Организаторы заговора

Убийство австрийского эрцгерцога в Сараеве послужило непосредственным поводом к мировой войне. Без него летом 1914 года не было бы и австро-сербской и мировой войн.

Несмотря на то что отношения между Тройственным союзом и Тройственным согласием становились все более напряженными, европейская дипломатия, по всей вероятности, сумела бы предотвратить на месяцы, а может быть, и на годы конфликт, который всем государственным деятелям представлялся невыразимо ужасным и к которому Франция и Россия рассчитывали быть лучше подготовленными к 1917 году, чем в 1914 году. Убийство эрцгерцога явилось искрой, зажегшей горючий материал, который при других обстоятельствах не вспыхнул бы таким ярким пламенем, а может быть, и совсем бы не загорелся. Поэтому важно проследить происхождение заговора, жертвой которого пал эрцгерцог, и установить, на ком лежит ответственность за деяние, имевшее такие ужасные последствия для всего мира.

Как в действительности был организован сараевский заговор? Какими побуждениями руководствовались убийцы? Кто были их подстрекатели и сообщники? Все это вопросы темные и запутанные; они и по сию пору гораздо загадочнее, и на них труднее ответить, чем на большинство проблем, имеющих отношение к непосредственным причинам войны. Серьезные историки уделяли им сравнительно мало внимания. Фантастические слухи, настойчивые извращения фактов, порожденные ненавистью и военной пропагандой, поддерживались в этом вопросе больше, чем по всем другим вопросам, связанным с трагическими днями, когда загорелся европейский пожар.

Для этого имеется целый ряд причин. Историки занимались, главным образом, вопросом об относительной ответственности великих держав. Сведения, поступавшие из сербских источников, были не только скудны, но и противоречивы. Кроме того, это объясняется еще и тем обстоятельством, что официальная австрийская версия относительно заговора, возлагавшая ответственность, главным образом, на великосербскую агитацию и на деятельность сербского патриотического общества, известного под названием «Народна Одбрана», была изложена в австрийском ультиматуме, предъявленном Сербии, и в «досье», представленном державам; последнее заключало в себе результаты расследования, произведенного Австрией по сараевскому делу, и должно было служить оправданием ультиматума.

Но эта австрийская версия, мягко выражаясь, никогда не внушала большого доверия странам Антанты и нейтральным государствам. Расследование в Сараеве по необходимости велось поспешно и было окружено полнейшей тайной. «Досье» производило впечатление работы, сделанной наспех и небрежно. К нему был приложен ряд добавлений, «поступивших после напечатания». «Досье» было вручено державам тогда, когда они уже стали серьезно подозревать Австрию в намерении во что бы то ни стало начать войну с Сербией.

Государственные деятели Европы были уже до такой степени поглощены опасением общеевропейской войны, что у них в эти жаркие и бессонные дни и ночи не было времени серьезно и внимательно заняться обвинениями, которые, как им казалось, были нарочно сфабрикованы. Все еще помнили позорный аграмский процесс и дело Фридъюнга, когда австрийские власти были изобличены в пользовании поддельными документами для того, чтобы обвинить лиц, сочувствовавших сербам. Разве не могло представляться вполне вероятным, что «досье» 1914 года тоже составлено недобросовестно? Поэтому к Центральным державам относились с предубеждением и «досье» Берхтольда склонны были предать забвению или недоверчиво высмеять, зато все верили сербскому правительству, когда оно категорически отрицало обвинения, предъявленные Австрией, и утверждало, что оно не имеет никакого отношения к сараевскому убийству.

Впоследствии, в ноябре 1914 года, убийцы и другие заподозренные лица предстали перед судом в Сараеве. Стенографический отчет по этому делу был в наиболее существенной его части переведен с хорватского оригинала на немецкий язык и издан в Берлине в 1918 году[14]. Это – захватывающий человеческий документ, полный пафоса и юмора; он создает впечатление, что судебное разбирательство было поставлено достаточно широко и беспристрастно.

В противоположность предварительному следствию, в июле месяце, слушание дела в суде не было окружено строгой тайной. Кроме 22 обвиняемых, больше 100 свидетелей, нескольких солдат и судейского персонала в переполненную маленькую душную залу суда была еще допущена кое-какая избранная «публика». Председателю несколько раз приходилось прерывать заседание на 5 минут для того, чтобы открыть окна и провентилировать помещение. Два раза ему пришлось обратиться к лицам, говорившим тихим голосом, со словами: «Говорите громче! Это публичное разбирательство, и все остальные так же, как и я, хотят слышать что вы говорите».

Отчет о процессе проливает значительный свет на темные махинации, которые имели место в Сербии и которые подготовили убийство. Но за пределами Германии, по-видимому, лишь немногие обратили сколько-нибудь серьезное внимание на этот отчет. Отчасти это объясняется тем, что к моменту его появления, в 1918 году, Германия была отрезана почти от всего мира. Отчасти же это произошло и вследствие того, что ненависть, вызванная войной, и моральная слепота наперед осудили отчет как германскую «фальсификацию» и как «продукт германской пропаганды». Даже такой выдающийся историк, как Чарльз Оман, полагал, что «все показания фальсифицированы… Судебный отчет подвергся такой обработке, что нельзя верить ни одному его слову». Но в действительности, как мы увидим дальше, обвинения, выдвинутые Австрией против Сербии в 1914 году и подтвержденные показаниями на суде, скорее преуменьшали, чем преувеличивали ответственность Сербии.

Таким образом, в течение почти 10 лет правда о сараевском заговоре была окутана тайной и оставалась неизвестной. Уликам, которые предъявляла Австрия, не верили, их дискредитировали или высмеивали; с другой стороны, сербские авторы старались не печатать того, что могло бы противоречить позиции оскорбленной невинности, которую заняло их правительство в 1914 году. Но за последние пять лет появилось много разоблачений из сербских источников, авторы которых, по-видимому, руководились разными мотивами: одни просто желали рассказать правду и способствовать торжеству справедливости, другие делали это по соображениям партийной политики, или, как это ни странно, потому что претендовали на сомнительную честь – быть в числе тех, кто подготовлял убийство эрцгерцога, приведшее в конечном результате к созданию великого Югославского королевства.

Первое из этих разоблачений, на которое обратили внимание за пределами Сербии[15], принадлежало перу известного белградского историка, профессора Станое Станоевича. Он не указывает своих источников, но, судя по его предисловию, он собрал много сведений из первых рук у оставшихся в живых сербских заговорщиков, с которыми он был лично знаком. Стараясь по возможности умалить ответственность «Народной Одбраны» и таким образом дискредитировать австрийскую версию относительно заговора, он возводит всю вину на руководителей менее известного тайного сербского революционного общества – «Уедненъе или Смрт» («Объединение или смерть»), обычно носящего наименование «Черная рука». Эта организация состояла из могущественной клики офицеров армии, которая в 1903 году задумала и осуществила убийство короля Александра и королевы Драги и с тех пор играла мрачную роль во внутренней и внешней политике Сербии.

Организатором, вождем и главной движущей силой этого общества был в 1914 году не кто иной, как начальник контрразведки при сербском Генеральном штабе, полковник Драгутин Димитриевич.

Профессор Станоевич рисует следующий поучительный портрет этого замечательного заговорщика, которого партия Пашича в 1917 году распорядилась казнить, но который стал героем в глазах значительной части сербского народа.

«Одаренный, образованный, наделенный большой личной храбростью, честный, крайне честолюбивый, энергичный и трудолюбивый, убедительный собеседник, Драгутин Димитриевич оказывал чрезвычайное влияние на всех окружающих, особенно на своих товарищей и молодых офицеров, которые все уступали ему по духовным силам и твердости характера. Он обладал свойствами, которые очаровывают людей, его рассуждения всегда отличались решительностью и убедительностью, он умел самые дурные дела изображать как нечто достойное и самые опасные затеи – как совершенно невинные. В то же самое время он был во всех отношениях блестящим организатором, он всегда держал все в своих руках, и даже его наиболее близкие друзья знали только то, что уже делалось в настоящий момент.

Но Драгутин Димитриевич отличался также чрезвычайным самодовольством и склонностью к аффектации. Как человек весьма честолюбивый, он любил заниматься тайной деятельностью. Ему нравилось также, чтобы люди знали, что он занят тайными делами и что он держит все в своих руках. Сомнения относительно того, что можно делать и чего нельзя, равно как и мысль о том, какая ответственность связана с пользованием властью, – никогда не смущали его. У него не было ясного представления о пределах допустимого в политической деятельности. Он видел только цель, стоявшую непосредственно перед ним, и шел к ней напрямик, не считаясь с последствиями. Он любил опасность, приключения, тайные сборища и таинственные дела…

Неутомимый и склонный к авантюрам, он всегда затевал заговоры и убийства. В 1903 году он был одним из главных организаторов заговора, направленного против короля Александра. В 1911 году он послал кого-то убить австрийского императора или наследника престола; в феврале 1914 года он по соглашению с тайным болгарским революционным комитетом подготовлял убийство короля Фердинанда Болгарского; в 1914 году он организовал заговор против наследника австрийского престола, а в 1916 году он послал кого-то из своих людей из Корфу, чтобы убить греческого короля Константина. В том же году он, по-видимому, пытался вступить в сношения с неприятелем и организовал заговор против тогдашнего наследника сербского престола князя Александра. За это он был приговорен к смертной казни и расстрелян в Салониках в июне 1917 года»[16].

Далее Станоевич подробно описывает, как этот офицер сербского Генерального штаба помогал в Белграде организовать заговор и снабжал боснийскую молодежь бомбами и браунингами, которые действительно были использованы в Сараеве. Он объясняет преступление Димитриевича наивным мотивом: когда Димитриевич в добавление ко всем прочим слухам узнал, что австрийский наследник прибыл на маневры в Боснию, «он был вполне убежден, что Австрия решила произвести нападение на Сербию», и «после долгого размышления пришел к выводу, что нападение на Сербию и война могут быть предупреждены только убийством Франца-Фердинанда».

Через несколько месяцев после признания Станоевича, которое далеко оставляет за собой обвинения, предъявленные Австрией в 1914 году, появилась интересная брошюра, принадлежавшая перу югославского журналиста Боривоя Евтича. Автор объясняет, как развивалось и росло среди боснийской молодежи в течение десяти лет, предшествовавших мировой войне, новое террористическое движение с его фанатическим «культом убийства». Он всячески умаляет влияние Сербии и останавливается главным образом на осуществлении заговора в Сараеве, а не на его подготовке в Белграде.

Евтич выступал в качестве свидетеля на процессе убийц в 1914 году. Тогда он откровенно признал, что сотрудничал в таких сараевских газетах, как «Сербская речь» и «Народ», а также был членом организации «Србска Омладина» («Сербская молодежь»), стремившейся способствовать распространению сербского национализма в Боснии. Он даже признал, что состоял в переписке с главнейшими убийцами, но упорно отрицал, что ему было что-нибудь известно о заговоре с целью убийства эрцгерцога. Ему удалось убедить суд в своей невинности.

Таковы были его показания в 1914 году. Но в 1924 году, когда жизни его уже не угрожала опасность со стороны австрийской полиции и когда его мечты об объединении Югославии осуществились в результате убийства и мировой войны, он заявил, что он был посвящен во все подробности заговора. Он даже ярко описывает, как он провел ночь с субботы на воскресенье, накануне убийства, вместе с Принципом, который на следующее утро произвел роковые выстрелы. Он утверждает, что эрцгерцога поджидали по крайней мере в десяти местах и что если бы Франц-Фердинанд уцелел после выстрелов Принципа, так же как он уцелел после бомбы Габриновича, то на его пути стояли так много людей, готовых убить его, что он вряд ли мог выбраться живым из Сараева.

Наиболее сенсационным разоблачением, представляющим важность потому, что оно принадлежит крупному сербскому политическому деятелю, бывшему министру народного просвещения в кабинете Пашича в июле 1914 года, является разоблачение, сделанное Любой Иовановичем. По случаю десятилетия с начала мировой войны летом 1924 года под редакцией русского эмигранта вышел сборник небольших статей, написанных выдающимися сербскими авторами, под общим заголовком «Кровь славянства»[17]. Вступительная статья «После Виттова дня 1914 года» написана Иовановичем. Здесь мы находим совершенно неожиданное разоблачение. Как раз то, что Пашич и сербское правительство скрывали много лет, Иованович признает как нечто, не возбуждающее никаких сомнений.

«Когда вспыхнула мировая война, я был министром просвещения в кабинете Николы Пашича. Недавно я написал некоторые воспоминания и заметки о событиях того времени. Для настоящего случая я взял из них несколько выдержек, потому что еще не наступило то время, чтобы рассказать все.

Не помню, было ли это в конце мая или начале июня, но однажды Папшч сказал мне (по таким вопросам он совещался главным образом со Стояном Протичем, бывшим тогда министром внутренних дел, но это он рассказал и всем нам остальным), что некоторые лица намерены отправиться в Сараево убить Франца-Фердинанда, которому там готовится торжественная встреча в день святого Витта. Как мне было сообщено впоследствии, заговор этот был затеян тайной организацией, состоявшей из небольшого числа лиц, и патриотически настроенными студентами из Боснии и Герцеговины, находившимися в Белграде. Пашич и мы все сказали, причем Стоян согласился с нами, что надо отдать распоряжение пограничным властям на Дрине, чтобы они не позволили перебраться через реку молодым людям, отправившимся уже из Белграда с этой целью. Но пограничные власти сами принадлежали к организации и не обратили никакого внимания на распоряжения Стояна, а сообщили ему, как он нам потом рассказал, что распоряжение пришло слишком поздно и молодые люди уже успели переправиться [18] ».

Отсюда явствует, что члены сербского правительства знали о заговоре приблизительно за месяц до убийства, но не приняли никаких серьезных мер, чтобы предупредить его. Сербское правительство, таким образом, по меньшей мере проявило преступную небрежность. Если оно не могло уничтожить в самом зародыше заговор, который подготовлялся в его столице одним из офицеров его же Генерального штаба, если оно не могло предупредить переход молодых людей через границу (потому ли, что Протич своевременно не отдал распоряжения, или, что более вероятно, потому, что пограничные власти сами принадлежали к организации «Черная рука»), то сербское правительство должно было немедленно сообщить обо всем австрийским властям, указать им имена преступников, а также все прочие подробности, которые могли бы способствовать их аресту, прежде чем они осуществят свои намерения. Но Пашич и его министры ничего этого не сделали.

Далее, когда преступление уже совершилось, они должны были произвести тщательное расследование относительно причастных к этому делу тайных организаций в Сербии и арестовать всех сообщников, которые содействовали подготовке и осуществлению заговора. Вместо этого, как мы увидим, они старались замести все следы, утверждали, что им ничего не известно, надеясь, что Австрия не сумеет установить их причастность к этому делу. Неудивительно, если Иованович, у которого совесть была нечиста, «сильно перепугался», когда в воскресенье днем 28 июня ему сообщили на дачу роковую новость. Но если им овладели «ужасные мысли», то не потому, что он раскаивался в преступлении, а потому, что он боялся его последствий.

«Около 5 часов дня один из служащих Бюро печати позвонил ко мне по телефону и сообщил, что произошло этим утром в Сараеве. Хотя я знал, что там готовилось, но все-таки, когда я держал телефонную трубку, у меня было такое чувство, словно кто-то нанес мне неожиданно удар. Немного погодя это сообщение было подтверждено из других источников, и меня это стало очень пугать.

Я ни минуты не сомневался, что Австро-Венгрия воспользуется этим случаем для того, чтобы начать войну с Сербией. Я понимал, что положение правительства и нашей страны по отношению к другим державам станет весьма трудным – и во всяком случае будет хуже, чем после 29 июня 1903 года (11 июля по новому стилю), когда был убит король Александр, или чем во время наших последних конфликтов с Веной и Будапештом. Я боялся, что все европейские дворы испугаются пуль Принципа и отвернутся от нас, и это будет встречено с одобрением монархическими и консервативными элементами в их странах. Но если даже дело и не дойдет до этого, то кто решится защищать нас? Я знал, что Франция, а тем более Россия не в состоянии померяться силами с Германией и ее союзником на Дунае, потому что их приготовления должны были закончиться только в 1917 году. Это особенно пугало меня.

Мною овладели самые ужасные мысли. Это началось с 5 часов в воскресенье, в день святого Витта, и продолжалось, не прекращаясь ни днем, ни ночью, если не считать нескольких минут тревожного сна, до вторника утром. Во вторник меня в министерстве навестил один молодой друг, майор Н. Ему тоже было не по себе, но он не был в таком отчаянии, как я. Я, не стесняясь, излил ему все мои опасения, но он тут же сказал мне своим обычным тоном, которого он держался в таких случаях, то есть шутливым и спокойным, однако с истинным воодушевлением: „Дорогой министр, я полагаю, что совершенно не нужно отчаиваться. Пусть Австро-Венгрия нападет на нас! Рано или поздно это должно случиться. Сейчас для нас момент очень неподходящий, чтобы сводить счеты, но не в нашей власти выбирать этот момент. Если Австрия воспользуется этим моментом – ну что же, пускай! Возможно, что это плохо окончится для нас. Но кто знает? Может выйти и иначе!”»

Эти слова майора Н. показывают, что в сербских военных кругах на дело смотрели не так мрачно, а были уверены, или, может быть, вскоре получили заверения, что Россия окажет защиту. Иованович говорит, что «эти слова почти ободрили меня», и продолжает:

«К счастью, уже получили первые благоприятные сообщения о том, как высказалась петербургская печать, а мы могли быть уверены, что она выражает мнение правительства. Печать эта выступила на нашу защиту против обвинений со стороны Австро-Венгрии. Россия не собиралась отречься от нас и лишить нас своей помощи. За Россией должны были последовать ее друзья. Так и случилось».

Поэтому Иованович ухватился за мысль, что будет произведено нападение на Сербию, а затем последует европейская война. Он отметил у себя как благоприятные обстоятельства: антисербские «погромы» в Боснии и резкий тон австрийской печати, который должен был настроить европейское общественное мнение против Австрии. Но его коллеги считали, что войны можно избегнуть, ожидали, что Вена не сумеет установить никакой связи между официальными кругами Сербии и деянием, совершенным у реки Мильяки (речка, протекающая в Сараеве около того места, где был убит эрцгерцог).

Словом, было решено соблюдать тайну и изобразить полную невинность и непричастность к делу, продемонстрировать выражение скорби по поводу случившегося и постараться как можно дешевле отделаться в смысле удовлетворения страны, королевская чета которой была убита.

«Поэтому Пашич надеялся, что мы сумеем как-нибудь выпутаться из этого кризиса. Он старался – и все остальные в этом его поддерживали – по возможности сохранить существующие отношения, чтобы Сербия могла как можно дешевле отделаться, когда ей придется дать удовлетворение Австро-Венгрии. Он хотел, чтобы Сербия сумела поскорее оправиться от ударов, которые во всяком случае должны были обрушиться на нее в таком деле.

Как известно, правительство не преминуло сделать все, что было в его средствах, для того чтобы показать своим друзьям и всему остальному миру, насколько мы далеки от сараевских заговорщиков. С этой целью в тот же вечер, когда стало известно о том, что сделал Принцип, Стоян отдал распоряжение, чтобы белградская полиция запретила музыку, пение и всякие развлечения в публичных местах; все это было прекращено, и началось нечто вроде официального траура. Пашич выразил венскому правительству наше сожаление по поводу утраты, постигшей великую соседнюю державу, и самым решительным образом осудил совершенное деяние. На панихиде в католической церкви при австро-венгерском посольстве, происходившей 20 июня [3 июля по новому стилю], в день, когда в Вене хоронили убитого наследника престола и его жену, правительство было представлено несколькими министрами. Я был в их числе. Я хотел показать, что даже и я, которого больше, чем кого-либо другого, можно было заподозрить в одобрений поступка Принципа [19] , наоборот, совершенно солидарен с нашим кабинетом. Тем не менее это непродолжительное пребывание в церкви было мне неприятно. Я чувствовал себя среди врагов, не желающих жить с нами в мире».

Какой любопытный документ для психологии преступника! Этот министр народного просвещения знал о заговоре за месяц раньше и ничего не сделал для того, чтобы по-настоящему предупредить его. Сначала было испугался, что Сербия окажется изолированной и подвергнется нападению, потом проникся надеждой, что правду удастся скрыть. И вот он отправился в церковь, якобы выражая соболезнование по поводу убийства, но сделал это только для того, чтобы произвести хорошее впечатление. Не удивительно, если ему было «не по себе».

Люба Иованович сообщает в своих разоблачениях целый ряд других интересных подробностей об этих трагических днях. Но они заняли бы здесь слишком много места. Насколько я могу судить о них, основываясь на данных из других источников, сообщение министра, в основном, соответствует действительности и заслуживает доверия – обстоятельство весьма замечательное, если сравнить его разоблачения с мемуарами других политических деятелей, написанными через десять лет после событий.

Все, кто не ослеплен предрассудками или пропагандой, не будут особенно удивлены, если теперь серьезный историк уже не в состоянии поддерживать теорию, что ответственность за войну лежит всецело на Австрии, а что Сербия была невинной жертвой. Но у многих сербов и сторонников сербов разоблачения вызвали смешанные чувства удивления и огорчения, негодования и недоверия. Г-н Мусэ, считающийся главным французским авторитетом по Сербии, писал еще в 1925 году: «Несомненно, некоторые дипломатические архивы (он их не называет) стали доступны. Они позволили снять с сербского правительства обвинение в соучастии, выдвинутое Австрией, которая, впрочем, и сама ему не очень верила».

Более основательный английский ученый – Сетон-Уотсон, много писавший о Балканах и долгое время энергично выступавший в защиту южных славян, был весьма смущен разоблачениями Иовановича. Но он не в состоянии заставить себя поверить им. В 1925 году он заявил:

«Вся статья Иовановича написана в небрежной наивной манере воспоминаний, а автор ее, по-видимому, совершенно не отдает себе отчета, сколь убийственны его признания, если понимать их буквально… На обязанности Белграда лежит теперь доказать, что либо сведения, которыми он располагал, были совсем не так определенны, как утверждает Люба Иованович, или что он сделал надлежащее предупреждение об опасности, о чем нам до сих пор не известно. Так оставить это дело едва ли возможно. Общественное мнение в Европе и Америке теперь больше, чем когда-либо, интересуется проблемой ответственности за мировую войну, и оно в праве потребовать от Любы Иовановича и от его начальника Пашича исчерпывающих и подробных объяснений».

Несколько позже Сетон-Уотсон лично отправился в Сербию, чтобы потребовать этих объяснений и заставить Иовановича или взять свои слова обратно или как-нибудь объяснить их. А если бы это не удалось, то он хотел заставить сербское правительство, чтобы оно восстановило свою репутацию и подробно сообщило все, что ему было известно о заговоре 1914 года. Но он, по-видимому, потерпел неудачу во всех направлениях. Об этом свидетельствует открытое письмо, напечатанное им в загребском «Обзоре» 13 мая 1925 года:

«Больше двух месяцев тому назад я обратился к белградскому правительству с просьбой дать объяснения по поводу сообщений, сделанных Любой Иовановичем в сборнике “Кровь славянства”, относительно сараевского убийства. Но до сих пор я не получил никакого ответа…

Правда, несколько недель тому назад Люба Иованович напечатал несколько статей об ответственности за войну, но в них он обходит основной вопрос и обвиняет меня в неточном воспроизведении некоторых его предыдущих заявлений…

[Далее Сетон-Уотсон ставит два конкретных вопроса: „Остается ли Люба Иованович при своем утверждении, что в конце мая или начале июня… Пашич сказал… что некоторые лица собираются отправиться в Сараево, чтобы убить Франца-Фердинанда?” И второй вопрос: „Имел ли он именно это в виду, когда, рассказывая, как он получил по телефону сообщение об убийстве в Сараеве, он говорит: „Хотя я знал, что там готовилось”.]

Я вполне понимаю, что Люба Иованович не решается сразу прямо ответить мне. Если он ответит отрицательно, то приходится удивляться, как мог ответственный государственный деятель писать в таком легкомысленном тоне. Если он признает это, то на его коллегу, тогдашнего министра-президента Пашича, падет неприятная обязанность выступить с ясным и откровенным сообщением и правильно осветить факты».

На это решительное и ясное письмо Сетон-Уотсона Пашич и сербское правительство не ответили. Но в белградской печати появилось сообщение, что югославское правительство решило опубликовать новую «Синюю книгу» о происхождении войны. Тогда Сетон-Уотсон написал второе письмо в лондонский «Таймс» и просил читателей воздержаться от окончательного суждения, пока не появятся эти документы. Но как он признается в своей последней книге:

«Прошло уже 8 месяцев, а о „Синей книге” ничего не слышно. По-видимому сообщение о ней было сделано только из тактических соображений и имело целью утихомирить критиков, пока не уляжется все возбуждение. К сожалению, югославское правительство, вместо того чтобы подробным изложением фактов доказать свою невинность, окружило себя тайной».

Разоблачение Любы Иовановича сначала не обратило на себя большого внимания в Сербии, где люди, хорошо осведомленные, по-видимому, не нашли в нем ничего нового. Ни Пашич, ни другие не считали нужным выразить Иовановичу порицание. Он был избран председателем сербской скупщины, председателем избирательной комиссии и председателем законодательной комиссии. Но потом, когда узнали, какое огромное внимание привлекли его разоблачения в Англии и Америке, где у публики раскрылись глаза на ответственность Сербии за войну, сербские газеты стали нападать на Иовановича, называя его лжецом и предателем.

В свою защиту он написал ряд больших статей, помещенных в журнале «Нови живот» («Новая жизнь»), где излагал и оправдывал свое участие в сербских событиях на протяжении 30 лет, с того времени, когда он впервые прибыл в Белград в 1881 году в качестве эмигранта из Герцеговины. Он писал: «Я не сделал никаких разоблачений в том смысле, как это стараются изобразить теперь. Я только написал то, что, по существу, все уже знали в 1914 году».

Это, может быть, и верно по отношению к Сербии, где хорошо знали, чем занимаются «Черная рука» и ее влиятельный руководитель Димитриевич, но это неверно по отношению к странам Согласия, которых убедили в невинности Сербии.

Но, несмотря на упорное молчание Пашича и правительства, несмотря на то что «Синяя книга» не выходила и несмотря на уклончивые статьи Иовановича, Сетон-Уотсон все еще не может заставить себя поверить в правильность разоблачений Иовановича, которые мы привели выше. Он посвящает им в своей книге приложение в несколько страниц, где приходит к тому выводу, что «г. Иованович по соображениям, известным только ему одному, неправильно истолковал действительные факты, а его бывшие коллеги по соображениям, лично им известным, не пожелали публично назвать его лжецом».

Аргументация Сетон-Уотсона сводится к тому, что Иованович «является одним из тех политиков, которые склонны преувеличивать свое значение»; что в борьбе за усиление своего политического влияния «он старается обеспечить себе поддержку боснийской молодежи указаниями на сочувствие белградского правительства революционному движению» и, «по всей вероятности, надеется усилить свою собственную позицию в радикальной партии против тех, кто более тесно связан со старым сербским королевством». Он считает, что Иованович старается оправдать свою роль в салоникском процессе. Пашич же не выступил с публичным опровержением по той причине, что он всегда проявлял изумительное равнодушие к общественному мнению – и, в частности, к общественному мнению других стран.

Однако вопрос о правдивости Иовановича вызвал страстную полемику в сербской печати, причем здесь примешались вопросы партийной политики и партийного руководства. Некоторые сербские лидеры потребовали, чтобы Пашич высказался и опроверг разоблачения Иовановича. 26 февраля 1926 года на заседании бюджетной комиссии в скупщине представитель крестьянской партии и бывший сербский посланник в Вене Иован Иованович обратил внимание на ущерб, причиненный репутации Сербии в странах Антанты тем, что разоблачения Иовановича получили широкое распространение, не вызвав никакого возражения со стороны официальных кругов. Поэтому в интересах репутации Сербии он просил, чтобы Пашич высказался, так как иначе могут возникнуть неприятности для Сербии в отношении иностранных кредитов и репарационных платежей.

Другие, как профессор Еленич, бывший частный секретарь наследного принца Александра, резко выступил против Любы Иовановича, называя его предателем Сербии и утверждая, что его разоблачения – «ложь, самая подлинная левантийская ложь». Он фантастически развивал еще дальше легенду Уикгема Стида, что убийство является делом австро-венгерских властей. Еленич утверждал, что деяние это подготовлялось в Берлине, а потом в Конопиште и было осуществлено совместными действиями венской и будапештской камарильи и организации «Черная рука» в Белграде.

Это так наивно и нелепо, что вряд ли нуждается в комментариях. Говорить, что убийство подготовлялось в Конопиште, равносильно утверждению, что Франц-Фердинанд сам организовал свое убийство. Но Еленич убеждал Пашича и других оставшихся в живых членов его кабинета 1914 года выступить против Любы Иовановича.

Здесь интересно отметить, что профессор Еленич нисколько не сомневается, что «Черная рука» принимала деятельное участие в заговоре, он только отрицает, что Пашичу было известно об этом. Но его обвинения, будто «Черная рука» действовала в согласии с ненавистными ей венскими властями, немедленно вызвало негодующее опровержение со стороны двух еще оставшихся в живых членов «Черной руки», Милана Милановича и К.А. Поповича. Они заявили, что хотели бы познакомиться с доказательствами, на которые ссылается Еленич.

«В таком случае, мы тоже сообщим все, что мы знаем, о сараевском убийстве на основании тех фактов, которые имеются в нашем распоряжении. Нападки на наших покойных товарищей, патриотизм которых до сих пор никогда не подвергался сомнению в кругу серьезных и беспристрастных людей, по нашему мнению, освобождают нас на будущее от всяких соображений, которыми мы до сих пор считали себя связанными».

Кампания, поднятая в печати, дошла до таких пределов, что наконец Пашич выступил против Любы Иовановича на заседании Комитета радикального клуба, происходившем 25 апреля 1926 года, и попытался добиться удаления своего бывшего друга и коллеги из партии. По отчету об этом заседании, напечатанному в его партийной газете, дело обстояло следующим образом:

«Иностранные корреспонденты поставили ему [Пашичу] вопрос – знал ли он, что наследника австрийского престола собираются убить? Он решительно отверг такое предположение. Он просил г. Иовановича выступить с опровержением, ибо неверно, будто он [Пашич] сказал это на заседании кабинета…

Пашич ждал опровержения Иовановича, но Иованович все его откладывал и так и не сделал. Тогда Пашич повторил свое утверждение, что он не говорил того, что ему приписывает Иованович. Он расспрашивал также и своих коллег по министерству: „Друзья, может быть, я забыл, что я так сказал?” Но все они подтвердили, что он так не говорил.

„Это не вызывало никаких возражений, но теперь вопрос этот снова возник. Я должен, протестовать против этого. Почему Люба Иованович так сказал, я не знаю. Но он сказал неправду. Я сделал свои показания и могу их подтвердить. Но если Люба Иованович желает действовать независимо, пусть он отойдет от нас и действует независимо. Он допустил ошибку, которую нельзя простить”».

Отвечая на эти нападки, Люба Иованович заявил, что он никогда не говорил, будто Пашич что-нибудь сказал о приготовлениях к убийству на заседании кабинета. Это было сказано в частной беседе. Для того чтобы подтвердить правильность написанного им, Иованович предлагал представить документы и доказательства, но требовал, чтобы премьер-министр и министр иностранных дел взяли на себя за это ответственность. Но оба эти министра, Узунович и Нинчич, отвергли его предложение – очевидно, опасаясь, что он вскроет какие-нибудь не подлежащие оглашению тайны относительно действий сербского правительства в 1914 году и происхождения мировой войны.

Многие сербские газеты поспешили заявить, что Пашич наконец высказался и опроверг обвинения. Но если проанализировать его весьма осторожно формулированное заявление, то можно убедиться, что он опровергал обвинения, которые против него не выдвигались: он утверждал, что не делал никакого сообщения об убийцах на заседании кабинета. Этого Иованович и не говорил. Как будет показано ниже и как указал Иованович в одной из своих статей, напечатанной в 1925 году, правильность его утверждения, что Пашич знал о заговоре, явствует уже, помимо всего прочего, из того, что было отдано распоряжение воспрепятствовать переезду убийц из Белграда в Боснию. Но распоряжение это не было выполнено, потому что сербская пограничная стража входила в организацию «Черная рука» и не послушалась приказа правительства. Это подтверждается дневником и бумагами офицера пограничной стражи Тодоровича, захваченными австрийцами во время войны.

Отсюда можно заключить, что нет никаких оснований сомневаться в правильности разоблачений, сделанных Любой Иовановичем в 1924 году. Указание Сетон-Уотсона, что разоблачения его написаны в «небрежном, наивном стиле воспоминаний», в сущности, является доводом в их пользу. Иованович, очевидно, не старался тщательно отделывать их, как отделывают политический памфлет, предназначенный для того, чтобы привлечь сторонников или подчеркнуть свое собственное значение. Как он объяснил в 1925 году, он весной 1924 года обещал русскому журналисту, эмигранту Ксюнину, написать статью для сборника, посвященного десятилетию возникновения мировой войны. Будучи занят другими делами, он не сразу написал эту статью. Когда к нему обратились несколько месяцев спустя, он, не желая разочаровывать Ксюнина, взял некоторые материалы из своих воспоминаний и заметок, которые были уже написаны раньше.

То обстоятельство, что Узунович и Нинчич не дали Иовановичу представить его доказательства и что оставшиеся в живых члены организации «Черная рука» тоже угрожали выступить со своими разоблачениями, по-видимому, подтверждает то, что сербское правительство предпочитает еще кое о чем умалчивать. До тех пор пока разоблачения Иовановича не будут окончательно опровергнуты беспристрастными историками, мы будем считать, что Пашич и члены сербского правительства знали о заговоре, но скрывали это, забывая, что «убийство всегда раскрывается».

Ряд других разоблачений, которые содержались, как уверяют, в двух тысячах документов, захваченных австрийцами в Белграде во время войны, относится к пропагандистско-революционной деятельности сербских организаций, известных под наименованием «Народной Одбраны» и «Черной руки». Многие из этих документов были найдены на дому у Пашича и Мило Павловича, одного из членов «Народной Одбраны», игравшего в ней руководящую роль. Среди найденных документов оказались списки «лиц, которыми можно воспользоваться». В этих списках были поименованы редакторы боснийских периодических изданий, студенты, шпионы; были также указаны денежные суммы, которыми они субсидировались из Белграда.

Много новых данных относительно организации «Черная рука» выплыло на свет недавно благодаря отчету об известном салоникском процессе 1917 года. Этот толстый том, вышедший в официальном издании в Салониках в 1918 году, был потом изъят из обращения и всюду, где было возможно, уничтожался, по-видимому, потому, что, в нем заключалось много материала, способного нанести ущерб репутации сербского правительства, стоявшего у власти в 1914 году. В настоящее время почти невозможно получить экземпляр этого отчета. Но специалисты, изучавшие сербский вопрос и причины мировой войны, ознакомились с этим источником и нашли там много данных о деятельности «Черной руки» до 1914 года и о тех ее членах, которые принимали участие в заговоре на жизнь герцога Франца-Фердинанда[20].

На основании этих материалов мы попытаемся теперь вкратце проследить главнейшие нити заговора и охарактеризовать силы, оказавшие здесь наибольшее влияние: таковыми были организации «Народна Одбрана» и «Черная рука» и революционное движение в Боснии.