История вторая. Уйти или остаться?

История вторая. Уйти или остаться?

В августе 1944 года бомбардировщик В-25 Mitchell готовился к взлёту в аэропорту «Уэлькаль». Вообще-то «Митчеллы» перегонялись на фронт в Европейскую Россию, где они использовались в качестве лидеров звеньев истребителей. Но этот бомбардировщик планировалось перегнать в одиночку в аэропорт «Черский» с грузом медикаментов и продовольствия.

Командир экипажа не ожидал от предстоящего полёта ничего неожиданного. В его распоряжении была превосходная машина с самыми современными для той эпохи средствами аэронавигации (достаточно сказать, что на «Митчелле» имелись радар и радиокомпас, практически неизвестные на наших самолётах такого класса), комфортным салоном, простая и удобная в управлении. Командир с сочувствием посмотрел в сторону отдельно стоящих на «взлётке» транспортников Г-2, переделанных из бомбардировщиков ТБ-3: там лётчики до сих пор летали в открытых кабинах.

С Чукотского моря, от плавающих вдалеке льдов, тянулся туман.

– Что по трассе с погодой? – спросил командир подошедшего штурмана.

– Как всегда. Частичная облачность, две-три тысячи. Побережье прикрыто туманом.

– Как обычно, да. Давай убегать, пока не поздно.

Погодные реалии на южном побережье Чукотского моря ничем не отличаются от таких же реалий на любом арктическом морском побережье. Зимой – короткий день (а в какой-то период и вовсе его отсутствие), мороз и чаще всего ясно. Весной – пурги как предвестницы перемен и наступления сонной, мрачной туманной летней слякоти. Ну и лето – вот оно…

Туман клубился уже в двух километрах от берега.

– Ладно, гони экипаж, – решился командир. – Пусть запускаются…

Экипаж В-25 на фронте состоял из шести человек: машина была вооружена до зубов и требовала двух стрелков у крупнокалиберных турельных пулемётов. Однако здесь, на трассе Аляска – Сибирь, в шести тысячах километрах от линии фронта, можно было обойтись и тремя. Так случилось и на этот раз: экипаж составляли командир, штурман и бортмеханик Сергей Слепцов. Предстоял обычный транспортный полёт, и единственным врагом самолёта и его экипажа была просто не очень хорошая погода.

Насколько «не очень» – предстояло узнать уже в воздухе.

В-25 взревел моторами и, несколько раз подскочив на неровной грунтовой полосе «Уэлькаля», медленно оторвался и поплыл над серо-зелёной полосой прибрежной тундры…

Грузная машина басовито жужжала, постепенно набирая высоту. По пути к «Черскому» фактически отсутствовали высокие горные хребты – это если двигаться по налётанной трассе вдоль побережья Северного Ледовитого океана. Но следование налётанной трассе подразумевало довольно значительный крюк, а этот крюк стоил воюющей стране сотен литров драгоценного горючего.

Здесь надо заметить, что В-25 Mitchell работал исключительно на американском бензине Б-100, который поступал к нам только из-за границы. Поэтому экономия этого топлива всячески приветствовалась командованием перегонного корпуса, и лётчики старались идти навстречу его пожеланиям. Ведь шла Великая Отечественная война…

На маршруте стояла разреженная облачность, позволявшая уверенно ориентироваться на местности. Однако ближе к устью Колымы низкая облачность Чаунской низменности постепенно сменилась высокими облаками, шедшими с материка. Бомбардировщик «крался» по фронтовой полосе – но не той, для которой он был создан, а по полосе столкновения океанического и континентального атмосферных фронтов – той, которая делает погоду в Арктике столь непредсказуемой и опасной…

Погода проявила себя сразу после прохождения долины реки Баранихи. Казалось, что впереди стоит сплошная серая стена, упирающаяся внизу в серые пологие сопки и уходящая практически в стратосферу.

– Возвращаемся? – пожал плечами командир.

Возвращение означало дополнительный расход топлива. Альтернативой возвращению могла стать промежуточная посадка на твёрдую галечную косу морского побережья. Но В-25 Mitchell – самолёт довольно тяжёлый, угадать степень плотности гальки с воздуха, пролетая над ней на скорости восемьдесят километров в час, очень сложно. Кроме того, командир летал в Арктике недавно и к внеаэродромным посадкам (довольно обычным, к слову, в период войны) был непривычен.

– Будем пробиваться, – ответил он на собственный вопрос.

Ему не возразили. Командир отвечает за всё.

«Митчелл», словно диковинный инструмент, ввинтился в стену сплошной облачности.

Когда в справочниках говорится, что по пути между Чаунской низменностью и Черским практически нет больших высот, это не совсем так. Массив на водоразделе Баранихи и Малого Анюя имеет высоты около полутора километров, да и восточнее существуют хребты, способные серьёзно затруднить продвижение бомбардировщика средней дальности.

В любом случае командир старался удерживать самолёт на высотах более полутора тысяч метров, что, по его мнению, страховало его от столкновений с отдельно стоящими вершинами. Радиомаяк «Черского» в этот день не работал, и штурман вёл машину по счислению.

Неприятности с двигателем начались сразу после того, как самолёт перевалил из бассейна Баранихи в бассейн Малого Анюя. Левый мотор начал греться, и командир сбросил на нём обороты. Самолёт начал снижаться. Точных карт этого района в то время не было, и командир летел по крокам с приблизительно нанесёнными на них направлениями русел рек и отдельно стоящих вершин.

Облачность начала подниматься, в ней появились разрывы, но тут командир и штурман предположили, что они утянули слишком далеко к югу, и совместными усилиями откорректировали курс. Однако двигатель продолжал греться и в конечном итоге начал сбоить. Попытка компенсировать падение мощности за счёт другого двигателя привела к тому, что второй мотор также начал подавать признаки усталости. Наконец левый двигатель заглох, а правый продолжал работать с перебоями.

– Садимся на вынужденную, – принял решение командир и плавно повёл машину вниз, к руслу реки, в поисках подходящей косы для приземления.

Сесть они не успели. Правый двигатель чихнул и заглох, некоторое время было слышно, как пропеллеры в полной тишине рубят воздух. Командир пытался управлять планирующим аппаратом, но в конечном итоге бомбардировщик неуклюже зацепился брюхом за каменную россыпь на пологом склоне сопки, несколько раз подпрыгнул и с грохотом миллиона миллионов консервных банок протащился около сотни метров по заросшим стлаником валунам.

Командир, дико матерясь, отстегнулся от сиденья и выбрался наружу.

До «Черского», по самым оптимистичным прикидкам, оставалось больше шестидесяти километров.

При посадке все члены экипажа пострадали – понемногу и по-разному. Командир разбил лоб, штурман поранил руку, а бортмеханик Слепцов руку сломал.

Экипаж бродил вокруг самолёта и ругался.

Наругавшись всласть, командир остановился и присел на покрытый лишайником валун. Наступило время принимать решение, и решение это должен был принять только он.

Замечу, что, несмотря на должности и воинские звания, всем участникам лётного происшествия было от двадцати до двадцати шести лет. Самым старшим из них был бортмеханик Слепцов, он в Арктике работал давно, ещё до войны, обслуживал аэродромы в Марково и Анадыре. Но и это «давно» началось всего четыре года назад, а командир со штурманом – так те здесь вообще летали по году.

Но Слепцов молчал, потому что не он был здесь командиром.

– Идти-то можешь? – как о чём-то совершенно решённом спросил командир.

– Ты что, идти собрался? – удивился Слепцов.

И шлёпнул себя по щеке здоровой рукой, придавив два десятка комаров разом.

Штурман осматривал руку бортмеханика. Та лежала у него на коленях, длинная и бледная, как вытащенная брюхом вверх щука.

– Здесь болит? Здесь болит? Здесь не болит?

Перелом был внутренний, снаружи никаких повреждений заметно не было.

– Не шевелить – так срастётся, – поставил диагноз штурман. – Хорошо хоть, левая.

Командир разложил перед ними на валуне карту.

– Вот глядите, орлы. Мы пришли со стороны Анюя. Справа – две двойные вершинки, слева – длинный увал. Впереди – длинная холмистая тундра с озёрами, упирающаяся в Колыму. Прямо по курсу – вершинка, Пантелеиха, наверное. Вот нам чуть правее её держаться – прямо на базу выйдем.

– Я бы остался, – покачал головой Слепцов.

– Смысл? – поглядел на него штурман. – Здесь рукой подать. Остаться у ероплана – комары сожрут.

И хлопнул себя по щеке, убив ещё два десятка кровососов.

Командир нашёл в грузе медикаментов несколько индивидуальных медицинских пакетов, пошарил в фюзеляже, отбил от какого-то ящика какие-то досочки и сгородил Слепцову на руку примитивную шину.

– В общем, я на «Черский» не пойду, – категорически заявил Слепцов.

Ему не возражали.

– И вам особо не советую, – продолжил он.

– Это почему? – повернулся командир.

Авиаторы уже вытащили из самолёта десяток банок американской тушёнки («второй фронт», как её называли по всему Советскому Союзу в то время), три из них вскрыли и подкреплялись.

– Потому что жратва, – сказал Слепцов. – Потому что последняя радиосвязь у нас была неподалёку отсюда и нас совершенно точно будут искать. Потому что тундра перед Черским – это не тундра, а всякие бугры и увалы, а между ними озёра и протоки. И много кочек. Да и комары в низине сожрут гораздо вернее, чем наверху.

– Ну, ладно, предположим, найдут нас с воздуха, – согласился командир. – Но я не вижу, как здесь рядом можно сесть. Даже озера приличного не видать.

– А ты куда садиться собирался? На соседнюю реку – протоку Анюя? Вот подождём, когда нас обнаружат, и покажем им знаками, куда двигать: здесь это рядом, километров шесть всего. За три часа доберёмся.

– Слышь, Серёг, – улыбнулся командир. – Мы за два дня доберёмся до «Черского», отправим за тобой самолёт. Вот тогда ты туда и потопаешь. Жри свою тушёнку, здоровей. А мы двинем…

Залез в кабину и протянул Слепцову кобуру с пистолетом ТТ.

– Это от медведей. Говорят, здесь водятся. Бывай, брат!

Лётчики собрались, увязали свои бушлаты и личные вещи в узлы, добавили в эти узлы некоторое количество сухарей и тушёнки, кружки. Спальные мешки брать не стали.

– Тепло ещё, – объяснил командир. – Пока дойдём – взопреем. И так по этим кочкам идти задолбаемся.

– Лучше б вы никуда не шли, – заметил ещё раз Слепцов. – Это вам кажется, что шестьдесят километров – это раз-два, и тама. Вы ж здесь по кочкам никуда далеко не ходили. А кроме кочек здесь увал на увале, вверх-вниз, вверх-вниз, да и озёр с протоками чёрт-те сколько поразбросано. Их все обходить надо, так что там, где у тебя шестьдесят километров кажется, получатся все сто двадцать.

– Да ладно, – махнул рукой командир. – Молодые, здоровые. Хоть пешком пройдёмся… Ты как сам-то? Одной рукой справишься?

Слепцов только махнул здоровой.

Командир со штурманом покинули место катастрофы.

Бортмеханик Слепцов остался ждать помощи.

Что было известно Слепцову совершенно точно – что ему нужен покой. Поэтому он натащил в кабину консервов, примус, нацедил из ближайшей мочажины воды. Вода была цвета плохо заваренного чая, и в ней плавали остатки каких-то тундровых растений. Слепцов заварил в ней настоящий чай, размешал сахар, выпил и попытался заснуть.

Спать мешали комары. Здесь было кошмарное количество комаров, миллионы… Уснуть можно было, только зарывшись с головой в спальник. Но в верблюжьем спальнике было жарко, а комары, казалось, были способны просачиваться даже в микроскопические щели.

Ночью комары пропали, а по плексигласу кабины настойчиво застучал мелкий тундровый дождь. Становилось прохладно. Природа вовремя напоминала про скорый снег, который в Заполярье мог запросто выпасть и в конце августа.

Три следующих дня для Слепцова прошли довольно нелегко: рука распухла, ходить за водой было очень тяжело. Из медикаментов в наличии были йод, аспирин и мазь Вишневского; аспирин он поглощал в больших количествах, а что делать со всем остальным – особого понятия не имел. Подружился с тундровыми сусликами-евражками, они жили среди камней и насторожённо поцвыркивали, когда Сергей начинал вылезать из самолёта и перемещаться к небольшому озерцу – единственному месту, куда он выходил за водой. Рука болела, дождик моросил, небо над тундрой опустилось почти до хвостового оперения самолёта. Было совершенно очевидно, что никто в такую погоду не полетит его спасать, даже если ребята и дошли. В этом, правда, Слепцов сильно сомневался: он иногда собирал грибы в окрестностях «Уэлькаля» и понимал, что это совсем не то, что ходить в хромовых сапогах по взлётной полосе аэродрома. Про себя он давал им на преодоление пространства между точкой вынужденной посадки и «Черским» около четырёх-пяти дней.

Но хмарь, которую принёс ветер с побережья Северного Ледовитого океана, кончилась, небо прояснилось, приобрело характерный для осени серо-голубой оттенок, и на нём снова замаячило сгинувшее, казалось, солнышко.

Потихоньку приближалась осень. Рука болела уже не так сильно, Сергей часто выходил из самолёта собирать шикшу, которая в изобилии росла здесь между камнями. На далёких озёрах за горизонтом собирались гуси – их звенящие крики призывали мороз. Суслики стали жирными и, казалось, едва пролезали в свои норы. Однажды среди каменной россыпи Сергей увидал лисицу.

Слепцов слушал небо до появления галлюцинаций. В этом ему немало мешал находящийся рядом самолёт: при малейшем ветерке в его плоскостях, фюзеляже, на турелях пулемётов и в проволоке антенн возникали самые разнообразные звуки – от человеческих голосов до самой настоящей музыки. Поэтому Слепцов, когда хотел вслушаться в мир, отходил от разбившегося аппарата довольно далеко – метров на триста, на самую вершину каменистой гряды, и впитывал пронзительные крики гусей и канадских журавлей, свист крыльев немногочисленных пока утиных стай, звонкие крики пишух-сеноставок…

В какой-то из таких дней Слепцов испугался по-настоящему. Он вдруг понял, что комары практически исчезли. Это означало близкое наступление холодов.

Слепцов вернулся и посмотрел на прикреплённый к двери календарь. С момента вынужденной посадки прошло тринадцать дней. И Сергей едва ли не в первый раз подумал, что парни могли и не добраться до посёлка.

И тогда он начал обдумывать собственное положение уже в совершенно другом свете.

Очевидно было, что рука срастается. Пусть однообразная, но обильная пища, покой и молодость делали своё дело. Но не за горами был день, когда с севера надвинутся низкие лохматые снеговые облака, тундра схватится морозом и по чёрному стеклу замёрзших озёр поползут белые змеи позёмки.

Надо было выбираться и ему.

Что-то тем не менее удерживало его от такого решения. То ли обязательный инструктаж, ещё в довоенное время проводившийся начальником авиаотряда Михаилом Каминским, во время которого многократно подчёркивалось: «Если ваш самолёт сел на вынужденную – находитесь на месте! Рано или поздно вас найдут и спасут!», – то ли что-то ещё, – но пока Слепцов просто гнал от себя эту мысль. К тому же выздоровление отнимало довольно много сил.

В первых числах сентября начались морозы…

Теперь уже Слепцов точно знал, когда он тронется в путь. Это должно было случиться сразу после того, как мягкая поверхность затвердеет от холода, но до того времени, когда выпадет большой снег. И в любом случае его дорога к «Черскому» будет очень и очень замысловатой. Он планировал выйти сперва на берег Анюя, затем двигаться вдоль берега, выходя на Колыму и огибая протоки и старицы.

«Зачем это было ему нужно?» – можем мы спросить сейчас.

Дело в том, что вдоль Анюя рос лес. И лес давал путнику топливо и укрытие от непогоды. Кроме того, несмотря на то что путь по реке увеличивал дорогу как минимум в полтора раза, не меньше половины его пролегало по твёрдым галечниковым косам, идти по которым было намного легче, нежели крутить ноги по кочкам.

Всё холодало и холодало.

Наконец Слепцов собрал в узел всю свою тёплую одежду, спальный мешок, максимум консервов, примерил на бок командирский ТТ и… отложил выход ещё на два дня. К тому времени самолёт казался ему совершенно обжитым, родным. В нём были еда, топливо и медикаменты. Впереди же были холод, тяжёлый путь и неизвестность.

Человек располагает, а бог предполагает. Образ бога, если так можно выразиться, для Сергея Слепцова принял пожилой чукча, который утром сидел под дверью кабины с потрёпанным винчестером на коленях. Выглянув наружу из спального мешка, Сергей охнул и сразу же посмотрел в угол, где лежал пистолет. Коллективизация на Чукотке была далеко не закончена, и тундровики совершенно не понимали, с какой радости они должны сводить воедино свои с таким трудом собранные оленьи стада и тем более отдавать их под управление самых никчёмных своих соплеменников. Кроме того, в местах концентрации зон и лагпунктов местные власти объявили аборигенам, что по одиночным людям в тундре они обязаны стрелять. За каждого убитого человека особисты давали аборигенам мешок муки и мешок сахара, тем самым отсекая зэкам путь для побега.

Иными словами, в тундре порой постреливали.

Но поглядев на безмятежное, хоть и серьёзное, лицо пастуха, Сергей застыдился. Если бы чукча захотел причинить ему вред, то он, Сергей, был бы уже давно мёртв. Он вылез из спальника.

Сразу же Сергей столкнулся с очень большой проблемой: русский язык пастуха был предельно ограничен. Они пили чай и пытались объясниться жестами. Сергей пытался показать, что самолёт сломан, сам он был нездоров, его товарищи ушли, а ему пришлось остаться. Пастух, которого звали Тевлянто (это Сергей понял), пил чай, улыбался и всё твердил: «Харасё».

В какой-то момент Сергей уловил в низине движение – стадо оленей, около тысячи голов, двигалось через тундру. Чуть поодаль от стада виднелась небольшая группа оленей и людей, возле них лежали вьюки и шкуры. Тевлянто встал и начал махать руками. От группы отделилась какая-то точка и направилась к ним. Через полчаса Сергей уже мог различить упряжку оленей, за которой тащилось какое-то диковинное сооружение – что-то вроде волокуши.

Сооружение сопровождали два молодых парня, почти мальчики.

Они остановились под склоном: видимо, не хотели рисковать оленями и волокушей среди камней.

Тевлянто снова замахал руками, пытаясь объяснить Слепцову, что ему надо взять свои вещи и идти вниз. Сергей послушался. Расставаясь с самолётом, он испытывал настоящую горечь: в течение месяца этот самолёт был его домом, и этот дом ему вряд ли суждено когда-нибудь вновь увидеть.

Через три дня молодые пастухи привезли его в аэропорт перегонного полка в посёлке Черский. Выяснилось, что все поисковые полёты проходили вдоль побережья Чукотского моря – в трёхстах километрах севернее их маршрута. Последние передачи с борта бомбардировщика были весьма неразборчивы, и потому командование и аэродромные службы пришли к выводу, что В-25 следует традиционным маршрутом.

Командир и штурман так никогда и не были найдены.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.