонта, размытые сизоватой дымкой, проглядываются корпуса шестого микрорайона. Это, пожалуй, и не район, тем более уж не «микро», а новый город, который деликатно отступил от древнего центра. А вырос он рядом с крупнейшим в Переславле-Залесском предприятием, которое переславцы называют просто химзаводом. Многие из них мечтают получить квартиру или вступить в жилкооператив в том микрорайоне, потому что многоэтажные эти дома снабжены удобствами, отвечающими современному образу жизни.
Все же сколько настроили за каких-нибудь десять-пятнадцать лет! Мы смотрели на дальнюю окраину Переславля, туда, где теснились многоэтажные здания и пластались по горизонту дымы из труб.
— Эдак расширился химзавод, — заметил «гость». — Два-три года не побываешь, и сразу в глаза бросается новое. Вы-то небось не замечаете, — он обратился к другу.
— И мы замечаем, — сказал переславец. — И новые здания, и новых людей. Сколько туристов едет, и наших и зарубежных. Мы ведь звено Золотого кольца. Нам есть чем гордиться — и прошлым и настоящим. Известно ли вам, к примеру, — он обратился ко мне, — что фильм «Чапаев», шедший, наверное, на всех экранах мира, отснят на нашей, переславской пленке? Фабрика — первенец пятилетки — сегодня переросла в химзавод. Делают фотобумагу — в год миллионы квадратных метров, различных видов и только высшего качества. Там внедрена система, которая этим качеством управляет. — Он начал было объяснять устройство системы, однако, заметив, что товарищ не слушает, сказал, повернувшись ко мне, что завод еще выпускает магнитную пленку для бытовой звукозаписи. И тоже высокого качества по всем показателям. — Так что, видите, и нынче нам есть чем гордиться.
Машина тем временем скатилась с горы. Налево от шоссе ответвилась асфальтовая дорога, она ведет к селу Веськово, к музею «Ботик», где сохраняется первенец военного русского флота. Мы — мимо нее, и вот уже автостанция, закончен маршрут. Водитель получил со всех за проезд, выдав товарищам портфели и сумки с продуктами, захлопнул багажник, старушка подхватила свой узелок. Я слышу, как она попросила робко:
— Сынок, а не довезешь ли до Берендеева?
Но он торопится, его ждет очередь — ехать в Загорск.
— Ты, бабушка, к диспетчеру обратись, вон там, в окошке. Он скажет, когда автобус пойдет.
В окошке диспетчерской никого. Кто там сегодня дежурит? Знаю Вахромееву Галю. Она всегда подскажет, поможет и кажется мне примером добра в диспетчерской службе, столь важной для пассажиров автомобильных дорог.
Иду к диспетчеру вместе с бабусей и узнаю, что ее автобус пойдет через час. Беру ей билет и, присев вместе с ней на скамеечку у вокзала, начинаю расспрашивать о сказочном крае, куда дорога идет мимо кладбища валунов, прилежно обкатанных ледником и почитаемых некогда жителями-язычниками, как почитали они и «Синий камень», лежащий нынче на северном берегу Плещеева озера.
Тот гигантский валун, серо-синий во время дождя, жившие в этих краях язычники племени меря тоже считали своим божеством, к тому же и наделенным чудодейственной силой. Стоило отколоть кусочек, растереть и проглотить или носить амулетом, как сила камня переходила к тому, кто в это свято и фанатически верил.
Нынче камень-реликвия — экспонат в музее природы, так же как и кладбище валунов при дороге, ведущей в поселок, сохранивший имя когда-то здесь живших людей.
Берендеи были народом-кочевником, поклонявшимся силам природы. Валуны они чтили столь высоко, что, уходя от них, пятились задом, чтобы не оскорбить их величия. В старых летописях вести о берендеях скудны, а после XI века совсем не встречаются. Однако легенды живут и сегодня. Они пленили воображенье Островского, и он поселил Снегурочку в их стране, без Берендеева посада, названного по имени царя справедливого и мудрого.
Ехать туда мне не советовали, говорили, что интересного мало. Хмурые, скучные места. Там, где когда-то был шумный торговый городок, теперь лесная пустошь и зовется она «Волчья гора».
— Так-таки ничего и не осталось в тех местах, никакого деления?— пытала я переславцев.
— Почему же? Поселок есть. Пожалуй, самое примечательное Берендеево болото. Там после революции начали было разрабатывать торф. Нынче же разработки не имеют промышленного значения, поселок, как говорят, «затухает», какие уж там хоромы царя Берендея с лестницами, точеными балясинами, резными крылечками, раскрашенными башенками, как на рисунках Билибина и Васнецова. Не слышно свирели Леля, звучащей в каждом весеннем раскате грома: «Туча со громом сговаривалась...» Может быть, потому и не ехала в Берендеево, чтобы не разрушить сказочные образы.
Но сейчас, когда предо мной сидела берендеевская старушка, я спросила, не знает ли она, что стало с каменной бабой. Дело в том, что в одном из писем краевед Сергей Евгеньевич Елховский прислал мне свою поэму о вдовой царице Рогнеде, жившей некогда с сыном у озера. Однажды его заманили на дно русалки, обитавшие в озере, и Рогнеда окаменела от горя. Озеро со временем превратилось в болото, но каменная Рогнеда так и осталась стоять. Ей, безутешной матери, Елховский посвятил поэму.
— Правда ли, что она стоит до сих пор? — расспрашивала я старушку.
— Не знаю, касатка, не слышала. Смолоду, помню, была. Мы туда не ходили. Поганое место. Что хорошего на болоте? Печаль. Вот Ангелина Петровна, может, что знает.
— Кто?
— Учительница у нас. Она, как только подсохнет, ребят соберет и все ходит, чего-то ищет. Они-то к ней так и льнут. А где он будет стоять-то? — спросила она об автобусе.
Я показала ей и спросила, откуда же она едет.
— В Загорске была. Навестила дочку. Внучаток проведала. Живут хорошо, квартиры у всех.
— Небось к себе звали?— поинтересовалась я.
Старушка как-то неопределенно кивнула. На том мы и расстались.