Литература и школа
Литература и школа
В 1936 году в советских журналах и газетах горячо обсуждался вопрос о преподавании литературы в школе. В обсуждении этого вопроса принял участие и я («Правда» от 18 января 1936 года). Той же теме я посвятил свое выступление на Х съезде ВЛКСМ (24 апреля 1936 года). В моей книге «От двух до пяти» (1937) я объединил два выступления под общим заглавием «Литература в школе». Здесь воспроизводится текст этого издания.
1968
I
В Воронежской области есть Нина Чичильева, ученица седьмого класса. Натура поэтическая, она любит стихи. Подруги этой Нины Чичильевой, девочки четырнадцати лет, тоже увлекаются изящной словесностью: Люба Яровая, Валя Яценкова, Маруся Соловьева и другие, — целый литературный кружок. Нина завела себе альбом, куда ее подруги в течение двух лет прилежно вписывали всякие стихи, которые почему-либо понравились им. Получился замечательный сборник любимых молодежью стихов. Сборник довольно обширный: сто восемьдесят шесть страниц, исписанных убористым почерком. Он дорог нам именно тем, что дети здесь непринужденно выражают свои литературные вкусы. Это книга интимная и потому безоглядно искренняя: девочки записывали эти стихи не для стенгазеты, не для декламации в школе, а сами для себя.
Тут откровенно сказалась подлинная эстетика этих четырнадцатилетних детй. Откройте же их альбом и читайте:
Ох вы, мужчины, вы — скотины,
В вас азиатские глаза,
Вы девок любите словами,
Но своим сердцем никогда.
Оправившись от первого смущения, переверните две страницы и читайте:
Я просила, умоляла:
О приди, приди, милый мой,
А он, стерва, с другою занялся,
Насмеялся, стервец, надо мной.
Такими стихами заполнены сто семьдесят страниц этого сборника. Недаром озаглавлен он так: «Альбом для любви и страдания».
Если рассматривать этот альбом как некий трактат о любви и страдании, получится приблизительно такая концепция: на свете нет ничего интереснее, увлекательнее, ценнее, важнее, чем амурные отношения мужчины и женщины. Но, занимаясь единственно этим увлекательным делом, женщина не должна забывать, что все мужчины (как выражается этот альбом) — «подлецы», «изменщики», «скотины», «лукавцы» и «стервы», и потому она должна вести себя с этими «лукавцами» возможно хитрее, чтобы они остались, так сказать, околпаченными. Ту женщину, которая забывает об этом, «Альбом для любви и страдания» именует жалкой простячкой и приводит у себя на страницах множество поучительных случаев, когда «простячкам» пришлось поплатиться за доверчивую свою простоту.
Когда знакомство заводила
И полюбила подлеца,
Я откровенность всю открыла
И попросила, как отца.
Но он на просьбу не сдавался,
И насмеялся надо мной,
И назначил мне свиданье,
А сам гулять пошел с другой.
В этом, по мнению «Альбома», главная злокозненность лукавца-мужчины; женщина откроет ему свою «откровенность», а через день он «занимается» с другою:
И прихожу я на то место,
А он с другой уже стоит.
И снова:
Мой миленький изменщик
Целуется с другой.
И снова:
Я как роза в саду расцвела.
А потом фулигана нашла.
Фулиган надо мной насмеялся.
И снова:
Матрос девочку завлек,
А теперь смеется.
И снова:
Ты просила его, умоляла:
«О приди повидаться со мной!»
Но, других беззаботно лаская,
Он смеялся тогда над тобой.
Даже в лес за грибами невозможно пойти: непременно набредешь на «лукавца», который завлечет тебя сладкою речью и сделает на всю жизнь несчастною:
Вот вам, девочки наука,
Как в лесок ходить.
Словом, единственный есть классовый враг у каждой женщины — это мужчина, и для борьбы с этим коварным, хорошо вооруженным врагом женщина должна мобилизовать все свои душевные силы. Конечно, «Альбом» не отрицает того, что:
Когда деточка красивый,
За ним надо вхаживать.
Но «вхаживать» надо с оглядкой:
Пусть он обманет,
Пусть он изменит,
Новый поклонник
Его мне заменит, —
Таков должен быть девиз каждой девушки. Вся девичья тактика — по словам этого мудрого альбома — именно в том и должна состоять: примани к себе возможно больше поклонников и насмехайся над каждым, — тогда за хорошую цену тебе удастся продать свою миловидность и молодость. В чем эта хорошая цена заключается, ясно обозначено на странице 96.
Нас три сестры. Одна за графом,
Другая герцога жена,
А я — их всех милее, младше —
Простой морячкой жить должна!
Мировоззрение монолитное, стройное и в достаточной степени гнусное. Каким же чудом укоренилось оно на девятнадцатом году революции в сердцах и умах этих школьниц?
Под одним стихотворением есть дата: 11 ноября 1935 года, так что этот альбом не вчерашний наш день, а сегодняшний. Судя по приложенным к альбому портретам Нины Чичильевой и ее ближайших подруг, у всех у них есть пионерские галстуки, так что они не отщепенки, не выродки, эти одиннадцать девочек шестого и седьмого классов неполной школы Алексеевского района, села Матрено-Гезево, Воронежской области, а самые обыкновенные Вали, Кати, Маруси, Любы, Тамары и Нюры, которым предстоит через год, через два войти в нашу жизнь в качестве строительниц нового быта.
Не дико ли, что даже нечаянно, даже случайно в этот сборник их любимейших стихов не попало ни единого звука, в котором не было бы цыганской, кафе-ресторанной, лакейской, смердяковской, эстрадной пошлятины? Если уж им так нужна (а им, очевидно, чрезвычайно нужна) любовная поэзия, любовная лирика, почему они с таким пренебрежением прошли мимо всех наших Маяковских и Блоков — и вот утоляют свою жажду поэзии такою фальцетною мещанской дрянью, как «Цыганка Занда», «Маруся отравилась», «Лопнули струны» и проч. вплоть до:
Нас три сестры. Одна за графом,
Другая герцога жена…
Конечно, клеветником на советских детей был бы тот, кто сказал бы, что такие альбомы представляют собой бытовое явление. Но и музейной редкостью их тоже невозможно назвать. Если не такая мораль, то такая эстетика встречается еще довольно часто. И, конечно, очень легко разразиться громами против этих романтических девочек, которые каким-то загадочным образом, забронировали себя от всех благотворных влияний русской гуманитарной культуры. Но каковы бы ни были причины, сделавшие весь этот воронежский школьный кружок средоточием обывательской затхлости, огромная доля вины за такую растленность детей ложится на нас, на взрослых. И раньше всего — на школу, на Детиздат и на нынешних детских писателей. Ведь стихи, наполняющие «Альбом для любви и страдания», несомненно, достались этим воронежским девочкам в наследство от их теток, матерей, пожилых сестер и т. д. Это те стихи, что издавна бытовали в мещанской среде, вполне соответствуюя ее хищнической и рабьей природе. Теперь эта среда разбита вдребезги, но стихи остались, и вот спрашивается, какие же другие стихи противопоставила школа этим мерзопакостным, но столь пленительным для молодежного сердца стихам?
Если бы школа умела обрадовать, очаровать, взволновать этих девочек произведениями высокой поэзии, если бы преподавателям русской словесности удалось так заразить их своими эмоциями, что они на самом деле ощутили бы счастье оттого, что на свете был Пушкин, вся эта смердяковская гниль сама собой отпала бы от них, и сердцещипательный лакейский романс был бы для них раз навсегда размагничен.
Но школа, столь великолепная в других отношениях, все еще не способна привить нашим детям подлинные литературные вкусы, вооружив их здоровой эстетикой, которая на всю жизнь дала бы им надежный критерий для оценки литературных явлений, — не способна научить их самостоятельно разбираться в произведениях поэзии.
Причин этого плачевного явления много, но главная заключается в том, что наши учебники, хрестоматии, методические пособия, программы — все еще страдают стихофобией, дурно скрываемой враждою к поэзии и никакого стихового воспитания даже не пытаются дать нашим школьникам. Возьмите хотя бы этот прискорбный альбом: ученицы шестого класса даже не догадываются, что у стихотворений должен быть какой-нибудь ритм: школа не развила в них самого элементарного стихотворного слуха, без которого восприятие поэзии так же немыслимо, как для слепого восприятие живописи. Поэтому все стихи, вписанные в этот альбом, в ритмическом отношении — калеки:
Ты хочешь знать, кого люблю.
И его нетрудно взнать.
Будь заинтересованный мною,
Я не могу сказать.
И вы только вслушайтесь, как эти бедные дети записали стихотворение Лермонтова:
Играют волны, ветер свищет,
И молча (!) стонет и скрыгчит(?!)
Ува (?), оне ищет не счастья
И не от счастья бегит.
Чтобы понять, каким образом, дети доведены до такой глухоты к стиховой музыке, к звучанию стиха, нужно бегло перелистать те учебники, которые дает им Наркомпрос. Вот, например, «Букварь» Фортунатовой и Шлегер — отличный букварь, хотя его теперь кое-где и побранивают. Первые его страницы кажутся мне безупречными, преподавать по этому букварю — удовольствие… покуда дело не дойдет до стихов. А чуть появились стихи, хватаешься за голову и стонешь.
Вот завод!
Тракторы колхозам дает.
Много тракторов в год
Дает этот завод.
Не ямб, не хорей, не поэзия, не проза. Дилетансткая слякоть.
Когда в том же букваре я читаю такое противоестественное (в ритмическом отношении) двустишие:
Нам заводы помогли,
Нам заводы выслали, —
Мне вспоминается читаннный мною в детстве стишок:
Полна корзина здесь яиц,
Что мы имеем от куриц.
А «Книга для чтения», составленная Е. Я. Фортунатовой, — сколько физической боли доставляет она всякому, кто любит поэзию! Книга утверждена Наркомпросом для первого класса, и там есть такие стихи:
Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!
Какой (!) будет дом большой.
Удареньями здесь вообще не стесняются. Прочтите, например, стихотворение «Шутка», напечатанное на пятой странице. Его можно прочитать лишь в том случае, если в каждой строке исковеркать какое-нибудь слово. Должно быть, в этом и заключается шутка:
Надел Ваня валенки,
Пошел с Таней маленькой.
У колодца вода льется…
Стоят возле и ревут…
Тебе предоставляется читать на выбор: либо:
МногО снегА, кругОм белО, —
Либо:
МнОго снЕга, крУгом бЕло.
(Букварь, стр. 35).
И это измывательство над русскою речью утверждается Наркомпросом во всесоюзном масштабе, и никто до сих пор не закричал «караул».
Учебники напечатаны в баснословном числе экземпляров, и в них детей систематически приучают к таким халтурным, неряшливым рифмам:
Оба вместе
Хоть бы с места (5).
И под лавки, под столы,
И под стулья, под шкафы (7).
Весь народ уж на работе,
У ребят своя забота (6).
Под крышей дуга,
Подпирает провода…
Если в Наркомпросе так позорна низка стиховая культура, если эта низкая стиховая культура сказалась во всей наркомпросовской практике, чего же, спрашивается, требовать от бедных воронежских школьниц? Мудрено ли, что их вполне удовлетворяет такая колченогая ритмика:
Те ночи блаженства любви,
Когда твои карие (?) мне губы жгли (96).
В Наркомпросе все еще полагают, что всякая интеллигентная старушка, не имеющая ни чутья, ни таланта, может изготовить стишки, которые будут вполне хороши для детей. Что с детьми церемониться! Они маленькие! И вот старушка выкомаривает такие стишки:
Напишем строчку,
Как по цепочке (63).
А Учпедгиз распостраняет этот хлам среди миллионов советских детей.
Правда, порою старушка сочиняет более складно и грамотно, и тогда у нее получается следующее:
Был хозяин на заводе.
Нас он в голоде держал.
За станком весь день стоял
У него отец Володи.
Уж давно с того завода
Богатей тот убежал.
И теперь отец Володи
Управлять заводом стал.
Дальше следут куплет про помещика, где, к изумлению читателей, повторяются те же слова:
Близ деревни жил-был барин.
Дом — дворец, как роща — сад.
У него отец Евгеши
Холил малых жеребят.
Уж давным-давно тот барин
Из деревни убежал,
И теперь отец Евгеши
Управлять совхозом стал.
Таким образом, найден универсальный рецепт, как без малейшего напряжения умственных сил составлять механическим способом историко-революционные стихи для детей. По этому рецепту можно писать без конца. Предлагаю такие же стихи моего сочинения:
Жил да был домовладелец,
За квартиры деньги драл.
У него отец Еремы
Нанимал сырой подвал.
Уж давным-давно хозяин
Того дома убежал.
И теперь отец Еремы
Управлять тем домом стал.
В течение получаса можно, не затрудняя мозговых полушарий, сфабриковать по такому шаблону двести-триста подобных куплетов:
Жил да был рыботорговец,
Гнилой рыбой торговал.
У него отец Федота
Эту рыбу покупал.
Уж давно рыботорговец
С того рынка убежал.
И теперь отец Федота
Сам купцом советским стал.
Одни только не убежали: невежды-педологи, которые гнездятся в Наркомпросе. И, к сожалению, мы не можем написать:
Уж давно из Наркомпроса
Тот педолог убежал [183].
В назидание составителям всех этих колченогих стишков я могу рассказать один поучительный случай. Дня три тому назад ко мне явился сотрудник газеты «За пищевую индустрию» и вывалил на письменный стол груду каких-то конфет.
— Это шоколад для детей, изготовленный в Москве кондитерской фабрикой «Красный Октябрь». На каждой плитке картинка, и тут же под картинкой — стихи. Так вот посмотрите, пожалуйста, хорошие ли эти стихи или скверные.
Стихи оказались отличные.
Сотрудник повеселел и, прощаясь со мною, сказал:
— Мы, «Пищевая индустрия», хотим, чтобы советские дети получали не только самый лучший шоколад, но чтоб и картинка на этом шоколаде была самая лучшая, и стихи на нем были первого сорта.
То, что понимает «Пищевая индустрия», пора уже понять Наркомпросу: литература, которую даем мы детям, должна быть самого первого сорта.
II
Смелую и верную мысль высказала, между прочим, товарищ Барун, директор Детиздата Украины, по поводу Нины Чичильевой и ее «Альбома любви и страдания».
Для того, чтобы такие альбомы исчезли, Детиздат, по ее словам, должен без жеманной и лицемерной стыдливости напечатать для наших подростков доброкачественный (и вполне литературный) сборник любовных лирических песен. Девушки и юноши пятнадцати, шестнадцати и семнадцати лет жаждут стихов, где были бы опоэтизированы их любовные томления, желания, иллюзии, мечты. Но что дали мы нашим «отроковицам» и «отрокам», чтобы утолить их великую жажду? Ничего. Ни одного песенника, ни одной антологии. И этим самым мы толкнули их к трактирной цыганщине. Дадим же им сборник любовных стихов Пушкина, Фета, Полонского, Блока, Бернса, Беранже, Маяковского.
Но разве Нине Чичильевой не хватает только этого любовного сборника? Какие книги читала она? Много ли книг было у нее в раннем детстве? Увы, детская книга — все еще великая редкость, потому что спрос на нее небывалый, невиданный на нашей планете. Прежде только дети, принадлежавшие к интеллигентной верхушке, были обслуживаемы детскими книгами. А теперь и колхозники, и колхозницы, попадая в Москву, часами разыскивают по магазинам и книжным ларькам детиздатскую книжку для своих трехлетних потомков. Нельзя сказать, чтобы до настоящего времени Детиздат, хотя бы в малой мере, удовлетворял этот сказочно выросший спрос. Когда в Ленинграде был съезд педиатров, я получил от одной участницы этого съезда такое письмо: «Госиздат обещал устроить на педиатрическом съезде киоск детской книги. На полторы тысячи врачей выбросили сорок книг. Мне, увы, ни одной не досталось. Когда я уезжала из Уральска, мне был дан наказ от детей и родителей не возвращаться без (таких-то и таких-то) детских книг. Будьте добры, разрешите кое-что списать у вас. Врач Антонина Ивановна Лаушкина».
Таких писем я получаю десятки. И приходят ко мне уральские, архангельские, вятские люди со своими собственными карандашами, со своею бумагою и списывают моих «Бармалеев», списывают «Конька-Горбунка», списывают басни Крылова, словно мы живем в пятом веке и книгопечатание для нас недоступная роскошь. Но много ли можно распространить таких списков среди детей нашей бескрайной страны? Двести, триста, триста пятьдесят… А нуждаются в них миллионы. Миллионы детей все еще остаются без книги.
Вот, как мне кажется, одна из причин возникновения в школьной среде «альбомов любви и страдания».
Замечательно, что все стихи, которыми школьницы заполнили этот альбом, все без исключения записаны ими по слуху, по памяти, без какого бы то ни было соприкосновения с книгами. На это указывают многочисленные ошибки их записей: вместо «догорает камин» они пишут: «догорает камыш» (60), вместо «по темным аллеям», они пишут «по темным оленям» (97), вместо «скорблю» они пишут «корблюсь»:
Из-за вас я корблюсь и страдаю.
Вместо «страстно» у них получается «страшно».
Я так страшно тебя целовала.
Все это — и многое другое — показывает, что стихи, входящие в состав этого сборника, восприняты не зрением, а исключительно слухом и памятью, а это, конечно, возможно только при полном бескнижье.
III
Все же тут главная виновница — школа, которая до настоящего времени не может наладить сколько-нибудь удовлетворительного преподавания русской словесности.
Сейчас, например, все шестиклассники испытывают великую скорбь. И причина их скорби — Пушкин.
Как сквозь колючий кустарник, пробираются двенадцатилетние дети сквозь такие непонятные строки:
Я здесь, от суетных оков освобожденный,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
Участьем отвечать застенчивой мольбе,
И не завидовать судьбе
Злодея, иль глупца в величии неправом,
Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединенье величавом
Слышнее ваш отрадный глас…
И т. д.
Нужно свирепо ненавидеть Пушкина, и наших детей, чтобы предлагать двенадцатилетнему школьнику такой архаический текст, полный славянизмов и непостижимых метафор.
Я не говорю, что советские школьники при их понятливости и упрямом трудолюбии, не могут в конце концов одолеть эти дремучие строки. Могут. Но не требуйте, чтобы с именем Пушкина после этой тяжелой работы была у них связана радость.
Между тем, если бы составители программы вместо «оракулов» и «суетных оков» дали детям такие стихи, как, например, «Ворон к ворону летит», «Вурдалак», «Бонапарт и черногорцы» и прочие, изучение Пушкина стало бы для шестиклассников праздником.
Если же Наркомпросу не терпится заявить малышам о либеральных симпатиях юноши Пушкина, пусть даст им четыре стиха из «Деревни» (ровно четыре, не больше!):
Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря? —
Да концовку из послания к Чаадаеву. Это сбережет семь или восемь часов для более полезных занятий. И, главное, с именем Пушкина не будет у школьников связано представление о какой-то сплошной тарабарщине, которую одолеваешь, тоскуя и тужась.
Но Наркомпрос упорно скрывает от них того Пушкина, которого они могли бы полюбить. Даже одиннадцатилетним ребятам (в пятом классе) он навязывает «Дубровского» и «Зимнее утро», то есть опять-таки то, что нисколько не соответствует их возрастным интересам.
Они на всю жизнь влюбились бы в Пушкина, если бы им дать, например, «Делибаша»:
Делибаш уже на пике,
А казак без головы!
Но похоже, что Наркомпрос вообще не желает внушать детям любовь к литературе. Пусть зубрят по программе — без всяких эмоций! Вот, например, басни Крылова. В них есть все, что может понравиться детям: и звонкий стих, и забавная фабула, и медведи, и слоны, и обезьяны. Одиннадцатилетние тянутся к этим басням, как к меду. Не потому ли программа дает им всего лишь три басни, то есть почти ничего! Чтоб они не лакомились теми стихами, которые доставляют им радость! Из всего Лермонтова детьми наиболее любима «Песня про купца Калашникова», — и, конечно, Наркомпрос не включил этой песни даже в программу внеклассного чтения[184]
То же самое и с «Детством» Толстого. Дети так любят читать про детей! Но составители школьной программы не сделали им поблажки и тут.
Вообще, если составители программы нарочно стремились представить ребятам художественную нашу словесность в самом невкусном, неудобоваримом и непривлекательном виде, они достигли своей цели блистательно. В достижении этой цели им сильно помогают учебники, где равнодушные люди тускло и черство «прорабатывают» гениальных художников слова.
Скажут: учебники должны изощрять классовую зоркость ребенка. Но неужели нельзя сочетать самый строгий социальный анализ с любовным и живым восприятием гениального творчества классиков? А наши фребели стыдятся эстетики, словно все еще сомневаются, нужна ли она детям пролетариев. Развитие эстетического вкуса детей — об этом наркомпросовские программы ни слова. Оттого и происходит, что, например, о Шевченко детям говорят исключительно как о революционном бойце, а вся изумительная красота его творчества проходит мимо детей. Так и печатают в школьных учебниках:
«Ценность Шевченко для нашего времени — в его революционных стихах и правдивом показе (!) тяжести крепостной эпохи»[185].
И точка. Ни в чем другом они ценности Шевченко не видят. То обстоятельство, что он был гениальный поэт, их не интересует нисколько. Всю свою статью (целых десять страниц) посвящают они политическим убеждениям Шевченко и лишь четыре строки — «большой художественной высоте» его творчества. Но эти строки — канцелярская отписка. Никакого конкретного содержания в них нет. Удивительно ли, что дети посмотрели на меня так угрюмо и хмуро, когда я спросил у них, нравится ли им его творчество (тем более что его творчество представлено поэмою «Сон», которая в переводе потеряла девяносто процентов всей своей поэтической силы).
И случай с Шевченко далеко не единственный. Мы все еще боимся говорить во весь голос о художественной форме литературных творений и пробавляемся одной «социологией». Недавно в Детиздате вышла великолепная книга: крыловские «Басни». Любовное оформление книги, множество отличных иллюстраций, научно проверенный текст, небывалой красоты переплет, являющийся сам по себе произведением большого искусства, — все это делает честь Детиздату.
В этом превосходном издании самые басни прозвучали по-новому. Как-то особенно ощущаешь всю гениальную динамику крыловских стихов. Каждая фраза — мотор в несколько тысяч лошадиных сил! Чтобы довести свой стих до такого лаконизма до такой чарующей четкости, до такой монументальной простоты и художественности, — сколько дней и ночей должен был этот недосягаемый мастер шлифовать и оттачивать каждое слово, как на токарном станке! Вот у кого наши школьники, да и наши писатели, должны учиться работе над словом! И, издавая его книгу, мы должны и детей заразить своим восторгом перед теми огромными словесными ценностями, которые созданы таким упорным трудом. Но, вот вступительные строки к этой книге. О Крылове как о мастере слова, как о величайшем из поэтов — ни звука. То есть имеется несколко слов, самые общие фразы, без всякой конкретности. Все предисловие, от первой строки до последней, доказывает единственный тезис: что Крылов был пройдоха, ренегат, подлипало, лакей, что даже обжорству он предавался из хитрости, даже неряшлив он был из угодничества.
Статья написана очень талантливо, остроумно, свежо, но где же здесь тот гениальный Крылов, у которого должны мы учиться, которому должны мы подражать? Где Крылов, как писатель, как мастер, как создатель литературных шедевров? Как же вы надеетесь поднять словесную культуру наших школьников, повысить их литературные вкусы, если вы будете мерзавить писателей, которыми они должны восхищаться?
И это не случайность, а система.
Недавно пришлось мне присутствовать в одной из московских школ на уроке, посвященном Валерию Брюсову. Я знал Валерия Брюсова лично, и мне, признаться, было очень приятно, что вот нынешние школьники изучают его. «Как обрадовался бы он сам, — думал я, — как гордился бы, если бы узнал, что его стихи стали достоянием школы». Но радость моя скоро потухла, потому что учитель говорил о Валерии Брюсове не как одном из замечательных русских поэтов, а так, как говорят о конокраде. Это даже не был суд над Валерием Брюсовым, это был расстрел без суда. Собственно, Брюсов нисколько не интересовал педагога, его интересовал символизм, — и Брюсов был нужен ему с единственной целью: чтобы продемонстрировать перед учащимися, какая это постыдная дрянь. Сплошная социологизация и ни одного грамма любви!
Не прошло получаса, как цель преподавателя была блестяще достигнута: он угробил не только символизм, но заодно и Валерия Брюсова. Ученики глядели на него с удивлением: зачем же изучать этого самого Брюсова, если он был такое ничтожество!
Учителя винить невозможно: такова программа Наркомпроса. Ее гораздо больше занимают всевозможные «измы», нежели подлинное творчество того или иного писателя. О том, что поэзия может доставлять радость, программа до сих пор не додумалась. Она вообще не желает внушать детям любовь к литературе: пусть зубрят без всяких эмоций.
И зубрят. Даже Пушкина зубрят. С результатами этой зубрежки может познакомиться всякий, кто захочет присутствовать на проверочных испытаниях по литературе — ну, хотя бы в седьмом классе при переходе в восьмой. Войдите, сядьте на скамью и послушайте.
— Что хотел сказать Чехов своим «Человеком в футляре?»
— Тра та тата тата та!
— Чем отличаются басни Крылова от басен Демьяна Бедного?
— Тра та тата тата та!
Ответы проворные, бравые, звонкие, но совершенно бездушные. Школяры доведены до такой дрессировки, что, даже не дослушав вопроса, лихо барабанят ответ.
Учитель чувствует себя триумфатором и с самодовольною скромностью ожидает похвал. Но я ухожу огорченный. Литература не таблица умножения: ее нужно не зубрить, а любить. Сделать из нее окрошку разрозненных фактов, имен и заглавий — не значит ли это навсегда отвратить от нее детское сердце?
Как же вы требуете от Нины Чичильевой, чтоб она возлюбила классиков — Тютчева, Некрасова, Лермонтова — и возненавидела доставшуюся ей по наследству пошлятину, если школа преподносит ей всех этих классиков в виде какого-то безвкусного месива формул, имен и фактов, которые следует вызубрить, ибо они совершенно чужды внутренней жизни детей.
Школьники догоняют меня с веселыми лицами: большинство из них получило «отлично». Мы проходим мимо Инженерного замка, и разговор у нас, естественно, заходит о Павле I.
— Вы, конечно, знаете, отчего он умер?
Мнутся, потупляют глаза. Но одна очень серьезная девочка (лет пятнадцати, а может быть, и старше) произносит полновесно и четко:
— Застрелили. Революционеры.
— Застрелили? Павла Первого? Революционеры? Какие же?
— Социал-демократы, конечно.
Я пристыдил эту девочку, записал ее имя, фамилию. Но вскоре обнаружилось, что тут почти все таковы. Никакого представления об эпохах, датах, о последовательности исторических и литературных явлений. Вызубрен целый реестр заглавий, имен и цитат, а какая между ними связь — неизвестно. Из беседы понемногу выясняется, что:
— Лев Толстой участвовал в наполеоновских войнах.
— Чехов был сверстником Жуковского.
— Пушкин жил при Александре III. У него был приятель Слепцов… или нет, не Слепцов… Слепнев… который издавал «Современник».
Но, может быть, эта школа отстала? Я решил пойти в другую, по соседству. В лучшую школу района. Тамошние семиклассники уже разошлись. С трудом я разыскал пятерых в библиотеке. И немедленно задал им невинный вопрос:
— Кто такой был Иван Гончаров?
Последовал дружный ответ:
— Мы учили его в прошлом году!
Впрочем, они тут же вспомнили, что Гончаров был автором «Обломова».
— А что вы еще знаете о нем?
— Он был папаша Гончаровой, жены Пушкина.
Таковы их представления о последовательности литературных периодов. Писатель пятидесятых-шестидесятых годов выдает свою дочку замуж за человека, заведомо скончавшегося в тридцатых годах!
Я решил посетить третью школу, тут же за углом, через дорогу. Там я задал семиклассникам вопрос:
— Мог ли Николай Алексеевич Некрасов, гуляя по Невскому, встретить Николая Васильевича Гоголя?
— Нет, не мог!
(И смеются: нас не проведешь!)
— А почему?
— Они жили в разные столетия.
— Позвольте! — И я стал рассказывать им о «натуральной школе», о Белинском, о «гоголевском периоде», о встрече Некрасова с Гоголем, но увидел, что они слушают меня только из вежливости.
— Мы будем изучать это после, в девятом, в десятом, а сейчас это в нашу программу не входит.
Тут я впервые заметил ту роковую особенность школьников, которая впоследствии столько раз удручала меня: отсутствие живого интереса к фактам литературной истории, изучаемым в классе.
В Кисловодске в четвертой школе нынче осенью один семиклассник наиболее отчетливо выразил свое отношение к этому делу. Я спросил его, в какую эпоху жил Пушкин. Он ответил:
— А шут его знает!
К сожалению, это точная формула того равнодушия к изучаемым литературным явлениям, которым до настоящего времени отличаются даже самые лучшие, наиболее одаренные школьники.
Я побывал сейчас в нескольких школах Бауманского, Фрунзенского, Октябрьского, Кировского районов Москвы — и всюду одно и то же. Дети, которые обладат такими монументальными знаниями в области физики, биологии, географии, ботанике, которые пылко увлекаются шахматами, спортом, театром, кино, к литературе, преподаваемой в школе, не чувствуют никакого влечения. Зубрят ее «отсюда-досюда» по тем образчикам, которые даны в хрестоматиях.
— И зачем учить такую древность? — публично спросил меня один десятиклассник об «Отцах и детях» Тургенева.
Другие произведения Тургенева он даже не пытался читать.
— Ведь в школьной программе их нет!
А Чернышевский? Оказывается, что кроме «Что делать?», ни один школьник десятого класса по своей воле не прочитал ни одной строчки Чернышевского.
Да и откуда может взяться у них интерес к творчеству того или иного писателя, если эти писатели подаются им на уроках «словесности» в таком невкусном, неаппетитном, непривлекательном виде?
На днях в том же Кисловодске я вошел в шестой класс образцовой, показательной школы и подумал, что у детей болят зубы: такая была тоска на всех лицах. Оказалось, эта тоска происходит от изучения Пушкина. Согласно установленной программе, двенадцатилетние дети знакомятся с Пушкиным по самым незрелым, самым архаическим, самым трудным его стихам. И вот несколько уроков подряд уходят на унылую зубрежку непонятных речений, словно Пушкин был китайский поэт:
— Лидочка, что такое «томленье»?
— «Томленье» это то-то и то-то.
— Хорошо, садись.
— Зина, что такое упованье?
— «Упованье» это то-то и то-то.
— Юзя, что такое «пленительный»? А что такое «глас»? А что такое «витийство»?
Все эти вокабулы выписаны отдельно — в тетрадку, и их нужно знать наизусть. Что же удивительного, что веселое имя — Пушкин- вызывает у детей зубную боль? Если бы кто-нибудь преподавал мне таким образом Пушкина, я возненавидел бы Пушкина на всю свою жизнь. Учителю и в голову не приходит, что он раньше всего должен влюбить своих школьников в Пушкина, научить их восхищаться его творчеством, гениальной простотой его речи, а не томить отвратительной скукой зубрежки.
После этого я уже не удивляюсь, что Нина Чичильева (а вместе с ней и все ее подруги) обходится в своем быту совсем без Пушкина, что пушкинская лирика так и не нашла себе места в интимной тетради ее любимых стихов, что под заглавием «Сочинения Пушкина» в этой тетради красуется все та же пошлятина:
Пойду в аптеку, куплю яду,
Аптека яду не дает,
Тогда молоденька девчонка
Через мальчишку пропадет.
В некоторых (особенно в московских показательных) школах учителя щеголяют формальным анализом каждого произведения поэзии: «Перечисли эпитеты», «Укажи приемы контраста», — и проч. Этот анализ хорош лишь тогда, когда он сопряжен с эмоциональным отношением к поэзии. А сам по себе он окончательно убивает в ребенке всякий живой интерес к произведениям словесности.
Вот почему учащиеся почти никогда не читают писателей, которые преподаются им в школе. Вот почему, когда спросишь у семиклассников о Гончарове, Шевченко, Некрасове, они отвечают: «Мы учили их в прошлом году», — то есть имеем право позабыть о них решительно все.
IV
Вчера я посетил седьмой класс одной из самых достохвальных школ Москвы, и, когда лучшая ученица, ударница, поведала мне, что Некрасов сочинял свои стихи в самом начале минувшего века, то есть, очевидно, в одно время с Гавриилом Державиным, я окончательно пришел к убеждению, что преподавание литературы в огромном большинстве наших школ все еще нуждается в коренной перестройке.
Кто это выдумал, что можно изучать, например, поэзию Пушкина вне определенного периода русской истории? Если Пушкин жил «шут его знает когда», то все его творчество абракадабра и скука. Между тем для всех наших школьников, вплоть до восьмого класса, и Пушкин, и Чехов, и Лев Толстой, и Крылов висят в безвоздушном пространстве, вне истории, вне времени. И эта педагогика хочет называться марксистской! Именно в ту пору, когда формируется мышление ребенка — в пятом, в шестом, седьмом классах, — от него держат в секрете все, что имеет отношение к русской истории. Больно видеть, что талантливые, многознающие советские школьники именно в этой нужнейшей им области знания доведены до такого невежства. Казалось бы, именно им надлежало бы выработать в себе с ранних годов привычку координировать исторические факты, между тем школа охотно предоставляет им думать, что Лев Толстой и Наполеон — современники.
Большую помощь могли бы оказать нашей школе писатели, но… я до сих пор не забыл одного позорного случая, происшедшего в писательской среде. Дело было нынче зимою. Газета «Литературный Ленинград» затеяла сблизить писателей и передовых педагогов, собрать их в писательском доме им. Маяковского, чтобы совместмо обсудить (и осудить!) наркомпросовские методы преподавания русской словесности.
Я шел на собрание, окрыленный надеждами, но оказалось такое: весь зал полон педагогами — и ни одного писателя! Педагоги, изнуренные целодневной работой, иные с отдаленнейших окраин, пришли для дружеского общения с писателями, однако те не соблаговолили явиться. А между тем от того, как наш школьник воспримет наследие Пушкина, Тургенева, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого, Горького, в значительной мере зависит будущая культура Советской страны.
Мне было жаль, что не пришли писатели, потому что я хотел предложить им один проект, в обсуждении которого они могли бы принять самое живое участие.
Проект этот очень простой. Чтобы спасти наши школы от зубрежки и скуки, чтобы приманить, приохотить детей к радостному и плодотворному изучению серьезной литературы, было бы чудесно, если бы наш Детиздат при участии наших лучших писателей наладил многотиражное издание «Детской литературной газеты».
Какую огромную помощь могла бы оказать она школе! Влюбить детей в литературу, в поэзию, повысить их художественный вкус, вплотную приблизить их к творчеству классиков — не по-школьному, не по-казенному, свободно и весело познакомить их с историей, с теорией словесности, привить им на всю жизнь те знания и навыки, которые зовутся культурой. Такая газета в течение года могла бы сделать больше для литературного развития детей, чем десятки самых лучших учебников.
Замечательно, что такая газета уже существует в Горловке, в Донбассе, — единственная в СССР «Пионерская литературная газета», орган Горловского горпрофсовета, гороно и горкома ЛКСМУ. Выходит ли она в нынешнем году, я не знаю, но в 1935 году я получал ее, хотя и не совсем аккуратно, и думаю, что опыт ее мог бы пригодиться и нам. Но, так сказать, в отрицательном смысле: как не следует издавать литературную газету для детей. В этой удивительной «Литературной газете» за весь 1935 год я не встретил ни единого упоминания о Пушкине! В ней много иллюстраций и портретов, но нет ни одного портрета, ни одной иллюстрации, которая имела бы хоть какое-нибудь отношение к писателям. Портреты в ней такие: «Шура Пупов учится на скрипке», «Женя Тетеркина учит ребят играть на гитаре», «Лида Титаренко у классной доски решает задачу», — и все это, конечно, превосходно, но я думаю, школьникам было бы гораздо полезнее вместо того, чтобы рассматривать Пупова с Тетеркиной, увидеть, например, «Некрасова у постели Белинского», или «Пушкина, читающего свое стихотворение Пущину», или «Гражданскую казнь Чернышевского» — мало ли какие есть сюжеты в нашей литературной истории. Но чего требовать от редакции этой газеты, если сама она по своей словесной культуре, по своей эстетике, по своему литературному развитию стоит гораздо ниже детей, которых она берется чему-то учить. Дети тут почти все даровиты, но как бездарны их руководители — взрослые. Вот, например, стихотворение одного из детей:
Солнце, слушай, будем же друзьями!
Распылайся жарче всем твоим огнем!
Знаешь, солнце, ты весну лучами,
Ну, а мы вторую — руками создаем!
Это пишет горловский школьник Лашенко в своем стихотворении «Две весны», и какая в этом стихотворении талантливая, веселая, горячая кровь!
А вот как изъясняются в той же газете взрослые:
«Развернулась энергичная борьба…», «Между школами развернулось соцсоревнование…», «Во многих школах развернулся поход…», «Литературное движение развернулось…», «Литкружковцы сами развертывают сюжеты…», «Провели разбор романа „Отцы и дети“ и дали развернутую характеристику героев» (1935, № 5).
Это в одном только крошечном номере! Закостенелый, канцелярский, нищенски убогий язык! «Развернулось», «развернулся», «развернуться», «развертываются» — и больше никаких оборотов. Как будто специально приучают детей к бездушной, штампованной речи.
Или возьмите любопытнейший сборник «Стихи счастливых», весь собранный из детских стихов. Он издан сталинградской краевой пионерской газетой «Дети Октября». Там есть очень неплохие стихи, особенно Шуры Рудомино, Юры Щербакова, Миши Луканина, Изи Израилева. Подлинные поэтические проблески. Но какое напыщенное, банальное и малограмотное предисловие к нему состряпал какой-то взрослый по фамилии Швер. Куда же этому взрослому до этих детей! Он, между прочим, восхищается тем, что нынешние дети не пишут стихов ни о «Дедушке-Морозе», ни о «беспредметном» любовании природой. Так что, если бы в Сталинграде какой-нибудь пионер написал:
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут —
Досталось бы ему от этого Швера. И какое счастье, что Некрасов не был под опекою Швера, когда писал поэму «Мороз — Красный нос», в которой действует Мороз-воевода.
Если бы эти даровитые дети руководили литературным воспитанием взрослых, я был бы, пожалуй, спокоен. Но вся моя тревога оттого, что эти бездарные взрослые воспитывают литературные вкусы детей.
Конечно, та детская «Литературная газета», которую, как мне кажется, должен основать Детиздат, будет совершенно иной. Она должна быть такой же веселой и неказенной газетой, как, например, «Пионерская правда». Кстати, та же «Пионерская правда» недавно дала нам хороший пример, как нужно говорить о литературе с детьми. Специальный пушкинский номер, выпущенный ею недавно, вполне соответствует тому типу «Детской литературной газеты», который, по-моему, будет наиболее актуален у нас. «Пионерская правда» намерена посвятить такие же номера Лермонтову, Гоголю, Диккенсу, — и мне кажется, что именно эти номера могли бы послужить, так сказать, эмбрионами будущей «Детской литературной газеты».
Недавно мне стало особенно ясно, до какой степени детям нужны — хотя бы на первых порах — такие образцы стихов и прозы, которые могут увлечь, взволновать и обрадовать их. Я, как и многие, издавна люблю украинского поэта Тычину, и вот, узнав, что семиклассники всех наших школ в РСФСР изучают его поэзию, я пошел в одну из лучших школ Ленинграда и спросил у детей:
— Любите ли вы Павла Тычину?
— Да, мы проходили его по программе.
— Нет, вы скажите правду: нравятся ли вам его стихи? Чувствуете ли вы радость, когда читаете их? Хотелось бы вам читать их еще и еще?
— Радость? Какую радость?
Я пошел в библиотеку этой школы:
— Обращался ли к вам хоть один семиклассник, чтобы вы дали ему почитать сочинения Тычины?
— Нет, не обращался ни один.
Тычина — хороший украинский поэт, и любить его дело нетрудное. Но откуда у школьников возьмется охота разыскивать в своих библиотеках Тычину, если никто даже не сделал попытки внушить к Тычине любовь?
Конечно, у Наркомпроса были благие намерения: познакомить школьников с литературами братских народов, но к этому делу он подошел по-казенному, и оттого, в сущности, никакого знакомства не вышло. Вызубрили наизусть одно-единственное стихотворение Тычины («Чабан») и могут лишь отщелкать его на уроке, чтобы сейчас же забыть. А подлинного интереса к нему — никакого. Казалось бы, если хочешь вселить в их сердца горячие чувства к литературному творчеству братских народов, научи их восхищаться стихами Тычины, Маркиша, Паоло Яшвили. А если ты даешь им зубрить скверные переводы каких-то случайных отрывков, это будет для них только лишней нагрузкой и вряд ли внушит им большие симпатии к литературному творчеству братских народов.
Так что даже те политические задачи, которые ставит себе эта программа, могут быть выполнены только тогда, если равнодушно-формальное отношение к нашей словесности заменится в Наркомпросе живым и любовным.
Но, может быть, не давая школьнику ни наслаждений, ни радостей, литература, изучаемая по этой программе, даст ему четкое представление о той социальной динамике, которая формирует ее, о том историческом процессе классовой борьбы, которая отражается в ней.
Увы, ей не под силу и эти задачи, потому что вся она клочковата, обрывчата.
Только что школьник начнет представлять себе литературу как некий процесс, движущийся в рамках истории, вдруг в этот стройный процесс ни с того ни с сего откуда-то сбоку врываются то Мольер, то Байрон, то Бальзак, то Шекспир, — вне всякой исторической связи, в виде каких-то «беззаконных комет», причем каждый из них представлен мизерным отрывочком (а Байрон, кроме того, в таком занозистом, корявом переводе, который Байроном даже и не пахнет). Это называется изучением западно-европейской литературы!
В седьмом классе в виде таких же лоскутков и клочков дана поэзия братских народов.
В шестом — сюда пристегиваются клочки и отрывки теории словесности. Учителю так прямо и сказано: когда проходишь Пушкина — попутно говори… о варваризмах; когда проходишь Демьяна Бедного — дай детям понятие о… звукописи [186], и мудрено ли, что в головах у детей остается от всей этой окрошки такой ералаш, что хорей они называют гекзаметром, а писателя Гончарова — отцом жены Пушкина.
Клочковатость программы дошла до того, что одного и того же писателя раздирают на мелкие части и каждую из этих частей преподносят детям отдельно. Например, Демьяна Бедного проходят и в пятом классе, и в шестом, и в десятом (кусочками!). Чехова и в седьмом, и в девятом.
Такая чехарда заглавий, имен, дисциплин и эпох вряд ли помогает детворе понять литературу как исторический процесс…
1936
Так обстояло дело в начале 1936 года. Теперь много изменилось к лучшему. Теперь и представить себе невозможно, чтобы в первые книги для чтения могли проникнуть те бездарные стишки, какие приводятся в настоящей статье. Издательство «Детская литература» (прежде Детиздат и Детгиз) после ряда горьких неудач научилось наконец выпускать такие издания классиков, которые можно назвать образцовыми.
Но преподавание литературы все еще не стало одним из могучих средств эстетического воспитания детей. Эстетический вкус, который необходимо воспитывать в детях с самого раннего возраста, все еще не вступил в свои права при изучении литературы в школе. В классных сочинениях школьников все еще преобладает мертвенный канцелярский стиль, о котором я писал в своей книжке «Живой как жизнь». Поэтому я и решился воспроизвести свою давнишнюю статью, хотя и сознаю с большой радостью, что многое в ней устарело.
1968
Данный текст является ознакомительным фрагментом.