Путешествие вокруг комнаты

…Эта комната — груда страниц

Неокрепшего гнева и страха,

В этой комнате я уронил

Свое детство и юность с размаху.

Это вещь. Это больше, чем вещь.

Это год. Это даже эпоха.

Это стекол и дерева похоть.

Это я (если только я есть).

Был составлен вещей коллектив,

Были вещи на ощупь легки,

Начинали мятежный концерт

С перманентным крушеньем в конце.

Я был вихрь неживого оркестра,

Был студентом второго семестра.

Здесь писал я стихи и себя.

Эта рампа моя. Эта память

Обо мне. Это будет веками

Сохраняться для нового «я».

Это утлого дерева роскошь.

Это тлен. Эти вещи умрут.

Только мраморной памяти доску

Мне поставят когда-нибудь тут.

Началось. Ноги раздвигаются как циркуль, носки со свистом режут воздух, я чувствую, как пальцы шевелятся в сапоге. Комната плывет на меня — поворот, семь шагов вперед, вещи прокручиваются в обратном порядке, и снова поворот. Я чувствую себя в путешествии. Под ногами покачивается плот. Как во сне, он мне кажется то из серых, неокрашенных досок (совсем как пол моей комнаты), то из неприлаженных, скоропалительно выброшенных изо рта строф. Он расползается в разные стороны, он неслажен. Но это неважно:

Пусть он будет достроен в пути.

Я оставил исход за собою.

Я могу бесконечно идти

Через рифы и через обои.

Я плыву от годов и монет,

Вижу двери, но это не выход,

Вижу книги — но выхода нет,

И вселенная пучится рылом.

Представительствует от нее,

И ворчит, и известкой плюет

Эта комната. Очень давно

Я живу здесь и знаю немало —

Часто пара полуночных ног

До утра меня здесь баловала.

Развозила меня по углам,

И я голубем тыкался в стены,

Где углем уплывающим мгла

Залегла и восстала системой.

Я вертелся, и жил по кругам,

И качался, и чуял причину,

С торжествующим криком «Ага!»

Выгибал свою тощую спину —

Выгибал — изогни — я магнит —

Я магнит — я моргал — я орган —

Я морган — я моргаю от страха —

В этой комнате я уронил

Свое детство и юность с размаху.

Но я забегаю вперед — это было время ночного цветения. Мысли роились, сменяли друг друга, не успев осознаться. Надо сказать, что эти ночи в конечном итоге были неплодотворными. Они были пустоцветами. Я подплывал к вещи. Я отталкивался от нее, она несоразмерно вырастала и проходила по метафоре задом наперед. Это был поединок с вещами, это был концерт в разрезе смертельной схватки дирижера с контрабасистом.

Ноги устают раньше, чем мысли.

Очередной проход — все так же

Там вещи разные растут.

Тут проросли столы и двери,

Тут печку кверху не измерить,

А тут живет и дышит стул.

И я сажуся на лету.

И я глотаю пустоту,

И ноги я переплету

Узлом. День где-то совсем далеко. Трехногий стол,

                                                  графин с водою.

В такие минуты я перечитывал написанное на ходу. Я уже чувствовал, что оно было пустоцветом, но мне еще не хотелось в это верить…

Это были странные стихи, наивные и кликушеские и неожиданные для самого автора.

В них мысль стремительна как выстрел,

Как шар земной пустой и быстрый

Рождалась. Бег и карандаш,

И я слежу ее, когда

Сквозь плоский зауми монтаж

Она прорвется белой искрой.

Тут старт. Сначала сухи строчки

Но вот в бессвязном сплаве слов

Истертых раковин кусочки

И глаз смеющиеся точки

На дне приметит рыболов

И держит сеть. Его улов

Пойдет на стол и будет наш.

Смотри, в котле вскипают буквы,

Темнеет, бухнут и тогда

Навар из крови или клюквы,

Навар из грязи видим вдруг мы

И опускаем карандаш.

Странен человек, когда он пишет. Это последняя, предельная духовная нагота — я никогда не решусь писать в чьем-то присутствии. Привыкаешь быть голым при женщине, но к этой наготе привыкать, пожалуй, не стоит. Я бы не хотел видеть себя со стороны. Почему это иногда оглянешься (именно оглянешься) на какую-нибудь совсем обычную вещь и вдруг становится стыдно. А впрочем, ну при чем тут стыд?

Тут смысл на ниточке висит,

Тут, издавна вертя ногами,

Бродил я тусклыми ночами

И пол как плот. Он как оплот

Вещей, явлений и событий —

Их быт совсем не так уж плох,

Особенно в моей орбите.

Они поднялись от земли,

Они стихами изошли…

Я вспоминаю себя тогда: вот худой и ощерившийся застыл на стуле, вот в кругу враждебных друзей говорю что-то жесткое, но неубедительное, вот вещи, обставшие меня.

Вот выпрямляюсь и расту я,

Вот я врастаю в их концерт.

Простое здесь прищурит глаз,

Окном и форточкой трещит.

То вдруг оно покрыто льдом,

То снова на дворе весна —

Оно постигло ход причин,

Пробрякав форточкой: «Ага!»

Помимо выхода вовне

Окно живет еще во мне…

Семь шагов вперед, поворот — и я у зеркала. Странно —

Я не увидел в нем свой профиль:

Законно или вопреки

Законам дня, законам крови,

Законам оптики прокис,

Прогоркл, протух, как ветра свист,

Мой вид. И вот большие брови

Поверх, подстрочные и вровень,

Хотят листами развестись.

Разведка бросилась в стекло —

Разметка комнаты на месте,

И только рамкой осеклось,

И мысли целиком не вместит.

И нос мой выглядит. И он

С боков и снизу искажен.

«Ага!» — буркнул я, добравшись до сущности. Было 24 августа 1927 года. Был день тяжелый своей незапоминаемостью, день, в котором все проходило мимо, день истертый как раковина.

Был день ненужный и пустой

С утра насыщен до отказа

Часов упорной суетой:

Порой в движениях и фразах

Какой-то чудился намек —

Но я понять его не мог.

Был день исчерпан до конца…

Трехногий стол, графин с водою.

И ночь казалася седою,

Давила холодом свинца.

Движеньем маятник пылал,

Таил размеренный восторг.

Я шел. И комната плыла.

И неизменен был повтор

Ее вещей. Дойдя до двери

Я верил (мне хотелось верить),

Что в полумраке, за спиной,

Гнездится мир совсем иной.

Что там отбрасывают вещи

Пустой покров привычных форм,

Что там железо и фарфор

Острее разнятся и резче,

Что та же вещь иначе ляжет

Трехмерность утеряв и тяжесть.

Я это думал. Но под взглядом

Вставали вещи прежним рядом,

Пространство мерили собой:

Казалось — прочный и скупой

Порядок их непоправим —

Они сильны, они бессменны…

И снова надвигались стены.

И снова выплывал графин…

Эта комната — груда страниц

Неокрепшего гнева и страха,

В этой комнате, что уронил свое детство и юность с размаху.

Этой вещью. Это больше, чем вещь.

Это год. Это даже эпоха.

Это стекол и двери похоть.

Это я (если только я есть)…

1930