Послесловие

Как это ни парадоксально, Бодлера, сотворившего целую эпоху во французской, да и в мировой, поэзии, потому что после него писать, как прежде, стало уже невозможно, современная ему Франция практически не знала как поэта. Для читающей публики он был в первую очередь литературно-художественным критиком и переводчиком Эдгара По. Знали, что он опубликовал томик «неприличных» стихов, за который даже подвергся суду, но этот скандал отнюдь не добавил ему популярности. Буржуазная Франция уже перестала интересоваться поэзией.

Однако не надо думать, будто, создавая свои критические статьи и эссе, Бодлер насиловал себя. Потребность высказаться по поводу произведений искусства – живописи, графики, литературы, поэзии, музыки, театра – была в нем вполне естественной. Как он сам сказал в «Рихарде Вагнере»: «Было бы совершенно новым в истории искусств, ниспровержением всех физических законов, противоестественностью, если бы критик вдруг сделался поэтом; и наоборот, все выдающиеся поэты естественно, неизбежно становятся

критиками». И далее: «Мне жалко поэтов, которых ведет только наитие; я считаю их неполными. В духовной жизни первых неизбежно наступает перелом, когда им хочется поразмыслить о своем искусстве, обнаружить сокрытые законы, в силу которых они творили, и извлечь ряд заповедей, божественная цель которых – непогрешимость в поэтическом творчестве. Было бы изумительно, если бы критик стал поэтом; невозможно, чтобы поэт не содержал в себе критика».

В результате, так и не создав труда, в котором была бы последовательно изложена его эстетическая теория, Бодлер успешно пользовался ею; казалось, будто он сочинял ее на ходу, но она самым естественным образом вытекала из его незаурядной личности, его опыта и предпочтений. В итоге родилось уникальное явление: более чем за полтора века эстетические воззрения Бодлера ни разу не были всерьез оспорены ни одним специалистом в области искусств. Разумеется, если попытаться воссоздать его эстетику, мы наткнемся на противоречия – по большей части кажущиеся или вызванные тогдашней неполнотой эстетического словаря. Многие явления тогда еще были внове или вовсе не существовали и были подмечены как тенденция только Бодлером. Пример: Всемирную выставку 1855 года освещали более тридцати критиков. Скромно представленное на ней китайское искусство все либо обошли молчанием, либо обозвали уродством и безобразием, поскольку судили о нем с классической, римско-греческой, а по сути неоклассической точки зрения. Бодлер оказался единственным, кто назвал его «одним из примеров вселенской красоты». При всей противоречивости своей натуры он обладал безошибочным чутьем.

Вот что он писал по поводу теорий: «Я не раз пытался, как и все мои друзья, замкнуться в некоей системе, чтобы проповедовать там в свое удовольствие. Но система – своего рода проклятие, которое толкает нас к постоянному отречению; нам все время приходится измышлять другую, а жестокое наказание за это – усталость. Моя система всегда была прекрасна, пространна, вместительна, удобна, особенно опрятна и вылощена – по крайней мере, казалась мне таковой. И всегда какое-нибудь стихийное, неожиданное проявление всеобщей жизненной силы опровергало мою ребяческую и уже устаревшую науку, жалкую дочь утопии. Напрасно я перемещал или расширял критерии, они всегда отставали от вселенского человека и никак не могли угнаться за многообразной и многоцветной красотой, которая движется по бесконечным спиралям жизни. Беспрестанно обреченный на унизительную перемену убеждений, я наконец решился. Желая избежать этого отвратительного для меня философского отступничества, я горделиво смирился со своим скромным уделом – удовлетворился чувством, вернулся к прибежищу безукоризненной наивности».

Остроты и свежести взгляда он не утратил даже незадолго до смерти, даже после того, как, по предположению исследователя творчества Бодлера Клода Пишуа, «уже отчасти перестал быть собой» (ему было «странное предупреждение» и он «почувствовал веяние слабоумия, осенившего его своим крылом»). В «Наброске книги о Бельгии», в этом яростном памфлете, он вдруг забывает о ненависти и с наивным, почти детским восхищением пишет о своем открытии, об архитектуре барокко, называя этот неизвестный ему стиль то «иезуитским стилем», то «стилем XVII века» – просто потому, что в эстетике того времени название «барокко» еще не существовало. Вот почему в книгу, которой предстояло стать сборником критических статей и эссе Бодлера, включены его «Дневники», а также отрывки из недописанной книги «Бедная Бельгия!» – эстетическая система Бодлера была отнюдь не плодом досужего, абстрактного конструирования, а непосредственно вытекала из всего богатства его личности, сотканной в том числе и из множества противоречий. Он и сам понимал это, а потому написал в альбом одному из своих друзей, Шарлю Асселино: «Среди прав, о которых говорили в последнее время, есть одно забытое, но в проявлении которого заинтересованы все, – это право противоречить самому себе». Эта же мысль встречается и в других местах.

Кстати, по поводу его «Дневников». Дневниковых записей как таковых Бодлер никогда не вел, исключение составляют некоторые места из «Записных книжек» и «Гигиены». «Мое обнаженное сердце» с самого начала задумывалось им именно как предназначенная для печати книга, в которой он принял вызов, брошенный когда-то Эдгаром По в «Маргиналиях»: «Если какому-нибудь честолюбивому человеку придет фантазия разом перевернуть весь мир с помощью человеческой мысли, человеческого мнения и человеческого чувства, ему предоставляется прекрасный случай. Прямо перед ним беспрепятственно открывается дорога, ведущая к бессмертной славе. В самом деле, ему будет довольно написать и опубликовать очень маленькую книжечку. Название ее будет простым – несколько вполне ясных слов – “Мое обнаженное сердце”. Но эта книжечка должна сдержать обещания, данные ее названием. <…> Однако трудность в том, чтобы написать ее. Ни один человек не смог бы ее написать, даже если бы осмелился. Бумага съежится и загорится от малейшего соприкосновения с его пылающим пером».

Впервые название «Мое обнаженное сердце» появляется у Бодлера 1 апреля 1861 года в письме к матери: «…большая книга, о которой я грежу вот уже два года, – “Мое обнаженное сердце”, куда я напихаю весь свой гнев. О!! Если она когда-нибудь увидит свет, “Исповедь” Ж[ан]-Ж[ака] покажется бледной!» Позже он добавит, что она стала «настоящей страстью моего мозга», и уточнит 5 июня: «…эта книга, о которой так мечталось, станет книгой горечи… Я обращу против всей Франции свою дерзость – мой истинный талант. Я нуждаюсь в мести, как усталый человек в ванне». И границы «Моего обнаженного сердца», «Наброска книги о Бельгии», а также «Списка планируемых романов и новелл» неоднократно пересекаются, что неудивительно, поскольку писались они примерно в одно время.

Несколько слов о «Рихарде Вагнере и “Тангейзере” в Париже» и сопровождающем его письме Бодлера к Вагнеру. И то и другое касаются музыкальной критики – самой малой части его наследия, но отнюдь не менее плотной. И письмо композитору – словно набросок будущей статьи. Еще в апреле 1860 года Бодлер задумал «большую работу о Вагнере», добавляя, что это «дело трудное». Но лишь по прошествии года, 1 апреля 1861 года, сообщил матери, что статья наконец готова. «Я написал ее экспромтом за три дня в типографии». Этому можно верить, поскольку Бодлер знал себя: «Без наваждения типографии мне никогда не хватило бы сил это сделать». Впоследствии, в 1863 году, он писал английскому поэту Суинберну: «Однажды Вагнер бросился мне на шею, благодаря за брошюру о “Тангейзере”, и сказал: “Никогда бы не поверил, что французский литератор смог так легко понять столько всего”».

Литературная и художественная критика Бодлера была довольно полно представлена в отечественных переводных изданиях, поэтому уделим внимание ранее не переводившимся вещам.

Коротенькая заметка «Послесловие переводчика» – на самом деле итог почти двадцатилетнего труда над произведениями Эдгара По. Впервые он познакомился с ними в 1847 году, и это знакомство продлилось вплоть до издания пятитомных «Необычайных историй» (1856–1865) и «Полного собрания сочинений» Эдгара По (1869). В письме Арману Фрессу от 18 февраля 1860 года он так вспоминал об этом открытии: «Собрание его сочинений вышло только после его смерти в единственном издании. Мне хватило терпения связаться с проживавшими в Париже американцами, чтобы позаимствовать у них коллекции журналов, которыми руководил По. И тогда-то по поводу обнаруженных стихотворений и новелл (хотите – верьте, хотите – нет) у меня и возникла мысль – сперва неясная, смутная, плохо упорядоченная, которую сам По сумел собрать воедино и привести к совершенству. Таковой была причина моего энтузиазма и долготерпения». Шарль Асселино в «Биографии Бодлера» добавил: «Это открытие было равно открытию 1001 ночи Антуаном Галланом».

Произошло то же самое, что и в случае с Вагнером («…мне чудилось, будто это моя музыка, и я узнаю ее, как всякий человек узнает то, что ему суждено любить»), – близкие ему вещи Бодлер целиком ввел в систему своих эстетических ценностей, сделал одним из своих ориентиров. «Знаете, почему я так терпеливо переводил По? Потому что он похож на меня», – писал он Теофилю Торе в июне 1864 года. А в одном из своих «дневников», в «Гигиене», даже отметил: «Каждое утро молиться Богу… и моим заступникам – отцу, Мариетте и [Эдгару] По; просить их о ниспослании мне силы, достаточной для исполнения моего долга…»

Помимо всего прочего это была единственная часть трудов Бодлера, приносившая ему ощутимые гонорары, которые продолжали бы поступать, если бы в минуту паники 1 ноября 1863 года, находясь в тисках жестокой нужды, он не согласился отказаться от них за смехотворную сумму в 2000 франков. Наконец, этот труд делал известным его имя. Рассказы По продавать было легче, чем «Цветы зла». Но была и неприятная сторона, о которой он писал г-же Мерис: «Я потратил много времени, переводя Эдгара По, и вот какую выгоду мне это принесло: некоторые “добрые” языки утверждают, будто бы я позаимствовал у По мои стихи, которые были написаны за десять лет до того, как я познакомился с его произведениями».

Еще одна прежде не публиковавшаяся вещь – большое эссе «О сущности смеха и в целом о комизме в изобразительном искусстве» вместе с сопровождающей ее коротенькой заметкой «О карикатуре». Из текста последней следует, что Бодлер готовил либо очень большую статью, либо даже посвященную карикатуре книгу. В «Некоторых французских карикатуристах» упоминается «книга, оставшаяся незавершенной и начатая много лет назад». Также Шанфлери опубликовал 20 апреля 1851 года пассаж об английском Пьеро, назвав его «извлеченным из печатающейся книги “О сущности смеха и в целом о комизме в изобразительном искусстве”». К сожалению, она так и не была написана.

Далее – «Драматургические опыты» и «Фабулы и названия романов и новелл».

Как ни прискорбно это признавать, в литературе существуют престижные и непрестижные жанры. Когда Бодлер опубликовал «Цветы зла», поэзия к числу престижных уже не относилась. Взаимопонимание публики и автора прервалось после 1830 года. Бодлер и сам это сознавал, в наброске к «Философскому искусству» у него вырвалось: «О! Почему я родился в век прозы!»

Оставались роман и драма, которые в случае успеха еще целый век приносили авторам деньги и славу. 19 февраля 1858 года он пишет матери: «Я ношу в голове около двадцати романов и две драмы. Я не хочу честной и вульгарной репутации; я хочу подавлять умы, поражать их, как Байрон, Бальзак или Шатобриан». И сразу же добавляет: «Боже, есть ли у меня еще время? О, если бы я знал в молодости цену времени, здоровья и денег!» Но времени у него не было – никогда не было. Он трагически опередил свою эпоху, хотя всем, да и ему самому, это казалось отставанием. Это и была его судьба, от которой он вечно хотел ускользнуть – стать другим, выйти за пределы себя.

Оставляя в стороне «Молодого чародея», который до 1950 года считался оригинальным произведением Бодлера, но оказался лишь переводом «The Young Enchanter – From a Papyrus of Herculaneum» (вероятнее всего, преподобного Джорджа Кроули), мы должны признать, что единственной оригинальной новеллой Бодлера является «Фанфарло» – произведение автобиографическое по сути, где он говорит о невозможности выйти из себя. В своих письмах он два раза упоминает о сданных и даже отвергнутых новеллах, но где они? Приходится оставить за рамками настоящей публикации и «Идеолуса» – драму в стихах, начатую вместе с Эрнестом Прароном и заброшенную в конце 1843 года, быть может, из-за провала «Бургграфов» Гюго, знаменующего собой конец «романтического театра», а может, по иным причинам (написанные Бодлером вставки там практически невозможно отделить от текста Прарона, а публиковать ее целиком не позволяет объем издания). Поэтому остаются «Дон Жуан», «Пьяница» и «Маркиз Первого гусарского».

«Долги оплатит театр», – пишет Бодлер матери 4 октября 1855 года. После суда над «Цветами зла» он ждет даже блестящей реабилитации. «Дон Жуана» у него попросил в 1853 году для «Оперы» Нестор Рокебалан. «Пьяница» планировался для актера Ипполита Тиссерана – это должно было стать простонародной драмой. И наконец, сюжет «Маркиза Первого гусарского» был извлечен из новеллы Поля де Молена. Увы, три этих долго лелеемых проекта так и остались незавершенными.

Наконец, «Набросок книги о Бельгии». Мотивом поездки Бодлера в Брюссель послужила надежда опубликовать там собрание своих сочинений, а также участие в публичных чтениях. Но главное, он хотел отвлечься от всего того, что окружало его во Франции, – от бездуховности буржуазной публики, от застоя политической жизни, от своей проклятой непризнанности. Сев на брюссельский поезд 24 апреля 1864 года, он собирался вернуться «самое позднее 15 июня». И был горько разочарован. Публичные чтения плохо оплачивались, поскольку издатели Леруа и Вербоковен пренебрегали «безвестным», по их мнению, поэтом. Недовольный итогами своего пребывания в Бельгии, где Бодлер обнаружил все то, от чего бежал из Франции, он сначала хотел на основе своего горького опыта написать «Письма из Бельгии» – серию статей для «Фигаро». Но «Письма» ширились, множились заметки о политике, религии, провинциях, искусстве… Росла ненависть к стране, из которой он безуспешно пытался вырваться, – и вот так родился замысел книги, самого яростного памфлета, когда-либо направленного против целой нации.

Тем, кто найдет его несправедливым, надо заметить, что даже современные бельгийские писатели признают: тогдашняя Бельгия, вся отдавшаяся организации своей политической, социальной, экономической жизни, а также утверждению автономии и нейтралитета, могла показаться страной, склонной к материализму и не слишком обращенной к духовности. Никто не мог предвидеть случившийся там в конце века расцвет литературы и искусства.

Эта книга существовала лишь в виде вороха заметок, более-менее распределенных по темам. Из писем и из списка предполагаемых названий литературоведы извлекли ее общее название: «Бедная Бельгия!» Однако чтобы помочь своим друзьям пристроить еще не завершенную рукопись у издателей, Бодлер с ноября 1865 года по январь 1866-го пишет «Набросок книги о Бельгии». Это был единственный текст, просмотренный и «утвержденный» самим Бодлером. Впрочем, и его судьба оказалась незавидной: в архиве нотариуса

Анселя по поводу письма Бодлера от 18 февраля 1866 года значится: «“Набросок” был передан издателю Дантю, который его так и не вернул». Бодлер отложил исполнение плана до лучших времен. Вместо них пришла смерть.

Эжен Крепе опубликовал «Набросок» в «Посмертных произведениях Бодлера», выбросив некоторые места по этическим, политическим и прочим соображениям. Мы публикуем его текст полностью.

Остальное – в Примечаниях.