ДОМОЙ

ДОМОЙ

Через несколько дней на заводе началось что-то такое, чего Иван сразу не мог понять. Часть оборудования спешно готовили к эвакуации. Воспитанников ремесленного училища по одному вызывали в отдел кадров и вручали назначения. Вызвали и Цыганкова.

— Калачевский? — спросил, взглянув на парня, усталый пожилой мужчина. — Вот и направляем тебя домой. Получай бумагу — поедешь электромонтером в Калач, в плавмастерские. И немедленно. Собирай пожитки — и в дорогу. Чтобы через двое суток был уже на работе. Сейчас ты там очень нужен — фронт к Калачу подходит.

В училище Иван привык выполнять указания точно и сразу. А в этот раз нарушил правило: сначала побежал к Вале.

Квартира оказалась на замке.

— Валюша на окопах, а отец ушел куда-то, — объясняла соседка. — Цирк-то уехал, а он больной. Как теперь жить будут?

— А когда Валя вернется?

— Наверно, дня через два.

Иван выбежал на улицу. Что же теперь делать? Ждать? А распоряжение начальника? Да и немцы подходят к Калачу, а там мать. Вдруг не успеет? Но разве он может уйти, не повидав Валю?

И вдруг счастливая мысль. Иван быстро достал из мешка тетрадь, вырвал чистый листок и застрочил карандашом.

«Валя! — писал он. — Меня срочно направили на работу в Калач. Дело поручили очень ответственное, сам начальник поручил. Как будет свободное время — обязательно приеду. Пиши мне, Валя. А еще лучше — приезжай. Мать ругаться не будет, даже наоборот».

Он написал адрес и свернул листок треугольником — таким, какие, он видел, приходили на завод с фронта.

Вверх по лестнице он пробирался тихо, так, чтобы не услышала Валина соседка. Осторожно поднял крышку почтового ящика на двери и опустил в него конверт.

Сойдя во двор, он опомнился. Что же он наделал! Ведь ему же ясно сказали, что фронт подходит к Калачу, а он зовет туда Валю! В два прыжка он опять очутился возле Валиной квартиры. Но почтовый ящик был закрыт на ключ, в круглых отверстиях белел конвертик, но его никак не вытащить. Пришлось снова постучать соседке.

— Тетя, — умоляюще попросил Иван, — у вас случайно нет ключа от этого ящика? Бросил письмо, да забыл написать кое-что важное.

— Нету, милый, у Вали он, наверно. Или в квартире.

Иван вздохнул и спустился вниз. Долго сидел на заветной скамейке. И уже было решил написать и опустить в ящик еще одно письмо, но потом раздумал. В Калаче они будут вдвоем с Валей, а с ним она никогда не пропадет.

Цыганков вскинул на плечи мешок и пустился в путь.

Он шел пешком весь остаток дня, а когда стало темно, заночевал в лесопосадке…

Проснулся он с первыми лучами солнца, сладко потянулся и вдруг увидел под кустом, шагах в десяти, спящего человека.

— Эй, друг, вставай! Все царство небесное проспишь!

Человек вздрогнул, испуганно вскочил, протирая слипшиеся глаза. И Цыганков сразу узнал его. Это же Коська Бараков, калачевский парень! Но как он очутился здесь? Ведь еще в конце прошлого года его призвали в армию.

Бараков был старше Цыганкова года на три. В Калаче его знали все как бездельника, пьяницу и скандалиста. Одно время он работал в колхозе — не понравилось, ушел. Болтался долго без дела, потом поступил в плавмастерские. И там не удержался: украл ремень от движка и был уволен. Снова бездельничал. Очутился на почте — и оттуда выгнали за вскрытие чужого письма, едва под суд не попал, выручила повестка из военкомата. В день отъезда мобилизованных напился, орал похабные песни, а потом свалился замертво. Таким бесчувственно пьяным его и повезли в грузовике. Потом родители Коськи получали от сына письма из Дубовки и хвастали, что он учится на командира.

И вот теперь этот «командир» стоял перед Цыганковым и пугливо хлопал заспанными глазами. Одет он был в заношенный пиджачок, из-под которого выглядывала давно не стиранная нижняя рубаха, в полосатые хлопчатобумажные штаны, на ногах — рваные тапки.

Цыганков недолюбливал Баракова, но сейчас был рад встрече с земляком. А тот, узнав Ивана, сразу успокоился и равнодушно проговорил, позевывая:

— А, это ты, Цыганков. А я думал…

Он не досказал, что же он думал, огляделся по сторонам и торопливо сел за куст. Заметив, что Цыганков пристально наблюдает за ним, Коська криво улыбнулся и потянулся к своему мешку.

— Пожрем, что ли? И это, — щелкнул себя по горлу, — найдется. Небось городским стал, теперь тебя учить не надо. А то раньше, помню, нос воротил, когда приглашали…

Он достал из мешка кусок мяса, облепленный крошками, неполную бутылку с мутной жидкостью, закупоренную огрызком кукурузного початка, зубами вытащил «пробку» и протянул посудину Ивану:

— Садись, чего маячишь. Хлебни.

— Не научился, — отказался Иван, присаживаясь.

— Тоже мне, пролетариат непьющий. Ну, была бы честь предложена, а от расхода бог избавил.

Коська приставил горлышко к губам; в горле его забулькало, судорожно дернулся кадык, а с подбородка на немытую шею сползли две струйки.

— Видал класс? — подмигнул он, показывая до половины опорожненную бутылку, и вцепился зубами в мясо.

Ел он быстро, торопливо, с жадностью: рвал зубами мясо и тут же, почти не жуя, глотал. Иван помимо воли глотнул слюну, но Бараков сделал вид, что не заметил. Он допил самогон и снова принялся за мясо. Наевшись, Коська закурил. Он заметно охмелел и заговорил развязным тоном:

— Не куришь? Чему же вас учили тогда в училище-то? — фыркнул он. — Я так понимаю: пролетариат — он нашему брату, казаку, насчет выпить-закусить сто очков вперед даст. Какой же ты, стало быть, пролетариат?

— Какой есть. Ты лучше скажи, куда направляешься?

— Домой, — вздохнул Коська. — Отслужился я, брат, вчистую отчислен. Валяй-ка, говорят врачи, домой.

Он опять вздохнул, и Ивану показалось, что вздохи эти притворные. А Бараков продолжал, скорчив жалобную мину:

— Чахотку у меня нашли и этот, как его? Менингит.

Иван смотрел на лоснящуюся физиономию, бычью шею Баракова и думал: «Врет!»

А Коську разобрало основательно, и он уже болтал с пьяной откровенностью:

— Да что! Войне скоро капут. Вишь, как он прет? А нам все равно… Лишь бы скорей. Наши — не наши — какая разница?

Он икнул, поморщился и сплюнул:

— Порядочной водки днем с огнем не сыщешь. За бутылку этого дерьма — шинель! Надула меня старая карга. Хорошо еще, пока она в сени выходила, я мясо успел стибрить. Прямо из чугунка. Наказал скупердяйку!

Он захохотал и снова икнул.

Цыганков вдруг со страхом подумал: «А ведь Коська — дезертир!» То, что никогда бы не сделал он сам, не могли совершить, по его мнению, и другие, даже Бараков — настолько невероятным казалось ему такое преступление. «Видно, в самом деле чем-нибудь заболел. Бывает же так: снаружи не человек — богатырь, а внутри — слабина. Так и Коська… Только что это он сболтнул насчет наших и не наших?»

— Не пойму я. Немцев ты ждешь, что ли? — спросил Иван.

— Упаси бог, — перепугался Бараков, — ты меня не так понял. Я говорю — скорей бы войне конец.

Цыганков встал.

— Ну, тронулись, что ли? Может, подвезет кто.

— Ты один иди. Мне еще надо вон туда, в тот хутор, к родне забежать.

Бараков подхватил свой мешок и, оглянувшись, пошел по лощине в сторону, противоположную дороге. Вскоре он спустился в овраг и исчез.

А на дороге творилось что-то невообразимое. Со стороны Калача двигались машины и повозки с бойцами в окровавленных бинтах, везли разбитые пушки, прошло несколько танков с порванными стволами орудий. И все это вперемежку с крестьянскими подводами, запряженными чаще всего быками и коровами. А рядом с подводами шли смертельно уставшие дети, женщины, старики.

— Откуда? — спросил Иван у одного старика.

— Из-за Дона, сынок.

— А что там, как?

— Прет окаянный, вот что.

— А от Калача немец далеко?

— Да не так, чтобы очень, но…

Старик сунул быкам по пучку сена и вздохнул:

— Вся надежда вот на этих, что навстречу идут. Может, отобьют, как думаешь?

Иван посмотрел на встречный поток. С востока тоже двигалось много машин и повозок, по обочине шли колонны пехотинцев. В этом потоке было больше порядка. Новенькие пушки, пулеметы, на бойцах — еще не выгоревшие на солнце гимнастерки и пилотки.

Молоденький лейтенант остановился возле деда.

— Ну как там, отец? Небось жарко? — весело спросил он, вытирая запыленное потное лицо.

Старику этот неуместный веселый тон пришелся не по душе. Он неожиданно набросился на командира:

— Жарко? Тебе-то небось прохладно, не спеша поспешаешь. А им как? — он кивнул в сторону беженцев. — Все бросили, детишек прихватили — и айда. Вот смотри: у меня их четверо, а что взяли с собой? Десяток тыкв да пуд зерна. А впереди что? Докель нам вот так-то? За Волгу? В Сибирь? Жарко!..

Улыбка слетела с лица лейтенанта. Он взял старика за плечи и, чуть помолчав, уже серьезно проговорил:

— Не обижайся, папаша. Слово даю — остановим.

— Вы не беспокойтесь, дедушка, — вмешался Цыганков. — Они обязательно остановят фашистов. Не только остановят — назад погонят.

— Правильно, парень! — Лейтенант потрепал Ивана по рыжеватым вихрам и снова обратился к деду: — Наше слово твердое, отец.

— Дай вам бог, — с надеждой проговорил старик. — Закурить нету?

Лейтенант вытащил из полевой сумки пачку махорки и сунул ее в руку деда. Потом помахал рукой и пустился догонять своих солдат. А старик долго смотрел ему вслед.

Перед самым вечером Ивану повезло. У ручья остановился грузовик, в кузове его сидели солдаты. Шофер, набрав воды, покосился на Цыганкова и сказал:

— Если калачевский, лезь, подвезем, места много не займешь.

Он оглядел форму Цыганкова и спросил:

— Ремесленник? Рабочий класс, значит.

И, не дожидаясь ответа, полез в кабину.

В кузове Иван с наслаждением вытянул ноги. Правда, он сидел сзади, и на ухабах его сильно встряхивало. Но после двухдневной ходьбы сидеть даже на таком неудобном месте было удовольствием.

Через час показалась окраина Калача.