Трансграничная публика

Необходимо выделить еще одну отличительную черту современной демократии: коммуникационное изобилие делает возможным развитие обширной публики, чье влияние потенциально или даже актуально имеет глобальный характер, а принадлежать к этой публике можно невзирая на границы территориальных государств, что усложняет динамику формирования общественного мнения и представительной демократии в этих государствах.

Этот тренд не стоит недооценивать: развертывающаяся на наших глаза коммуникационная революция приводит к распространению сетевых, охватывающих весь земной шар, медиа, которые имеют эпохальное значение, поскольку покоряют пространство и время. Как известно, канадский исследователь Гарольд Иннис отметил то, что колесо, печатный станок и другие средства коммуникации сокращают пространство и время, однако действительно глобальные системы зародились только в XIX в. с изобретением наземных и подводных телеграфных линий и с первыми международными новостными агентствами, такими как Reuters[78]. В последние десятилетия процесс глобализации совершил эволюционный скачок благодаря развитию целого комплекса сил. Важную роль сыграли геостационарные спутники с широкой зоной действия (вроде тех, что обеспечивали глобальное широкое вещание Beatles и Марии Каллас в реальном времени); не менее важными оказались рост глобальной журналистики и сетевых потоков международных новостей, электронный обмен данными, а также развлекательные и образовательные материалы, контролируемые такими гигантскими фирмами, как TimeWarner, News International, BBC, Al Jazeera, Disney, Bertelsmann, Microsoft, Sony и Google.

Быстрое распространение сети глобальных медиа привело к разговорам об устранении барьеров для коммуникации, что в некоторых случаях породило ошибочную идеологию цифровых сетей. К числу первых и наиболее влиятельных примеров относилась работа Джона Перри Барлоу «Декларация независимости киберпространства». В ней утверждалось, что компьютерные сети, связанные ссылками, создают «глобальное социальное пространство», безграничный «глобальный разговор битов», новый мир, «в который могут вступить все, независимо от привилегий или предрассудков, связанных с расой, экономической властью, военной силой или местом рождения»[79]. Подобным проблематичным тезисам противоречат некоторые тенденции реального мира, однако в них верно подчеркивается, что глобальные коммуникационные сети сделали то, что явно не удалось картам и глобусам Герарда Меркатора (1512–1594): эти сети закрепили у миллионов людей (примерно от 5 % до 25 % всего населения земного шара) ощущение, что наш мир и в самом деле является «одним миром» и что эта мировая взаимозависимость возлагает на людей определенную ответственность за его судьбу. В определенном смысле этот тренд усиливает сам себя; и он неслучайно напоминает, пусть и в более широком масштабе, ситуацию с газетами, которые, по мнению Токвиля, играли роль «маяков» общей деятельности, поскольку «только газета способна заставить тысячу читателей одновременно задуматься над одной и той же мыслью»[80]. Представляя, что их работа нацелена на потенциально глобальную аудиторию, с которой они в ином случае никогда бы физически не встретились, профессиональные и гражданские журналисты, книжные издатели, ведущие радио– и телепередач, авторы твиттеров, электронных писем и блоггеры возделывают землю, в которую пустила корни сегодняшняя политика слушающих, читающих, смотрящих и разговаривающих друг с другом граждан – в глобальном масштабе, невзирая на пространственные и временные барьеры, некогда считавшиеся самой собой разумеющимися, «естественными» или технически непреодолимыми.

Этот процесс неоднозначен, не лишен он и спорных моментов. Хотя критики и комментаторы, похоже, в равной мере согласны с тем, что глобальные медиасети прививают общее чувство всемирной взаимозависимости, некоторые скептические наблюдатели спрашивают: о какой именно мировой взаимозависимости мы говорим? Они отмечают, что сегодняшний глобальный рынок коммуникаций подчинен непропорционально большому контролю со стороны десятка вертикально интегрированных медийных конгломератов, большинство из которых расположены в США[81]. Эти медийные конгломераты не являются «доморощенными» (homespun) (если использовать термин Кейнса, обозначавший территориально ограниченные и регулируемые государством рынки). Разрывая оковы времени и пространства, языка и обычая, крупный медиабизнес все больше сближается со сложными глобальными товарными сетями или с мировыми потоками информации, персонала, денег, компонентов и продуктов. Неудивительно, если следовать этой аргументации, что журналистика, связанная с глобальными медийными конгломератами, отдает приоритет рекламным коммерческим продуктам – продаваемой музыке, видео, спорту, шоппингу, развлекательной кинопродукции для детей и взрослых. Например, в новостной сфере особый упор делается на «срочные новости» и «ошеломляющие» истории, которые вращаются вокруг несчастных случаев, катастроф, политических кризисов и насилия. Материал, который поставляется в редакцию журналистами, находящимися в горячих точках или возле них (на их собственном сленге – в «полном бардаке», clusterfucks), затем сокращается, упрощается, пересобирается и транслируется в коммерческой форме. Студийные звуковые эффекты, «прямые включения» и «броские» материалы – вот что любят редакторы; точно так же в чести у них яркие презентационные технологии, включающие использование логотипов, быстрый визуальный монтаж и «звезды», которых помещают в центр кадра. К этой картине следует присовокупить условия обмена новостями, по которым новостные организации – участники договора обмениваются видео– и другими материалами, гарантируя тем самым, что во многих регионах мира новостные репортажи, циркулирующие со скоростью света, подвергаются значительной деконтекстуализации и гомогенизации.

Некоторых наблюдателей эти тренды пугают. Они сетуют на то, что глобальные медиакомпании, никоим образом не способствуя свободе коммуникации и демократии, производят всего лишь коммерческую жвачку для аудиторий, которые в политическом отношении впадают в коматозное состояние. Конечным результатом оказывается «МакМир»: информированные граждане замещаются всемирным племенем потребителей, танцующих под музыку логотипов, рекламных слоганов, спонсоров, брендов, торговых марок и рекламных песенок[82]. Другие критики порицают «глобальную культурную гомогенизацию», осуществляющуюся в форме «транснационального корпоративного доминирования в области культуры» и порождающую мир, в котором «гигантские частные предприятия» преследуют «капиталистические цели, стремясь к прибыли и накоплению капитала»[83]. Тогда как третьи опасаются того, что итоговым следствием станет молчаливое поглощение рынками, мир, в котором «правят корпоративные интересы, а корпорации сыплют в радиоэфире своим жаргоном и душат страны своим имперским правлением. Корпорации стали бегемотами, безмерными глобальными гигантами, обладающими огромной политической властью»[84].

Подобная критика отрезвляет, и претензии эти не лишены смысла. Корпоративная власть имеет агрессивно инновационный характер, однако она же угрожает свободе коммуникации и демократии: медиарынки стремятся ограничить свободу и равенство коммуникации, порождая барьеры, препятствующие выходу на рынок, монопольные ограничения выбора, а также изменяя само определение коммуникации с другими: теперь это уже не публично значимое благо, а коммерческая речевка и потребление товаров[85]. Но это еще не все. Благодаря коммуникационному изобилию появляются признаки того, что власть товарного фетишизма над гражданами не абсолютна. Со времен всемирного протеста молодежи против войны во Вьетнаме глобальная интеграция медиа оказывала непредсказуемое политическое влияние: создавая общемировую сцену, глобальные медиаконгломераты при поддержке глобальной журналистики медленно, но верно внедряли в жизнь трансграничные медийные события, а вместе с ними создавали и множество разновидностей публичной сферы разных размеров, подчас действительно глобальных – с миллионами людей, разбросанных по всей Земле и следящих за спорами о том, кто что, где и как получает, спорами, отображаемыми в медиа в глобальном масштабе и нередко в реальном времени.

Опять же не все так просто – проблемы сохраняются, поскольку верно и то, что даже общества, наиболее насыщенные медиа, например США, разорваны на отдельные анклавы узких интересов. Читатели таких местных «поставщиков контента», как «The Desert Sun» в Палм-Спрингс, «Wyoming Tribune-Eagle» в Шайенне или «Sun» в Гейнсвилле, получают минимальную порцию глобальных новостей, которые обычно занимают не более 2 % полос[86]. Горизонты граждан еще больше сужаются из-за сокращения бюджетов иностранных редакций, избыточной зависимости от англоязычных источников, а также из-за распространяемых информационными агентствами репортажей и обмена региональными новостями, которые выступают источником для таблоидов. Не следует упускать из виду и то, что государства тоже вмешиваются в глобальные информационные потоки. Правительства, отгородившиеся армией экспертов по симуляции или «пиарщиков», культивируют связи с доверенными или «прикрепленными» журналистами, организуют брифинги для прессы и рекламные кампании, оформляя таким образом глобальные события, умышленно искажая и цензурируя их, чтобы они соответствовали их интересам.

Следует отметить, что уже просто по определению не все глобальные медиасобытия – например, спортивные состязания, блокбастеры или присуждение международных наград в сфере СМИ – питают глобальную публику, т. е. соответствующие аудитории не совпадают с публикой, а публичные сферы – это не просто зоны развлечений или игр. Что же тогда означает глобальная публика в ее различных вариантах? Является ли она трезвым пространством рационально-критического размышления, стремящегося к истине и спокойному соглашению, как полагают последователи Юргена Хабермаса?[87] Бывают моменты, когда рациональная коммуникация в этом смысле и правда осуществляется, однако, строго говоря, глобальная публика – это множество сцен политического пространства, в которых миллионы людей, живущих в самых разных уголках Земли, становятся свидетелями властных конфликтов и попыток их разрешить. Глобальная публика начинает разбираться в основных фигурантах, событиях, правительственных соглашениях и НПО. Она наблюдает за тем, как все они публично именуются, восхваляются, ставятся под вопрос и обсуждаются – и все это по милости медийных сетей и профессиональных, гражданских и «гибридных» журналистов, чье совокупное воздействие, пусть и временное, состоит в привлечении внимания миллионов граждан, которые в противном случае остались бы никак не связанными друг с другом, граждан, находящихся по разные стороны границ, но бросающих вызов старой тирании времени и пространства.

Осознанный выбор глобальных аудиторий и обращение к ним за счет сплавления в режиме реального времени общемировых форм и сюжетов с локальными интересами – это открытие таких англоязычных каналов, как CNN. Начав работу в 1980 г., он стал первым американским каналом, транслирующим круглые сутки исключительно новостные телепередачи. Его международный филиал – CNN International – начал с 5 часов в неделю, материалы для передач поставлялись сотней широковещательных станций со всего мира, некоторые из которых были профессиональными, а другие – любительскими; ирония в том, что фоном всей этой деятельности выступал ныне легендарный запрет собственника компании Теда Тернера произносить слово «иностранный» (foreign) в эфире. Благодаря альтернативным слоганам, таким как «Преодолевая границы», CNN International теперь доступен зрителям на многих языках (испанском, турецком, английском) в более чем 200 странах и территориях. Канал сыграл ключевую роль в кризисе 1989 г., связанном с площадью Тяньаньмэнь, когда передачи в прямом эфире впервые смотрели во всем мире государственные дипломаты и политики, решавшие, какие шаги предпринять. Освещение CNN первой Войны в заливе и других кризисов начала 1990?х годов, особенно сражения в Могадишо, заставило многих комментаторов заговорить об «эффекте CNN», которым описывалось заметное воздействие на принимающих решения людей круглосуточных новостных передач, ведущихся в реальном времени и освещающих события в глобальном масштабе.

Медийная диалектика глобального и локального, типичная для эпохи коммуникационного изобилия, часто не так зрелищна и лишена прямого воздействия, поскольку она опосредуется такими организациями, как действующие в Интернете Earth Watch и World Association of Community Radio Broadcasters (AMARC), а также такими инициативами по развитию публичной подотчетности, как Transparency International и Human Rights Watch. Бывают также моменты, когда эта диалектика приводит к взрывам. Драматические медиасобытия, сопровождавшие свержение диктаторских режимов в Тунисе, Египте и Ливии в 2011 г., несомненно, действовали в этом направлении, обусловив радикальные демократические последствия. Борьба за публичное пространство на какое-то время распространилась по всему региону. Это были не просто «восстания в Twitter и революции Facebook»[88] – в равной степени это были еще и восстания бедных и лишенных власти людей против недавнего несправедливого дерегулирования, проведенного хищническими глобальными рынками. Однако эти волнения отмечались необычным общественным осознанием политической значимости сетевых цифровых медиа. Благодаря таким источникам информации, как Al Arabiya и Al Jazeera (у последней было 3000 штатных сотрудников, и более 50 млн семей в арабском мире смотрели ее передачи), количество людей, наблюдавших по всему миру в одно и то же время за политическими событиями, достигло исторического максимума. Граждане поняли, что новости по определению являются сильной информацией, еще не известной остальным, и этим отчасти объясняются удивительные эксперименты по сбору и распространению новостей, первые в своем роде. Огромные толпы в Александрии смотрели на себя в прямом эфире по спутниковому телевидению, надеясь, что медийное освещение защитит их от полиции и не даст военным раздавить их. При поддержке веб-платформ, управляемых изгнанниками, твиттеры, блоги и видеоролики, загружаемые в Интернет, стали убедительнейшим экраном для различных ситуаций – и ужасных, и обнадеживающих. Все, даже расстрел протестующих и невинных прохожих, было записано в реальном времени для последующих поколений.

Глобальные медиасобытия становятся «нормальными» в эпоху коммуникационного изобилия; неудивительно, что не менее нормальным оказывается и вторжение глобальной публики во внутренние дела многих демократических стран. То, что случается повсюду, то, что думают люди в разных частях света, и то, как они реагируют на обстоятельства, – все это приобретает значение для граждан и их представителей. В демократическом мире, но еще больше в автократических режимах, глобальная публика, несомненно, уязвима для вмешательства государства[89]. С другой стороны, глобальная публика легко распадается, хотя это и не ее вина, ведь причина прежде всего в том, что ее различные части не имеют сильной институциональной поддержки, эффективных каналов представительства или отчетности, которые могли бы действовать, к примеру, за счет механизмов избранного правительства. Глобальная публика жертвует деньги, распространяет новости, обменивается информацией и устраивает события, мишенью которых нередко становятся дела избранных представителей, однако она, по крайней мере на данный момент, остается лишь множеством голосов без устойчивой политической организации, которая признавала бы ее требования и действовала бы в соответствии с ними. Эпоха, когда публичные сферы обычно замыкались территориальными границами демократических государств, уходит в прошлое, однако проблема демократической политики – это бездомность новой глобальной публики. Вспомним о примере глобального опроса общественного мнения, т. е. попытке сделать выборку и оценить то, что люди в разных странах думают, скажем, об американских кандидатах в президенты или о том, есть ли у палестинцев право на собственное территориальное государство. Такие опросы – не просто обманки и «выдумки». Это формы интерпелляции, которые предполагают то, что еще не стало реальностью. Обращаясь к людям всего мира с требованием освободиться от местечковости, оценивая их мнения и предоставляя им право голоса, они поддерживают рост новой трансграничной публики. Однако их голос взывает к необходимым им новым институтам, которые являются его логичным продолжением. Глобальная публика призывает мир понять, что она похожа на гусеницу, из которой может вылупиться бабочка трансграничной демократии, хотя сегодня у нас и нет хорошей теории, описывающей то, что могло бы значить на практике «региональное», «глобальное» и «трансграничное» демократическое представительство[90]