ГОРЕ НАРОДНОЕ

ГОРЕ НАРОДНОЕ

Калач притих.

Притих? Нет, не то слово. Калач словно вымер. Раньше этот придонский хутор славился своим гостеприимством, теплым радушием. Жители его гордились тем, что их хутор назывался Калач. Они уверяли, что это название пошло от необычайно вкусных хлебов — калачей, которые когда-то выпекали здесь и слава о которых шла по всему Дону. Так это или нет, но бесспорно, что базары и ярмарки, проводившиеся в Калаче, собирали людей не только из окрестных сел и близлежащих районов, но даже из многих волжских и донских городов. Чего только не было на этих ярмарках! И отменные колхозные арбузы, и лучшие сорта степных хлебов, и виноград, выращенный на придонских склонах, и рыба, и гуси, и утки… Хозяева готовились к этим дням, как к большим праздникам. Из сундуков доставались лучшие наряды. Девчата разучивали новые частушки, танцоры не жалели свою обувь. А старые казаки, собравшись в кружок, поглядывали на молодежь, степенно обменивались замечаниями, со знанием дел оценивали песни и пляски… И вдруг кто-нибудь из стариков не выдерживал. Поправив чирики и пригладив волосы, выходил седобородый казак в круг и, лихо топнув, пускался в пляс, приговаривая:

Я старость не хочу,

В ногах ее столочу,

В ногах ее столочу,

На улицу выкину.

Веселые, озорные песни сменялись грустными, задумчивыми. Пели про Дон, про его славу и доброту:

Ой да ты, кормилец, тихий, славный

         Дон, Дон-Иванович,

Ты, бывало, все бежал,

         все быстер

              бежал…

Да, Калач любил гостей. Но только званых. А с приходом фашистов хутор словно вымер. Все, кто мог, ушли. Кому не удалось уйти, старались не появляться на улицах. Наглухо закрылись ставни, спрятав яркие веселые окошки-глазницы, опустели улицы… Большое горе захлестнуло Калач.

Захватчики выбросили на улицу все имущество школы. В этом здании они устроили казарму. Они сожгли районную библиотеку. Фашисты закрыли кинотеатр, баню… Многочисленные приказы запрещали жителям выходить после определенного часа на улицу, собираться вместе…

Нельзя… нельзя…

По пустынным улицам редко прошмыгнет старуха, проковыляет старик. Гулко разносится в тишине топот тяжелых солдатских сапог. И из каждого окна, из каждого дома ненавидящие глаза провожают фашистов.

Но ребятишки не хотели сидеть взаперти. То один, то другой промчится по улице. Смотришь, где-нибудь раздобудет кусок хлеба, немного соли… А Павлик Золотарев, из хутора Глубокого, решил даже выйти в поле и собрать оставшиеся зерна. Не думал пятнадцатилетний мальчик, что совершает «преступление». Не успел Павлик собрать несколько колосков, как загремел выстрел, и паренек упал с простреленной головой.

Фашисты неистовствовали. Они убили 50-летнего колхозника Фарапонова, замучили до смерти 17-летнюю девушку Галю. Из окрестных сел и хуторов выгнали жителей. Гитлеровцы убивали, вешали, пытали…

В первые дни Ваня никуда не выходил из дому. Каждое утро мать умоляла:

— Не ходи, сынок. Неровен час, попадешься на глаза какому-нибудь извергу.

Она извелась за эти дни — старенькая мать. Она думала о старшем сыне, сражавшемся где-то на фронте, боялась за младшего, который был слишком задумчив и не похож на себя в эти дни. Ваня жалел мать и честно старался не выходить из дому. Да и идти было некуда. Давно не появлялся Пашка Кошелев, ничего не было слышно о Мишке Шестеренко и других. Впрочем, много ли услышишь, сидя дома?

А где сейчас Валя? Как там у них? Уехала она или осталась с больным отцом в городе? Ходят слухи, что немцы сильно бомбят город. Может быть…

Иван отгонял мрачные мысли и снова думал: «Нет, так дальше нельзя. Надо что-то делать».

И Ваня решил собрать своих товарищей.

Яркое солнце залило улицы. По-осеннему прохладная река лениво ласкала песчаную отмель. Густые раскидистые кусты низко склонились к Дону. Все было таким привычным и знакомым, таким родным, что и думать не хотелось о фашистах, о войне. Иван опомнился только тогда, когда из-за угла показались зеленые мундиры. Он хотел свернуть во двор, но услышал окрик:

— Сюда!

День сразу потускнел. А тут еще неизвестно откуда набежала низкая туча, закрыла солнце. Неожиданно, как это бывает в степных краях, подул резкий ветер. Заволновался Дон, зашумели прибрежные кусты, померкла зелень крутого правого берега…

— Иди сюда!

Парень неуверенно двинулся к солдатам.

Безбожно коверкая русские слова, один из солдат спросил, чей он, откуда.

— Здешний, — угрюмо ответил Иван.

Солдаты о чем-то заговорили. Иван украдкой посмотрел по сторонам. Бежать было некуда: впереди — центральная площадь, сбоку — ларьки рынка. Не успеешь добежать.

Один из солдат вцепился Ивану в плечо и поволок его за собой. Быстро пересек площадь, подошел к зданию школы и, ткнув пальцем в приклеенную к стене газету, приказал:

— Читай.

Иван уже видел эту газету — небольшой листок на русском языке, издаваемый фашистами на оккупированной территории. Этот листок взахлеб расхваливал «новую» жизнь. Жители Калача брезговали использовать этот листок для своих самых крайних нужд.

— Не буду читать, — со злостью ответил Иван. — Не хочу.

Солдат приставил палец к его лбу и щелкнул языком. Жест был понятным: расстреляем.

— Все равно не буду.

Фашист вдруг захохотал:

— О, рус, храбрый. Ну, марш!

Он отвесил Ивану здоровый подзатыльник и как ни в чем не бывало пошел дальше. Цыганков с ненавистью смотрел ему вслед.

Километрах в трех от Калача, недалеко от Дона, рос густой, высокий кустарник. Старики говорили, что когда-то здесь были непроходимые леса. Наверно, давно это было. Когда порубили эти леса, раздольно пошел в рост кустарник. Он разросся так широко и обильно, так беспорядочно, что почти невозможно было пройти через него. Только ребятишки отваживались на такое. Когда-то Иван и его друзья вдоль и поперек излазили эти кустарники. Здесь были у них свои потайные ходы, укромные места и даже землянка, которую они сами вырыли. Здесь играли они в прятки, а чаше всего — в «красных» и «белых».

Вот сюда и направился Иван после встречи с солдатами.

Он пробрался в самую середину зарослей, вышел на небольшую полянку, скрытую от посторонних глаз. И сразу же припомнились давние события, когда-то происходившие в этом кустарнике.

…Ватага ребят мчится сквозь кусты. Трещат сучья, рвутся рубашки. «Беляки» ловят «красного» разведчика. А «разведчику» надо обязательно уйти от погони: у него есть важные «сведения».

— Стой, стой! Все равно поймаем!

Он уверен, что уйдет от погони. Впереди есть лазейка, которой никто, кроме него, не знает. Надо только незаметно в нее шмыгнуть. Еще несколько метров, и его никто не сумеет поймать. И вдруг нога цепляется за ветку, Иван со всего размаха падает на землю, и резкая боль вышибает из глаз слезы. Он сидит в траве, не в силах повернуть ногу. А ребята уже окружили.

— Сдавайся, поймали!

— Теперь мы тебя допросим!..

— Вань, ты чего молчишь?

— Что-то с ногой случилось.

— Идти можешь?

— Не знаю, попробую.

Он пытается встать, но тут же падает от боли.

— А ну, ребята, — командует Шестеренко, — берите его, понесем на руках.

Почти месяц провалялся Иван в больнице.

А однажды наловили рыбы, разожгли на полянке костер, сварили уху и только приготовились поужинать, как Пашка Кошелев совсем случайно опрокинул котелок и вылил всю уху в песок. Они даже поругать его не успели: забрал Пашка удочки и молча ушел на Дон снова ловить рыбу. Виноват — исправляй положение, такой у них был закон…

…Вдали послышался треск сучьев, мелькнула чья-то рубашка. Кто бы это? Иван на всякий случай подобрал с земли большой увесистый камень. В это время кусты раздвинулись и на полянку, сгибаясь под тяжестью мешка, вышел Пашка Кошелев.

— Пашка! — обрадовался Иван.

Павел вздрогнул, быстро бросил в кусты мешок с чем-то тяжелым и только после этого подошел к другу.

— Ты откуда? Где пропадал?

— Это ты, Иван, а я думал, кто другой.

— Что у тебя в мешке?

— Винтовки.

— Винтовки?! — удивился Иван. — Где взял?

Павел ухмыльнулся:

— Где взял, там уж нету. Нашел, подобрал.

— Ну а вправду?

— Честное слово. Вот эти, — Павел вынул из мешка три винтовки, — подобрал возле убитых бойцов. А это, — он вытащил два автомата, пистолет и патроны, — с мертвых фрицев снял.

— Где ж ты их прятал?

— В разных местах. И на огороде у Ильиничны. Потом решил сюда перенести, пригодятся.

Иван с удовольствием, любовно гладил тусклые стволы оружия. Потом они с Пашкой перенесли его в землянку, тщательно укрыли, засыпали землей.

— Пашка, а где все ребята? — спросил Иван.

— Не знаю, никого не видел.

— Тихо, идет кто-то.

Осторожно раздвинулись кусты, на полянке появился Мишка Шестеренко, за ним Егор Покровский.

— Вот они, — обрадовался Шестеренко. — Легки на помине!

— Тише ты, — одернул его Иван. — Забыл, что ли, про фашистов.

— Забудешь про них. У нас вчера со двора корову увели.

— А мою мамку полицай ударил.

— Соседа нашего расстреляли. У него сын в Красной Армии.

— Что будем делать, ребята?

— Что сделаешь? Оружия-то нет у нас.

— Как нет? — возразил Кошелев. — Уж я об этом побеспокоился.

— Да, тебе хорошо, ты один, без родителей…

— Тише! Фашисты идут!

— Где?

Распластавшись на земле, обдирая в кровь руки и ноги, ребята подползли к опушке и выглянули из кустарника. Четыре фашиста с винтовками и топорами шли к лесочку. Гитлеровцы громко переговаривались, их голоса разносились далеко вокруг.

— Ваня, Ваня, — зашептал Кошелев, — может, попробуем?

— Неси, — едва слышно проговорил Цыганков.

Ничего не подозревавшие фашисты приближались к опушке. Кругом было так тихо, что когда из кустарников раздались автоматные очереди, гитлеровцы не сразу поняли, в чем дело. Один из них схватился руками за живот и повалился на землю, другой попытался сорвать с плеча винтовку, но тут же упал рядом с первым. Остальные повернули назад и бросились наутек. Но пули и их настигли.

Ломая кустарники, мчались ребята по лесу. Мокрые от пота, с трудом сдерживая дыхание, повалились они на землю.

— Ну, здорово!

— Видели, как за живот схватился?

— Бежать бросились!..

Когда улеглись первые впечатления, ребята притихли. Каждый задумался над тем, что произошло.