Новая публичность

Вернемся к политическим последствиям незавершенной коммуникационной революции, поскольку в ней есть и второй заметный тренд, пока упоминавшийся нами лишь мимоходом: коммуникационное изобилие вызывает споры среди граждан и их представителей об определении и этико-политическом значении разделения публичного и приватного. Публичность ныне обращена на все личное; область, которая ранее называлась «приватной», становится предметом публичных споров; вырабатываются реакции, призванные защитить «приватное». В условиях коммуникационного изобилия постоянно ведутся битвы вокруг неприкосновенности частной жизни – некоторые из них завершаются победой, но не все. Частные лица, омываемые океаном информации, которая стала портативной и легко воспроизводимой, практикуют искусство выборочного обнародования и сокрытия некоторых деталей личной жизни; общим местом стала обеспокоенность неприкосновенностью частной жизни; решения о том, выдавать ли другим свои «координаты» и кому именно, остаются подвешенными[42].

Что бы там ни думали о недостатках всего этого процесса, набеги на территорию частной жизни и ее «разоблачения» говорят не только о том, что граница публичного и приватного стала источником постоянных правовых, политических и этических споров. Разногласия по поводу приватности оказывают долговременное положительное воздействие: они учат граждан тому, что личное – это политическое, что область приватного, некогда скрытая от глаз и ушей других людей, и при этом все еще считающаяся многими необходимой для того, чтобы можно было сделать нечто рискованное и даже сомнительное, на самом деле включена в сферы власти, в которых укрываются мошенники, творя несправедливость. Ушли в прошлое времена, когда приватность могла считаться чем-то «естественным», неким заранее данным основанием или субстратом для само собой разумеющихся впечатлений и значений. Более поколения назад моравский философ Эдмунд Гуссерль именно так думал о «мире повседневной жизни» (Lebenswelt). Он предполагал, что повседневные взаимодействия людей в типичном случае определяются привычкой. Повседневная жизнь обладает явным «априорным» качеством. Это социальное взаимодействие, определяемое актами эмпатии между людьми, которые верят другим и ожидают от них, что они будут вести себя примерно так же, как они сами. Интерсубъективность структурируется бесспорными предпосылками взаимного знакомства. Акторы исходят из «естественной установки» по отношению к самим себе и к миру вокруг них; они взаимодействуют, опираясь на принятую за данность веру в то, что их модус отношения к вещам и поступков «естественным» образом разделяется и другими[43].

Этот способ осмысления повседневного мира, сколь бы правдоподобным он ни казался в прошлом, сегодня является устаревшим. Те, кто все еще думают о повседневной жизни как о преграде для внешнего мира или даже как безопасной и закрытой гавани свободы в мире, где господствуют огромные сильные институты, просто потеряли контакт с реальностью. А она указывает на то, что повседневная жизнь более не является субстратом самоочевидных вещей и людей, которым безоговорочно доверяют. Например, в эпоху коммуникационного изобилия пользователи Интернета обнаружили, что их личные данные стали топливом для быстро развивающейся в сети рыночной экономики; традиционные методы соотнесения рекламы с интересами людей быстро замещаются миром, структурированным цифровыми «куками», небольшими кусочками программного кода, которые устанавливаются на персональные компьютеры и действуют в качестве уникальных идентификаторов веб-страниц, посещаемых пользователями, – они могут хранить отслеженную информацию, составляя таким образом общую картину демографических характеристик и интересов пользователей, которая крайне ценна для таких компаний, как Facebook и Google, а также для их рекламных клиентов. «Десилосование» (как они говорят) личных данных позволяет рекламодателям точно отслеживать пользователей; коллективный иск против Facebook, урегулированный до суда, показал, что «лайки», оставляемые пользователями, могут использоваться для «спонсируемых историй» (рекламных объявлений) при маркетинге тех или иных продуктов[44]. Подобные тактики являются частью постоянно углубляющегося тренда: никакие частные дела и личные подробности не могут теперь находиться вне поля зрения средств информации, т. е. они не могут быть обнесены кордоном, защищающим их от освещения в медиа. Чем более «частным» является тот или иной жизненный опыт, тем больше «публичной известности» он, судя по всему, получает, особенно когда речь идет о вопросах вкуса и потребления, о сексе и насилии, рождении и смерти, личных надеждах, страхах, мошенничестве и трагедии. Похоже, что мы в XXI в. опять живем как при дворе Людовика XVI, т. е. в мире, в котором утреннее пробуждение (le lever) и укладывание в постель (le coucher), как и другие подробности личной жизни короля, считались «публичными» событиями, пробуждавшими у всех, кто были их свидетелями, чувство неимоверного удивления (в азиатских придворных обществах, например в имперской Японии, монархия которой была импортным продуктом, завезенным из Европы Нового времени, публичное пространство также определялось в качестве придворного домохозяйства правителя, чей «частный», как мы могли бы подумать, мир, считался достойным показа заинтригованным и подчас восторженным людям[45]).

Сравнение наших времен с эпохой Людовика XVI, конечно, слишком вольное; однако трудно сомневаться в том, что в современных обществах, насыщенных медиа, частная жизнь становится все менее частной. Правительственные агентства создают системы сетевой фильтрации контента; устанавливают секретные приборы наблюдения, анализирующие интернет-трафик; накапливают горы данных и участвуют в широкомасштабных программах интеллектуального анализа жизни граждан; отслеживают точное месторасположение частных лиц с точностью до секунды, используя новейшие техники, известные под названием «трилатерации». В то же время цифровые идентичности частных лиц изучаются и отслеживаются компаниями. Личные данные – больший бизнес. Набирают обороты техники «захвата данных». Мы живем в экономике слежения, в которой компании – брокеры данных и торговцы информацией собирают, а затем продают другим компаниям, в том числе рекламным, сотни и тысячи детализированных сведений о потребительских паттернах, расовой и этнической идентичности, проблемах со здоровьем, социальных сетях и финансовых обстоятельствах большинства людей, заходящих в Интернет. В то же время дешевые и удобные методы воспроизведения информации и доступа к портативным сетевым инструментам коммуникации определяют эпоху медийного гиперпокрытия, в которой мы теперь живем. Все происходящее в кулуарах власти, начиная со спальни и ванны и заканчивая советами директоров и полями сражений, – все это моментально подхватывается медиа. Одним щелчком переключателя или нажатием кнопки на камере мир приватного внезапно становится публичным. Немедиатизированная приватность осталась в прошлом.

Это времена, когда частная жизнь знаменитостей – их любовные истории, вечеринки, здоровье, ссоры и разводы – становится предметом интереса и фантазий миллионов людей.

Благодаря таким жанрам, как Twitter, телевизионные ток-шоу и радиопередачи, на которые звонят слушатели, мы наблюдаем бесконечную процессию «обычных людей», которые публично обсуждают то, что волнует лично их или, напротив, оставляет их безучастными. Мы живем во времена, когда миллионы людей считают, что могут совершенно свободно говорить о своих частных страхах, фантазиях, надеждах и ожиданиях, действуя так, словно они – знаменитости, выставляющие свои личные душевные переживания в Facebook. Мы живем в эпоху, когда вещи, сделанные «в частном порядке», становятся громкими публичными историями. Сегодня на так называемом реалити-телевидении плановую послеобеденную программу могут прервать, чтобы показать нам вооруженного озлобленного человека: он взял заложника, он направляет пистолет на самого себя, стреляет в полицейских – и все это в прямом эфире, который ведут с новостного вертолета или передвижной телевизионной станции. Бывают моменты, когда граждане делают то же самое самостоятельно, как, например, было с женщиной, которая выкрикивала расистские комментарии в битком набитом лондонском трамвае, и ее засняли, а потом выложили ролик в сеть. После того как ролик с ней стал в Twitter вирусным, его за неделю посмотрело около 10 млн зрителей. Это времена, когда то, что раньше обходилось молчанием, например совращение детей священниками Римской католической церкви, выставляется газетами и другими медиа на всеобщее обозрение – не без помощи жертв, которым удается получить подробную информацию о своих мучителях, иногда совершенно случайно, благодаря новым средствам коммуникации. Наш век – это эпоха, когда приватно снятые кадры доказывают, что солдаты в зонах военных действий стреляли по своим, пытали пленных, лишали невинных гражданских лиц жизни, насиловали женщин и запугивали детей.

Глубокое проникновение культуры и практик коммуникационного изобилия в повседневную жизнь заметно и по другим признакам. Коммуникационное изобилие, питаемое агрессивными стилями журналистики, ориентированными на подсматривание, а также простыми в использовании портативными медиаинструментами, разрушает свойственную раннему Новому времени европейскую посылку, согласно которой частная собственность, рыночные условия, домашняя жизнь, эмоции и такие биологические события, как рождение и смерть, – нечто данное или богоданное. Все эти аспекты жизни ныне утрачивают свою «естественность». Становится очевидной их условность; порой они выступают предметом публичного расследования и политических действий. По той же самой причине коммуникационное изобилие не оставляет камня на камня от более древнего, исходно греческого убеждения в том, что демократическая публичная жизнь требует дополитических оснований, немногословной частной жизни (или, если использовать греческий термин, «идиотии»), которая характерна для «ойкоса», т. е. пространства домохозяйства и рыночной жизни, в котором производятся, распределяются и потребляются продукты, удовлетворяющие основные жизненные потребности. В эпоху насыщения медиа приватность той области, что называется частным рынком, сходит на нет. Несправедливости и неравенства, скрываемые рынком, больше не считаются необходимыми или неизбежными, раз они якобы никого не касаются.

Так же, как и демократизация информации, деприватизация и демократизация приватного потенциала повседневной жизни – сложный и в высшей степени спорный процесс. Он подрывает устоявшиеся очевидности и предпосылки, которые некогда казались «естественными». Однако при том что предположительно априорные качества повседневной жизни ставятся под вопрос и критикуются, развивается и обратная реакция на весь процесс в целом. Появляется все больше политических возражений на разрушение приватности. Некоторые наблюдатели заявляют, расширяя и переворачивая стереотип XVIII в., что коммуникационное изобилие лишает граждан их идентичности, поэтому оно похоже не на богиню свободы, а на суккуба, демона в женском обличье, который, как считалось, насилует спящих мужчин, собирает их сперму и передает ее другим женщинам. Используя другие метафоры, некоторые обличают растущее давление, заставляющее выдавать секреты о частной жизни, называя его «тоталитарным»[46]. Другие критики говорят об этом иначе, разоблачая хищнические инстинкты чрезмерного освещения деталей частной жизни в медиа; обвинение в медиаубийстве – проблема, впервые отчетливо сформулированная в книге Джанет Мальколм «Журналист и убийца», – нередко становится лейтмотивом медиасобытий, например, когда публично отслеживались все подробности смерти принцессы Дианы, ставшей следствием того, что за ее скоростным автомобилем пытались угнаться так называемые папарацци[47]. Тогда как другие критики, ощущающие, что частная жизнь совершенно необходима для формирования здравого самопонимания, принимают решение не публиковать твиты, не покупать смартфон или не использовать электронную почту. Тот же смысл несут в себе разные явления: обращенные к журналистам призывы уважать частную жизнь других людей, повышать свои этические стандарты и не пренебрегать моральным самоограничением, определяющимся устоявшимися кодексами поведения; критика спама и других типов докучливых сообщений; схемы резервирования данных (предлагаемого такими компаниями, как Reputation.com), которые позволяют частным лицам за определенную сумму хранить свои приватные данные и управлять ими; наконец, судебные разбирательства, нацеленные на то, чтобы закрыть для журналистов возможность неограниченного копания в личных данных, каковое, к примеру, вскрылось в спорах вокруг «хакерского» скандала 2011–2012 гг. в издании Мердока и громкой (хотя и безуспешной) апелляции, направленной в Европейский суд по правам человека Максом Мосли, призвавшим к ответу британскую газету «News of the World» за передовицу, в которой рассказывалось, что он участвовал в «грязной нацистской оргии с пятью шлюхами»[48].

Между тем некоторые критики деприватизации публично призывают юридически закрепить право граждан удалять все следы их прошлой «частной» коммуникации с другими, накопившиеся вплоть до сего дня. Цифровые коммуникационные технологии рассматриваются в этом случае как обоюдоострый меч: хотя индивиды вовсю пользуются коммуникационным изобилием, их жизням могут нанести вред оцифровка, дешевые хранилища информации, простота поиска отдельных ее составляющих, глобальный доступ и все более мощные программные средства – все это вместе увеличивает опасности навеки сохраняющейся цифровой памяти о нашей частной жизни, например, старой информации, вырванной из контекста, компрометирующих фотографий или сообщений, к которым могут получить доступ работодатели или политические враги. По мнению этих сторонников неприкосновенности частной жизни, если изобретение письма позволило людям многие поколения и годы хранить воспоминания, коммуникационное изобилие – это нечто совершенно другое: оно представляется потенциальной угрозой для нашей индивидуальной и коллективной способности забывать вещи, которые должны быть забыты. Прошлое становится вечно настоящим, которое можно воспроизвести одним щелчком переключателя или нажатием кнопки. Эта линия критики предполагает, что проблема цифровых систем не только в том, что они помнят вещи, которые иногда лучше забыть. Она еще и в том, что они мешают нашей способности принимать взвешенные решения, не отягощенные грузом прошлого[49]. В то же время, занимая похожую позицию, новое поколение технически грамотных активистов, защищающее неприкосновенность частной жизни и связанное с такими сетевыми организациями, как Privacy International и Open Rights Group, запустило ряд публичных программ, например, в защиту более строгого применения правил, определяющих сроки действия тех или иных данных, за развитие технологий по защите частной жизни (так называемых PET), а также против некоторых явлений – публично доступной геопространственной информации о частных жилищах; правительственных инициатив по регулированию доступа к сильной криптографии; корпоративного злоупотребления базами данных о клиентах; нерегулируемой прослушки и хакерских подразделений медийных организаций[50].

Все эти процессы, сфокусированные на «праве на неприкосновенность частной жизни», подтверждают то, что коммуникационное изобилие выявляет неустойчивость и глубочайшую амбивалентность разделения публичного и приватного, которое, если говорить на языке философии, защищалось как священная первооснова либеральными мыслителями XIX в., например английским автором политических сочинений и парламентарием Джоном Стюартом Миллем или крупнейшим немецким философом свободы Вильгельмом фон Гумбольдтом[51].

Их требование обязательно четко отделять «приватное» (считающееся областью эгоистичных действий) от «публичного» (т. е. сферы действий, затрагивающих других) больше не выглядит реалистичным. В эпоху коммуникационного изобилия частная жизнь, определяемая как способность индивидов контролировать то, какую именно часть своей жизни они показывают другим, т. е. их «право на то, чтобы остаться в одиночестве»[52], трактуется в качестве весьма сложного и ставшего предметом общественного обсуждения права. Споры о неприкосновенности частной жизни и «вторжении» в нее давно приобрели политическое значение. В них подчеркивается, прежде всего, растущее общественное понимание изменчивого и обратимого характера различия публичного и приватного, которое уже нельзя прочитать однозначно, как хотелось бы многим либералам Европы XIX в., т. е. в качестве бинарной оппозиции, отлитой в граните, или в качестве божественной и таинственной ценности. Благодаря коммуникационной революции нашего времени различие приватного и публичного стало считаться ценным, но амбивалентным наследием былых времен.

Сфера «приватного» рассматривается в качестве хрупкого «временно спокойного места»[53], которое обычно служит убежищем, где можно укрыться от вмешательства других, но при этом оно может выступать убежищем и для мошенников. Иначе говоря, коммуникационное изобилие демонстрирует глубинную двусмысленность, таящуюся в самом различии приватного и публичного. Оно побуждает отдельных людей и группы гражданского общества проявлять большую гибкость в рассуждениях о приватном и публичном, а также больше учитывать контекст этих категорий. Граждане вынуждены осознать то, что их «частные» суждения по вопросам общественной важности могут отличаться и от актуально существующих, и от желательных норм, разделяемых обществом. Также они учатся соглашаться с тем, что бывают времена, когда неприятная публичная огласка «частных» действий (или их «раскрытие») является вполне оправданной, например, когда речь идет о лживых политиках, людях, вероломно играющих на собственных сексуальных предпочтениях, или даже руководителях (итальянский пример – Берлускони), отчаянно стремящихся доказать свою мужественность[54]. Наконец, граждане начинают понимать, что некоторые вещи наверняка лучше оставить в тайне. Они учатся тому, что бывают моменты, когда неприкосновенность частной жизни (некоторые вопросы – не дело других; индивиды и группы должны иметь право не выступать свидетелями по собственным поступкам и не комментировать их) оказывается весьма ценным наследием. Вот почему они поддерживают сохранение «приватного» статуса некоторых областей социальной и политической жизни – так, например, журналисты стремятся защитить анонимность своих источников, а некоторые общественные кампании выступают против использования государством камер для скрытого видеонаблюдения и других методов неразрешенного наблюдения.