Обращение Берхтольда к Германии за поддержкой

Теперь Берхтольд окончательно примкнул к программе Конрада немедленного объявления войны Сербии. Но ввиду нерешительности Франца-Иосифа и оппозиции со стороны Тиссы он не сразу мог приступить к ее осуществлению. К тому же он понимал, что было бы безумием занять столь резкую позицию, не заручившись предварительно в Берлине гарантией поддержки со стороны Германии.

За последние несколько лет Германия систематически удерживала Австрию от агрессивной политики на Балканах, которая могла бы вовлечь Тройственный союз в конфликт с Тройственным согласием. Сейчас же после сараевского убийства, когда даже серьезные люди в Вене часто «выражали надежду, что Австрия имеет теперь оправдание для того, чтобы окончательно свести счеты с сербами», германский посол Чиршки при каждом удобном случае спокойно, но весьма энергично и серьезно предостерегал от опрометчивых шагов. Он указывал, что Австрия должна прежде всего точно уяснить себе, чего она хочет, и помнить, что она не одна на свете. Она должна считаться со своими союзниками и с общим европейским положением, в особенности с той позицией, которую Италия и Румыния занимают по отношению к Сербии.

2 июля Берхтольд обстоятельно изложил ему, какую угрозу представляет великосербская пропаганда. Как раз тогда было получено сообщение, что 12 убийц едут в Вену с целью убить императора Вильгельма. Таким образом, Германия не менее Австрии была заинтересована в том, чтобы положить конец белградским заговорам.

Чиршки не возражал, но конфиденциально заметил австрийскому министру, что если Берлин в прошлом не делал более определенных обещаний относительно поддержки, то это объясняется тем, что Австрия «разговаривала лишь теоретически, но ни разу не формулировала определенного плана действий». Только в том случае, если такой план будет формулирован, Берлин сумеет пообещать полную и безоговорочную подержку. Чиршки снова указал Берхтольду, сколь опасно отталкивать от себя Румынию и Италию.

Из Берлина тоже слали выражения симпатии, но сопровождали это советом соблюдать осторожность. Австрийский посол в Берлине телеграфировал:

«Циммерман (германский помощник статс-секретаря по иностранным делам) уверял меня, что он будет считать вполне понятным решительное выступление со стороны Австрии, которой в настоящее время сочувствует весь цивилизованный мир. Но он все-таки рекомендовал бы соблюдать величайшую осторожность и советует не предъявлять Сербии унизительных требований».

Ввиду такой осторожной и умеренной позиции, занятой Францем-Иосифом, Тиссой и Германией, Берхтольд опасался, что в случае немедленного объявления мобилизации против Сербии Австрия останется без поддержки Германии, а это могло бы иметь гибельные последствия. Он понимал, что ему надо сначала добиться гарантии поддержки со стороны Берлина всякой политики, которую он в конечном итоге станет проводить. Для того чтобы достичь этого, он решил отправить графа Гойоса со специальной миссией в Берлин.

Берхтольд хотел играть на два фронта. Он не желал открыто отказываться от мирной программы Тиссы, которая в Берлине, по всей вероятности, встретила бы одобрение и которая заключалась в привлечении Болгарии на сторону Австрии и Германии, но в то же самое время он был намерен приложить все усилия к тому, чтобы склонить Германию к одобрению энергичных и немедленных военных действий против Сербии. Для этой цели он собирался всемерно использовать сараевскую трагедию. Он настойчиво указывал, что нити заговора ведут в Белград и что преступление является завершением целого ряда совершенно нетерпимых оскорблений со стороны Сербии, против которых теперь пора действовать силой. В соответствии с этой двойственной программой он решил отправить в Берлин обширный меморандум, о котором только что говорилось, но сделал к нему приписку:

«Означенный меморандум был как раз закончен, когда совершились ужасные события в Сараеве. Сейчас еще вряд ли можно полностью учесть все значение этого подлого убийства. Несомненно, если еще требовались доказательства невозможности перебросить мост через пропасть, отделяющую австро-венгерскую монархию от Сербии, и беспредельности великосербских вожделений, которые ни перед чем не останавливаются, то теперь они даны. Австро-Венгрию нельзя было упрекнуть в отсутствии доброй воли и готовности установить сносные отношения с Сербией, но события последнего времени показали, что все эти усилия тщетны и что в будущем со стороны Сербии монархию ожидает постоянная, непримиримая и агрессивная вражда. Поэтому для монархии тем более необходимо решительно разорвать сети, которыми враги пытаются ее опутать».

Берхтольд набросал также выдержанное в двусмысленном тоне письмо, которое Франц-Иосиф должен был подписать и отправить императору Вильгельму. Значительная часть письма, так же как и меморандума, была посвящена мирной программе Тиссы, дипломатическому сдвигу на Балканах, нажиму на Румынию, привлечению Болгарии и изоляции Сербии. Но начало и конец письма, так же как и приведенная только что приписка, должны были убедить обоих монархов в ответственности Сербии за сараевское убийство и, таким образом, создать фундамент, на котором Бертхольд мог бы построить военное выступление.

О самом военном выступлении здесь не упоминалось, потому что Берхтольд не желал до поры до времени вызывать тревогу у монархов. Но он полагал, что если они усвоят его точку зрения на ответственность Сербии, то согласятся сделать следующий шаг и одобрят вооруженное вторжение в Сербию. Если бы они этого не сделали, он мог бы вернуться к дипломатической программе Тиссы.

Королевское послание содержало следующие строки:

«…Я посылаю вам меморандум, составленный моим министром иностранных дел еще до ужасной катастрофы в Сараеве; после этого трагического события он особенно заслуживает внимания. Нападение на моего бедного племянника является непосредственным результатом агитации русских и сербских панславистов, которые имеют только одно желание – ослабить Тройственный союз и раздробить мою империю. По всем имеющимся данным, сараевское убийство не является делом отдельной личности, а есть результат тщательно подготовленного заговора, нити которого ведут в Белград. И хотя, вероятно, нельзя будет доказать соучастие сербского правительства, но не подлежит сомнению, что его политика, направленная на объединение всех южных славян под сербским флагом, способствует таким убийствам и что дальнейшее сохранение подобного положения угрожает постоянной опасностью моей династии и моим владениям…

Недавние ужасные события в Боснии, надо полагать, убедили и вас в том, что о дружеском устранении антагонизма между Австрией и Сербией говорить. уже не приходится и что мирная политика всех европейских монархов находится под угрозой, доколе в Белграде будет оставаться безнаказанным источник преступной агитации».

Это письмо вместе с меморандумом Берхтольда и его припиской было отправлено в Берлин с секретарем Берхтольда по Министерству иностранных дел, Александром Гойосом, облеченным особым доверием, и затем передано кайзеру австрийским послом графом Сегени в Потсдаме в воскресенье, 5 июля. Сегени писал об этом в своем донесении следующее:

«После того как я довел до сведения императора Вильгельма, что должен передать ему собственноручное письмо австрийского императора, я получил от их величеств приглашение на сегодня в 12 часов дня в новый дворец. Я передал его величеству письмо и приложенный к нему меморандум. Он с величайшим вниманием прочел в моем присутствии оба документа. Прежде всего он заверил меня, что он ожидал с нашей стороны серьезного выступления против Сербии, но в то же время он должен признаться, что сообщение нашего императора затрагивает чрезвычайно сложный европейский вопрос и поэтому он не хотел бы давать определенного ответа, пока не посоветуется с канцлером.

После завтрака, когда я снова подчеркнул серьезность положения, его величество уполномочил меня сообщить, что и в данном случае мы можем рассчитывать на полную поддержку Германии. Он должен, как он уже сказал, сначала выслушать мнение имперского канцлера, но он совершенно уверен, что Бетман-Гольвег будет с ним вполне согласен. Что касается нашего выступления против Сербии, то он полагает, что откладывать его нельзя. Россия, несомненно, займет враждебную позицию, но к этому он уже подготовлен много лет, и если даже дело дойдет до войны между Австрией и Россией, то мы можем быть уверены, что Германия окажет нам поддержку, соблюдая свою обычную верность союзнику. К тому же в настоящий момент Россия, по его мнению, отнюдь не готова к войне и, несомненно, весьма серьезно подумает, прежде чем решится взяться за оружие. Но она натравит на нас другие державы Тройственного согласия и будет раздувать пожар на Балканах.

Его величество сказал, что он понимает, как трудно Францу-Иосифу при его общеизвестной любви к миру вторгнуться в Сербию. Но если мы действительно решили, что военное выступление против Сербии необходимо, то он пожалеет, если мы упустим настоящий момент, который для нас так благоприятен…»

Какие чувства испытывал император Вильгельм во время этой беседы? По впечатлительности своей натуры он был глубочайшим образом возмущен ужасной вестью об убийстве Франца-Фердинанда и его жены, которых он только что посетил в Конопиште. Когда он в предыдущее воскресенье днем катался на своей яхте около Киля, он заметил, как маленький баркас на всех парах устремился к нему. Он решительным жестом приказал ему остановиться, но адмирал Мюллер, который стоял на носу, сделал знак, что у него имеется какое-то сообщение. Показав лист бумаги, адмирал сложил его и положил в свой портсигар, который потом осторожно перекинул на палубу яхты. Матрос подобрал портсигар и передал его императору. Вильгельм II раскрыл его и побледнел, прочитав роковое известие из Сараева. Он немедленно распорядился повернуть назад и отменить назначенные морские гонки[66].

Он собирался отправиться в Вену, чтобы присутствовать на похоронах эрцгерцога и выразить свое соболезнование престарелому Францу-Иосифу в новом постигшем его горе. Но когда ему сообщили, что дюжина сербских убийц направляются из Белграда в Вену, чтобы убить его самого, он подчинился убеждениям канцлера отказаться от этой поездки[67]. Официально было сообщено, что поездка отменяется вследствие невралгии, а отнюдь не по соображениям личной безопасности. Но его внезапное решение отказаться от поездки в Вену для отдания последней чести своему покойному другу породило всевозможные противоречивые и фантастические слухи[68].

Было бы рискованно пытаться дать исчерпывающий анализ психологии кайзера 5 июля 1914 года или в какой-либо другой момент. Карл Каутский, вождь германских социалистов, считает, что кайзер уже в то время был человеком ненормальным. Герман Луц написал тщательную работу, в которой он показывает, что у императора давно уже бывали периоды маниакальной депрессии, которые всегда сопровождались у него безрассудными воинственными жестами, каждый раз вызывавшими тревогу в Европе.

Другие писатели, ознакомившись с речами, которые император произносил во время войны, то экзальтированными, то слезливыми, а также с его «Сравнительными таблицами» и мемуарами, написанными после войны[69], считают его: одни – опасным параноиком, другие – страдающим неизлечимой манией величия или эгоистичным глупцом. Но они забывают, что даже в странах Антанты нельзя судить о политических деятелях на основании того, что они говорили под влиянием войны или в целях политической пропаганды, так как это не дает правильного представления об их довоенных взглядах. Читая изобилующие историческими неточностями излияния Вильгельма в Дорне, они забывают о разрушающем действии, которое оказали годы войны на впечатлительного и легко возбудимого человека.

До Сараева император Вильгельм был склонен думать, что Австрия проявляет ненужную нервозность по отношению к Сербии и что ей следует попытаться прийти с ней к какому-нибудь дружескому соглашению. Весной 1914 года, когда Австрия была встревожена слухами, что Сербия по наущению России намерена в какой-то форме объединиться с Черногорией, император высказался скорее в пользу Сербии, чем в пользу Австрии. Он считал «бессмыслицей» старания Австрии во время Балканских войн не допустить Сербию к Адриатике. Новая попытка помешать Сербии получить выход к Адриатике путем объединения с Черногорией вызвала у него замечание:

«Невероятно! Этому союзу совершенно не нужно препятствовать, и если Вена попытается помешать, то сделает страшную глупость и вызовет угрозу войны со славянами, к которой мы будем совершенно безучастны».

Он соглашался с Тиссой, спокойно признававшим, что это объединение неминуемо, тогда как Берхтольд и Франц-Иосиф считали его неприемлемым. 5 апреля он телеграфировал с острова Корфу Бетман-Гольвегу:

«Абсолютно необходимо, чтобы в Вене серьезно считались с возможностью [объединения Сербии и Черногории] и уяснили себе, намерены ли они при всех обстоятельствах стоять на той позиции, которую заняли император и граф Берхтольд, или готовы усвоить точку зрения Тиссы. Первое было бы возможно только в том случае, если они абсолютно твердо решили силой оружия воспрепятствовать осуществлению такого объединения. Во всяком случае, Австрия не должна ставить свой престиж на карту и публично заявлять о неприемлемости того, что она в конце концов согласится допустить. Если они склонны принять разумную точку зрения Тиссы, то австрийская политика сумеет без большого труда примениться к изменившемуся положению в том направлении, какое мы указывали в течение многих лет. Надо найти такой modus vivendi с двуединой монархией, который был бы привлекателен для Сербии».

Но если германский император до сих пор обыкновенно был склонен защищать Сербию от чрезмерных и опасных требований Австрии и надеялся, что все трудности могут быть улажены мирным путем[70], то теперь, после убийства своего лучшего друга, которого он только что посетил, убийства, совершенного людьми, прибывшими из Белграда, его негодование против сербов не знало пределов.

В своих пометках на полях бумаг он награждает их эпитетами: «убийцы», «бандиты». Он искренне думал, что монархический принцип находится в опасности, что в Сербии по-прежнему еще господствует то настроение, которое привело в 1903 года к убийству короля и королевы. С его точки зрения все монархи, и в первую очередь Николай II, должны не противодействовать, а, наоборот, поддерживать всякое выступление Австрии, направленное на подавление бессовестной агитации, которая в течение многих лет ведется среди сербов, которая, как ему теперь сообщил Берхтольд, угрожала существованию его союзницы Австрии и жертвой которой пал его личный друг. Поэтому, когда кайзер прочел, что его посол в Вене, Чиршки, пользовался всяким случаем, чтобы спокойно, но чрезвычайно энергично и серьезно предостеречь Берхтольда от опрометчивых шагов, он написал на полях, как уже было отмечено в предыдущей главе:

«Теперь или никогда! Кто уполномочил его на это? Это очень глупо! Это совсем не его дело. Австрия должна сама решить, как ей поступать в этом деле, иначе, в случае неудачи, скажут, что Германия не захотела. Пускай Чиршки прекратит эту бессмыслицу. Дело с сербами надо привести в полную ясность, и притом быстро. Это самоочевидная истина».

Со свойственной ему необузданностью он желал, чтобы Австрия как можно скорее предприняла решительные шаги против Сербии, пока еще весь цивилизованный мир находился под живым впечатлением ужасного убийства и сочувствовал Австрии.

В чем должно было заключаться выступление Австрии? Этого император определенно не знал до 5 июля и не старался давать каких-либо указаний. Но ни он, ни Бетман-Гольвег в то время совершенно не предполагали, что австро-сербский конфликт вызовет европейскую войну. Поэтому он мог совершенно спокойно отправиться на следующее утро в северное плавание, что уже давно собирался сделать по совету канцлера.

Он вряд ли поступил бы таким образом, если бы думал, что выступление (которое, по его мнению, Австрия должна была произвести немедленно, а не откладывать на две недели) способно зажечь европейский пожар. Характерно, что в тот момент, когда он узнал, какой ультиматум Берхтольд предъявил Сербии, он поспешил вернуться в Берлин.

Однако если император не считал вероятным, что выступление Австрии вызовет европейскую войну, то все же он допускал такую возможность. Во всяком случае, в его отсутствие могли возникнуть слухи о войне, и поэтому он счел благоразумным в спокойной форме сообщить представителям армии и флота, случайно оказавшимся в Берлине, а также Бетман-Гольвегу о своей беседе с Сегени.

Так как император совершенно ясно сказал Сегени, что он не может дать ему определенный ответ, пока не посоветуется со своим канцлером, то Бетман-Гольвег тоже был вызван в Потсдам в тот же день. Вместе с ним прибыл Циммерман, исполнявший обязанности статс-секретаря по иностранным делам во время отсутствия Ягова, проводившего медовый месяц в Швейцарии. Результаты их совещания, выражающего официальные решения Германии, были на следующий день сообщены Бетманом Сегени в Берлине и доведены до сведения германского посла в Вене в следующей телеграмме:

«Австро-венгерский посол передал вчера его величеству частное письмо императора Франца-Иосифа, в котором изображается нынешнее положение с австро-венгерской точки зрения и меры, намеченные Веной. Копия письма при сем прилагается.

Сегодня я ответил графу Сегени и поблагодарил его за письмо Франца-Иосифа, на которое император вскоре ответит лично. Пока же его величество желает подчеркнуть, что он не закрывает глаз на опасность, угрожающую Австрии, а следовательно, и Тройственному союзу, от агитации, которую ведут русские и сербские панслависты. Хотя его величество, как известно, не питает особого доверия к Болгарии и ее правителю и, разумеется, более склонен поддерживать отношения со своим старым союзником – Румынией и ее монархом из дома Гогенцоллернов, тем не менее ему понятно, что император Франц-Иосиф может желать присоединения Болгарии к Тройственному союзу ввиду позиции, занятой Румынией, и опасностей, возможных вследствие образования новой Балканской лиги, непосредственно направленной против Дунайской монархии. Поэтому в случае, если к нему обратятся с такой просьбой, его величество даст указания своему посланнику в Софии поддерживать шаги, предпринимаемые представителем Австрии в этом направлении.

Его величество приложит также в Бухаресте все усилия к тому, чтобы, как предлагает Франц-Иосиф, убедить короля Кароля исполнять свои союзные обязательства, порвать с Сербией и прекратить в Румынии агитацию против Австро-Венгрии. Наконец, в отношении Сербии его величество, конечно, не может занять никакой позиции в вопросах, касающихся Австрии и Сербии, потому что они выходят за пределы его компетенции, но Франц-Иосиф может быть уверен, что его величество будет добросовестно поддерживать Австрию в соответствии с договорными обязательствами и старой дружбой».

В свою очередь, Сегени утром 6 июля после беседы с Бетманом, при которой присутствовали Ройос и Циммерман, отправил вторую телеграмму Берхтольду. В первой части этой телеграммы он подробно излагал то, что Бетман телеграфировал Чиршки о решении Германии относительно предстоящих дипломатических шагов в Софии и Бухаресте. Что же касается Сербии, то Сегени писал:

«Австрия должна сама решить, что нужно сделать для приведения в ясность ее отношений с Сербией, но, каково бы ни было решение Австрии, она может с уверенностью рассчитывать, что Германия поддержит ее как союзника и друга».

Далее Сегени дает заверения, которые совершенно отсутствуют в письме Фалькенгайна и в телеграммах Бетмана, характеризующих позицию Германии 5 и 6 июля:

«В дальнейшей беседе я установил, что канцлер, так же как и император, считает немедленное выступление Австрии против Сербии наиболее радикальным и лучшим разрешением наших балканских затруднений. С международной точки зрения он считает настоящий момент более благоприятным, нежели какой-нибудь более поздний. Он вполне согласен с нами, что мы не должны уведомлять Италию и Румынию, прежде чем предпримем какие-нибудь шаги против Сербии. Но, с другой стороны, нами и Германии нужно теперь же уведомить Италию о нашем намерении привлечь Болгарию к Тройственному союзу. К концу беседы канцлер говорил о положении в Албании и чрезвычайно энергично предостерег нас от всякого плана, который мог бы обострить наши отношения с Италией и поставить под угрозу существование Тройственного союза».

Легко понять, почему Сегени утверждал, что Бетман «вполне согласен», что Австрия не должна информировать заблаговременно Италию о действиях против Сербии. Как большинство австрийских государственных деятелей, он желал войны с Сербией и этим своим сообщением склонил Берхтольда не информировать предварительно Италию, опасаясь, что Италия разболтает в Белграде или как минимум потребует территориальных компенсаций, которые Австрия не намерена была давать.

Но эта политика, предполагавшая обмануть Италию или временно не осведомлять ее, столь решительно противоречила той позиции, которую занимала Германия непосредственно перед 5 июля и после него, что приходится сомневаться в правильности утверждения австрийского посла. Ведь все усилия Германии за последние годы были направлены на то, чтобы не дать Италии нарушить верность союзу и одновременно удержать Австрию от таких действий на Балканах, которые без нужды могли бы задеть Италию и побудить ее совершенно отказаться от своих договорных обязательств по отношению к Тройственному союзу.

3 июля Чиршки заявил Берхтольду о том, что позиция Германии не изменилась, и напомнил ему об «Италии, с которой ввиду того, что она наша союзница, надо посоветоваться, прежде чем предпринимать какие-нибудь военные действия».

Берхтольд отвечал: «Если мы поставим этот вопрос перед римским кабинетом, там, по-видимому, потребуют в виде компенсации Валону, а на это мы не можем пойти».

Точно так же несколько позднее, 15 июля, Ягов повторил заявление Чиршки, что Австрия должна предварительно уведомить Италию:

«По моему мнению, чрезвычайно важно, чтобы Австрия пришла к соглашению с римским кабинетом относительно его пожеланий в случае конфликта с Сербией и чтобы она удержала Италию на своей стороне или, ввиду того что конфликт с Сербией не создает еще casus foederis (договорных обязательств), побудила ее сохранить нейтралитет. Италия по своим соглашениям с Австрией имеет право требовать компенсации в случае какой-нибудь перемены на Балканах в пользу двуединой монархии».

Поэтому утверждение Сегени, что Бетман согласился на то, чтобы Италию не ставили наперед в известность о возможном выступлении против Сербии, решительным образом противоречит всему характеру германской политики. Если это так и если Сегени приписывал Бетману уступку, сделанную только Циммерманом, то это свидетельствовало бы о том, что Сегени в своих донесениях не всегда был точен и воспользовался своим влиянием, чтобы поощрить Австрию в ее безрассудной политике.