2

Муська писала Гелене месяца два спустя:

«В двухэтажной квартире на берегу моря, которую арендует Френсис, комната у меня замечательная, как я и мечтала, – окнами на юг. Когда приступы донимают его, мчусь по лестнице вверх-вниз, мочу полотенца в горячей воде, обкладываю ему грудь, спину. Помогают. В первые дни приезда в Малагу все было нормально. Казалось, все уже позади. И эта наволочь, чудовищное вранье перед отъездом. Поверь, милая, стоило так дорого заплатить за то, что я – с ним здесь. А потом (не буду называть своим именем) открылось другое. Френсис исчезал с первыми лучами солнца, уверяя меня, что его встречи – это «старые счеты», «прежние дружки достают», «тебе к ним не надо» или еще того обиднее: «Не хочу, чтобы знали, что ты из России…» И после всей этой сумасшедшей беготни (по лабухам и забегаловкам) он подхватывает грипп и вот уже три недели болеет. Сначала он и подняться не мог, потом стал донимать кашель. «Подумаешь, – говорю, – что тут такого? Вирус, поваляешься – и пройдет. Мы же вместе, каждый час – для меня счастье». – «Вирус?» – переспрашивает.

Ты пойми, Гелена, лежать он не любит, дергается. Теперь, чтобы смыться на свои мужские тусовки, час собирается с силами, подолгу стоит перед зеркалом, злится. Говорю: «Вылежи, куда тебя несет?» А ему, видите ли, «время от времени надо разогреваться». После таких «разогревов» сваливается как мешок, затихает, полуприкрыв веки, с наушниками и плеером. Похоже, плеер он не отключает даже ночью. Все чаще его одолевает странное любопытство к моему прошлому. Он требует рассказов. У Френсиса приличный русский, но все же, играя словами, я легко увожу его от правды. Как понимаешь, сочиняю небылицы. Слышит ли он меня?

Ну, пока! Он зовет, закончу позже…»

Закончить письмо не пришлось – кислород перекрыли.

Муська не вникала в странную перемену, произошедшую в испанце во время болезни, она праздновала победу. После издевательской волокиты в Москве, когда писюха секретарша учиняла допрос об отношениях с иностранцем («истинных» мотивах ее отъезда) или требовала кучу идиотских справок, подтверждавших законность их намерений, какое значение имели проблемы со здоровьем? Деньгами? Одно то, что теперь московским канцкрысам их не достать, было счастьем. Когда хворобы Френсиса пройдут, он осуществит свой план – откроет таверну на набережной. Здесь всегда будет к столу живая рыба, выловленная накануне, и живая музыка. И каждый русский – приезжий ли, здешний – сможет прийти, чтобы отведать вкусной рыбы и послушать игру ее Френсиса. «Как же повезло этой Муське из Синего Берега!» – подумают они. А потом пойдут дети, и ему не понадобятся его прежние дружки. Ну, может, только пара лабухов, что работают с ним. А тех, что таскали его на тусовки, слава богу, становится все меньше. Какой-то один еще звонит регулярно, но стоит подойти Муське – вешает трубку. Что ж, разберемся, кто кого.

«Ты не думай, что это я так, – часто вспоминала она его слова перед первым отлетом из Крыма. – Ты – это серьезно». Сколько раз она прокручивала мысленно те десять минут перед разлукой, которая длилась так долго.

Накануне они прощались в дискотеке, и теперь на людях (ребята из группы уже грузили вещи в автобус) Муська почувствовала фальшь ситуации.

– Ты поймешь все позже, – пробормотал, резко потянув ее в тень громадного платана. – Кое-какие проблемы придется разбросать. Я постараюсь вернуться поскорее.

Она не поверила. Из-за бугра в Россию не убегают. Он еще потоптался в кружевной тени развесистого дерева, потом добавил:

– С бумагами я справлюсь, труднее будет с окружением.

Не совсем поняв про «окружение», она махала вслед автобусу. Слез не было, она благодарила судьбу за выпавшие две крымские недели. Как бы сложилась ее жизнь, не затащи ее Гелена в тот вечер в «гадючник» (так она называла местную дискотеку). Покурили у стенки, уже собрались перебраться в другое место, когда ввалились импортные красавцы.

– Ха, – прыснула Муська, – испанцы! Сейчас на них наши путаночки кинутся.

Минут через пять, пропустив первый танец, к ней из той группы уверенно двинулся молодой, с белозубой улыбкой сеньор. Тощий, высокий, он чуть сутулился, на приветливом, нежно-девичьем лице поблескивали узкие глаза. Как отплясали, так он и приклеился, сразу назвавшись Френсисом, объяснил, что приехал с музыкантами из Барселоны, мечтает поглазеть на Россию, послушать народные мелодии, побывать в «знаменитых на весь шарик Ливадийском дворце, Бахчисарае и обсерватории». Из Муськи поперла испанская эрудиция, а у него оказалась с собой уйма международных хитов в кассетах. В тот же вечер он все подарил Муське – «чтобы облегчить чемодан», а на другое утро сговорились погулять по набережной. Погуляли, повеселились, она опять обворожила его своей особенной любовью к Каталонии, своим восхищением «поэтом камня» Антонио Гауди («который так трагично погиб под колесами трамвая»), и все планы испанца рухнули. Какие там ливадийские дворцы! Две недели они ничего не видели вокруг.

А потом все кончилось. Автобусы отъехали, испанцев не стало, и город для Муськи опустел, как для чеховских сестер, когда ушла бригада Вершинина. Вместо духового оркестра по динамику запускали ненавистный ей сейчас сезонный шлягер: «Он смотрит ей в глаза и руку пожимает, а в небесах горит полночная звезда, кондуктор, погоди, кондуктор, понимаешь, я с милым расстаюсь, и, может, навсегда». Муська впадала в тоску, от обступившей пустоты сдавали нервы. «Расстаешься, и качай отсюда, – думала. – Теперь уж все».

И вправду Френсис слинял начисто, его как отрезало. Та единственная открытка с видом на залив, пришедшая с оказией, – не в счет. В ней не было информации, похоже было на первую страницу разговорника: «Здрасте! Как живете? Что нового?» Но на время Муська все равно воспрянула. Туристов из Испании в Крыму было навалом – из Барселоны, Мадрида. Она торчала на аэровокзале, на пирсе, в дискотеке, знакомилась, расспрашивала. Мало ли с кем еще ему удастся переслать письмецо? Потом отступила, заставила себя выкинуть эту блажь из головы.

Вскоре у Муськи сделался настоящий срыв, депрессия скрутила ее начисто, она вышла из нее с острым отвращением к своему городу, вообще к югу, к курорту с этим мерзким интимом, возбужденной наглостью предложений и пустых слов. Уехать! Немедля. Куда угодно.

– Поступай в московский институт, – сказала, подумав, Гелена. – Шансов – ноль, потому как ты все перезабыла, но в столице и без института найдешь чем отвлечься.

Муська послала документы во Второй медицинский и поехала сдавать. (Потом-то ей пригодился месяц обучения азам первой помощи.) В Синий Берег возврата не было, никто там о ней не плакал. Предки умудрились родить ее в сорок с хвостиком. Стоило ей подрасти, как отец нашел тепленькое местечко в лесничестве под Новочеркасском, где они с матерью обосновались. Они звали ее, иногда подкидывали деньжат, но, в сущности, предки зажили собственной, подчиненной возрасту жизнью. Дочь им не отчитывалась.

Прибыв в Москву, Муська продралась (без особого напряга) сквозь громадный конкурс и, к изумлению всех знакомых, поступила. Дорога в светлое будущее была распахнута настежь, но тут возникло непредвиденное препятствие. Отчаянная, не без авантюрной жилки студентка первого курса не переносила вида и запаха крови. Она оказалась «профнепригодной» для данной специальности. Для Муськи это было посильнее шоковой терапии. Она негодовала, пыталась заставлять себя, резала руку, всаживала шприц в ляжку. Странно (но факт), когда у самой текла кровь – все нормально, у других (на перевязке ли присутствует или в операционной) – в обморок падает.

Пришлось расстаться с медицинским. Отбросив мысль о возвращении, Муська в тот же день пошла искать работу. По объявлению, через фирму «Заря», Людмила Гуцко устроилась ухаживать за тяжелой старухой. Старухина дочка (тоже старуха), измучившись от бессонных ночей, материнских пролежней, кормлений, с испугу положила сиделке очень высокую (почасовую) зарплату с выплатой каждые пять дней.

Этой зарплаты с лихвой хватило не только на то, чтобы снять комнату и безбедно прокормиться. Муська приобрела фирменные джинсы, английскую майку с шикарной надписью и заветный кассетник. Зачем ей понадобилось по сто раз прослушивать одни и те же его записи? Остаток заработка Муська отослала Гелене в счет денег, которые та одолжила ей на дорогу.

Новые джинсы и майка придали уверенности, когда Муська уселась на высокий вертящийся стул в баре гостиницы «Тройка». Она заказала крепкий коктейль, огляделась и через полчаса закадрила мужика. Внимательно осмотрела: стертое лицо, тусклый взгляд, но аккуратный, обходительный – сойдет для времяпрепровождения, ничего подозрительного. Парень сразу же дал понять, что ночевать ему негде, и Муська, войдя в положение (хорошо ей знакомое), притащила его, уже изрядно поддавшего, в свою снятую в хрущевке комнату, угостила остатками вина и постелила на диване. Однако в темноте, без лишних заверений, постоялец полез на нее, умело заломив ей руки и не тратя лишнего времени на разговоры. Муська истошно завопила. Перепуганный гость врезал ей:

– Спятила, что ли? Зачем зазывала, сволочь?

Она завопила пуще.

– Чокнутая! – оглушил он ее по темени.

В тумане полусознания она видела, как он натягивал штаны, смывался.

Утром хозяйка с брезгливым прищуром заявила:

– Чтоб духу твоего не было. Поняла? Через час. Я тебе комнату на учебу сдавала, а не блядовать, ясно?

– Ясно, – подтвердила Муська и начала собирать вещи.

Остаток денег хозяйка не вернула, пришлось в темноте пешком, с полной сумкой, добираться на очередное дежурство к старухе. При одной мысли о ее пролежнях, страшенном запахе Муська затосковала, но деваться было некуда.

Когда она вошла в знакомую комнату, старухина дочка раскачивалась из стороны в сторону, подвывая, спертый воздух был насыщен лекарствами.

– Скончалась мама, – прервала она раскачивания. – Утром скончалась.

Муська подошла к покойнице, потопталась, испугавшись приблизиться вплотную. Потом спросила старухину дочку, не надо ли чего. Та замахала на нее: чего уж, мол, теперь, оставь меня одну. Она пошарила в сумке, протянула нераспечатанную пачку денег:

– Бери. Здесь – все.

Муська поблагодарила, но уходить медлила. Ей вдруг стало жаль покойницу, ее не приспособленную к жизни дочь. Она подняла разбросанные вещи, укутала старуху-сироту шерстяным платком.

В столь позднюю пору искать ночлег смысла не имело, ночь была ясная, и Муська, подхватив неподъемную сумку, побрела к Курскому вокзалу – перекантоваться до утра и кстати почитать объявления. Объявлений на вокзале – как на бирже. Выяснилось, что требовались санитарки, грузчики, помощники и секретарши со знанием английского, компьютерная молодежь, девушки на конкурс для гостиничного сервиса. Муська выписала три телефона по уходу за стариками и вдруг выдохлась, обмякла, будто из баллона воздух выпустили.

В огромном зале было набито битком. Люди спали в ожидании билетов, состыковок с другими поездами. Их куда-то несло с насиженных мест, но большинству ехать было некуда. Муська поинтересовалась у сидевшей напротив женщины с шумной семьей из трех поколений, есть ли шанс достать билет до Симферополя. Семейка дружно загоготала: билеты в южном направлении были распроданы на много дней вперед. Но прелесть (по их мнению) «переходно-коммерческого периода» состояла в том, что «если очень постараться, достать можно все». Правда, суммы, которую запросит перекупщик, наверное, хватит и до Канарских островов. «В один конец, – сострил мужчина, – но возвращаться ведь не обязательно?»

«Ничего себе», – подумала Муська, устраиваясь. Она положила сумку под голову и отключилась, не сумев стереть возникшую в воображении картинку пляжного отеля на Канарских островах.

Утром, дожевав пирожок с повидлом (угощение шумной семьи), Муська решила без паники обдумать свою дальнейшую жизнь. Сидела она долго, ничего нового в голову не приходило, она поискала глазами автомат: пора было звонить по объявлениям.

Она поднялась, с трудом водрузив на спину (уж в который раз!) неподъемную сумку. Перед ней стоял пижонской экипировки тип и крутил на пальце ключи от машины.

– Ты-то что здесь делаешь? – поинтересовался.

Муське было не до амуров (теперь случайные знакомства вызывали омерзение), она резко отвернулась, прикидывая, какой из ближних автоматов еще работает.

– На вокзал-то как ты подзалетела, беби? – с насмешкой оглядел мужчина место ее ночлега. Глаза у него заблестели.

– Кажется, вы куда-то направлялись? – огрызнулась Муська. – Опоздаете!

– Уже опоздал, – вздохнул он. – Прямо трагедия.

Муська не поверила, ей было хорошо известно, что у подобных мужчин (опаздывают они или нет) трагедий не бывает. У таких типов при любых поворотах истории все равно все «хокей».

– Клиент потерялся, – задумчиво произнес мужчина, продолжая вертеть брелок с ключами. Уже забыв о Муське, он что-то прикидывал в уме – напряг мысли отражался на лбу. Через мгновение он встряхнулся, двинулся обратно к перрону. Возвращаясь, вспомнил о Муське, догнал.

– Ну так как? – спросил. – Чем здесь торчать, не лучше ли поработать? Вижу, что ты с образованием.

– Образование требуется? – зло прищурилась Муська. – А я подумала, в кино сниматься или манекенщицей. Или, может, за так?

– Для начала предлагаю подежурить у телефона, – не обратил он внимания на ее тон. – По телефону-то умеешь говорить?

Муське надоела эта канитель. Развернувшись, она двинулась прочь вразвалку, не спеша. Но он уже привязался. Догнал, отобрал сумку.

Дом Виктора Михайловича Горчичникова оказался просторным, с размахом. И сам он тоже – мужчиной с кругозором. Знакомый блеск в глазах (свидетельство беспредельной жажды жизни) потухал редко. Крупного помола, не прижимистый, он легко расставался с деньгами (хотя шальных у него вроде бы не было), не спрашивал, на что и как она тратит выданное, не был капризен в еде. Она быстро осознала, что им владела одна, но «пламенная» страсть – его дело. Одержимость бизнесом выражалась в череде ставок, отступлений, выигрышей, непрерывных попытках оседлать будущее. Ему надо было что-то преодолевать, кого-то обходить на поворотах – по телефону, на деловых и личных встречах. Он то конфликтовал, то шел на компромиссы, то предлагал новые условия, пока не достигал необходимой договоренности, – короче, по мнению Муськи, Виктор Михайлович беспрерывно варил бульон. Отведенное ему время, как правило, полностью покрывалось рабочим днем – приемом посетителей, переговорами, выездами на места, сидением по многу часов в офисе, изучением бумаг и деловыми застольями до той поздноты, когда даже развлекаловка ночного ТВ уже выдыхалась. В редкие часы, когда он бывал дома, уйма времени уходила на телефонные разговоры. Телефон владел им, как живое существо, обладая множеством функций, он был его записной книжкой, памятью, оценкой сделанного за день и, конечно, регистратором всевозможных сообщений. По мнению Муськи, телефон опутывал Горчичникова, как спрут. У нее было ощущение, что автоответчик, предлагавший оставить информацию и записывавший ее, вступал с Виктором Михайловичем в какие-то свои, неведомые другим отношения, почти интимные, к которым Муська не была причастна. А эта «моторола», которая позволяла уединиться с абонентом в любой точке и которую, как любимую потаскушку, можно было брать с собой повсюду! Это было посильнее, чем соперница или любовь Ромео и Джульетты. Муська не намерена была вникать в смысл его бесед, ревновать, она улавливала интонации, то напряженно-деловые, то кокетливые, понимая, когда он подыгрывал собеседнику, а когда ставил его на место. Иногда ей было интересно следить за выражением его лица, отгадывая характер, возраст человека на том конце провода, который почему-либо раздражал, веселил или вызывал зевоту у Виктора Михайловича.

– Ты бы мне хоть анкетку заполнила, – как-то, усмехнувшись, полуобнял он ее за плечи посредине выпавшего как редкая удача совместного просмотра фильма «Девять с половиной недель» по видику, который, казалось, уже настроил обоих совсем на другое. Но он повторил: – Анкетку, пусть на примитивном уровне: дата рождения, родители, образование…

– Отдел кадров нервничает? – разозлившись, отключила Муська видик. – Пусть не беспокоятся, у меня все нормально. Родилась в Крыму, предки живут в Новочеркасске. По гороскопу Телец, май семидесятого. Образование неоконченное высшее.

Через какое-то время, когда она уже овладела секретарским стилем непринужденной и вместе с тем информационно насыщенной телефонной болтовни, выучилась готовить суп, сочные мясные котлеты – чтобы таяли во рту, бегать с мраморным спаниелем по окружным дворам, натягивая поводок, сортировать почту, отличая важную от второстепенной, Виктор Михайлович заявился в одну из пятниц, вечером, в особенно приподнятом состоянии духа.

– Прекрасные новости! – воскликнул он, стоя в дверях. – Знаешь, подыскал тебе великолепную комнату. Еще договорился, что с понедельника зачисляешься на скоростные курсы менеджмента. Представляешь? Удача потрясающая! – Он скинул куртку, подошел. – Через пару месяцев освоишь экономику, компьютер, одновременно английский, статистику. И все это – по новейшей методике. Каково? Закончишь курсы, зачислим слушателем в «Тренинг-центр», у нас там появился классный преподаватель, то, что нужно. Он и бревно выучит.

Муська замерла у окна, забыв поздороваться, губы задрожали.

– А меня вы спросили? – прошептала. – Вижу, за меня все решили? Может, все-таки не все?

– Ну знаешь… – Он обиженно пожал плечами. – Не хочешь – как хочешь. Ты человек свободный. Про комнату все же подумай, жаль упускать. – Он не спеша прошел в кабинет и без паузы начал слушать запись автоответчика, а затем отзванивать.

Обдумывая новые обстоятельства, Муська поставила на стол ужин, заправила овощной салат, потом не колеблясь сняла с полки сумку и уложила вещи.

– Счастливо оставаться, – сказала, войдя к нему в кабинет и переждав, пока он отсмеется с кем-то по телефону. – Съезжаю. Что касается английского, то я, к вашему сведению, его уже знаю.

Он не стал задерживать ее. Холодно глядя вслед, он невольно отметил, как медленно, а потом все ускоряя темп, отпечатывался перестук ее каблуков по лестнице, как бешено хлопнула парадная дверь.

В тот вечер Муська кружила по Москве, вспоминая, как после смерти старухи попала на вокзал. Ей не хотелось анализировать случившееся, обида захлестывала ее. Сейчас она думала не столько об устройстве на ночлег и полном отсутствии перспектив, сколько о реванше. Как сделать, чтобы он проклинал тот день, когда выставил ее? Чтобы мучился, звал обратно, а она была бы непреклонна. Так ничего и не сообразив, она взяла себя в руки, все взвесила и решила: интересно все-таки подглядеть за ним и узнать, каково ему в пустом доме. Неужто и вправду без разницы, живет она с ним или нет?

Под утро (уже измученная недосыпом и неизвестностью) Муська все же подкралась к дому Горчичникова, поднялась на первый этаж. Она видела из окна, как он плелся к гаражу, вывел машину. Выражение лица различить не удавалось, но походка, вялая, потерявшая упругость, позволяла надеяться, что и ему не по себе.

Вечером она снова вернулась, чтобы, затаившись в простенках гаражей, уловить момент, когда он вернется. В этот раз он прошел совсем близко от нее, чему-то улыбаясь и тихонько насвистывая. «Дура, набитая опилками», – подумала о себе Муська. Для Виктора Михайловича прошел обычный загруженный до предела рабочий день, удачный ли, безытоговый, но так или иначе день этот подошел к концу. Его насвистывание взорвало Муську, ей захотелось ударить его, но главное – исчезнуть, сгинуть, лишь бы не попасться на этой унизительной слежке. Плевать, пусть варится в собственном соку.

– Ну что ты прячешься? – вдруг полуобернулся он в Муськину сторону, уже запирая ворота. – Лучше бы призналась, что поступила глупо, что сама себе враг, но что, мол, такую Бог создал, а? – И опять знакомый брелок с ключами вертелся на его пальце, переливаясь в свете фонаря. – Учиться ей, видите ли, неохота, авось как-нибудь так выплывем. Надо, милая, иметь мужество признавать ошибки, понятно? – Он обнял ее за плечи, повел к подъезду.

Дома, кинув на кресло дипломат и шляпу, помог Муське раздеться, усадил.

– А если ты хочешь серьезно, то не знаю, что с тобой делать. – Он задумчиво разглядывал кончик ботинка. – В жены ты мне не годишься, я тебя не люблю. Да и ты ко мне особой страсти не испытываешь. Так? В экономки тебе не с руки, да и рано. – Ему стало жарко, он расстегнул ворот рубахи, освободил галстук. – По гороскопу ты кто? Забыл. А… Телец. Значит, «к концу недели счастливая любовь, неожиданные новости, успехи на поприще бизнеса». – Он расхохотался своей шутке. – Хотел тебе помочь, но ты не даешься. – Он взял ее за подбородок, поднял опущенную голову. – Ну? Что будем делать?

– Кинусь на остросюжетные курсы, – процедила Муська. Через минуту злость и обида отступили. Она распаковала сумку и, внимательно оглядев себя в зеркале, направилась в ванную.

Спустя месяц Муська втянулась в занятия, успешно осваивая законы экономики, новую технику. Иногда она появлялась в НТЦ, чтобы понаблюдать, как новый преподаватель учит поступивших, забегала и во вновь оборудованное помещение фирмы. Глаз радовала темно-вишневая, итальянского дизайна мебель, из живых березок аллея в кадках, она наслаждалась кайфом удивительного сервиса: посылкой факсов, электронной почтой, DHL, ксерокопированием. Получить дымящийся кофе из автоматической кофеварки не составляло проблемы. И все же к самой деятельности фирмы она была равнодушна. Уже через месяц Муська совмещала занятия на курсах с работой. Об отселении в снятую комнату речи больше не было. Они перешагнули черту раздельности.

Как-то, примчавшись днем, он упомянул о приеме в ресторане, обронив что-то о необходимой парадной экипировке: «Купишь вечернюю шмотку и еще что-нибудь», и выложил на это солидную сумму. Муська насторожилась («длинные тосты, официальщина, все друг друга обнюхивают – тоска»), она вспомнила ночные гулянья с Френсисом, быть может, ей пора выходить на люди, освобождаться от наваждения. Она вертелась перед зеркалом в новом платье, с удивлением обнаруживая незнакомое лицо взрослой, привлекательной женщины, и внезапно в ней вспыхнуло желание нравиться. Для бодрости она глотнула шампанского и, когда Виктор Михайлович вернулся, уже отбросила последние сомнения. С недоумением он прислушивался к ее голосу, напевавшему веселую мелодию, пока она наводила марафет.

После этого банкета случайное их сближение обрело постоянство, они спали уже в одной постели. Муське нравилась грубоватая быстрота его движений, мощная безальтернативность секса. Его стремительность походила на пеленание младенца, когда руки матери уверенно собирают, группируют тельце новорожденного в вытянутый тугой кокон.

Были ли для него их отношения только «разрядкой», или их обоюдная одержимость становилась ему все необходимее? В себе Муська не пыталась разобраться. Что связывало ее с Виктором Михайловичем? Ей все еще далеки были и стиль, и цели его жизни. Ради чего надрываться и перенапрягать себя с утра до вечера? Деньги, карьера, власть? – задавалась она вопросом. Как бы и то, и другое, и третье, но было что-то еще в подобной необъяснимой одержимости, какая-то иная пружина толкала этого мужчину на конвейер, где каждый раз он рисковал сломать себе шею. Живя с ним рядом, Муська не могла не ощущать притягательность этого безостановочного темпа жизни, этого безудержного стремления к цели и уверенности в поступках. Но подчас что-то находило на нее.

– Тебе не хочется сбежать на время от родного коллектива? – спрашивала.

– Смотря для чего.

– Ну хотя бы на недельку остановиться, побыть одному.

– Естественно, хочется, – смеялся. – Они мне все осточертели, впрочем, как и я им. Но, понимаешь, это, как сказал какой-то умник о женщинах: «Ах, и с ними невозможно, и без них никак нельзя».

– Еще как возможно, – не соглашалась Муська.

Ей казалась однообразной эта жизнь в окружении вечно спешащих мужчин, карьерно озабоченных женщин. С тех пор как она работала среди них, старательно выполняя заданное на день, она вроде бы чувствовала себя спокойной. Кончились идиотские комплексы, страх неизвестности. Но все равно она словно выполняла повинность, ей было смертельно скучно, пока поздно вечером он не возвращался домой.

Вскоре Муська приспособилась жить своей, отдельной от него жизнью. Комнату, которую он ей отвел, она оборудовала на свой лад. Привычные книги на полке, словари (уже бесполезные), сборник рассказов и пьес Чехова, «Сага о Форсайтах» Голсуорси, два желтых томика Агаты Кристи. На самом верху, рядом с английским разговорником, водрузила для форсу толстый сборник Ахматовой и для себя – тощий молодого поэта Игоря Иртеньева, которого видела однажды по ящику, лохматого, веселого. Пока он читал стихи наизусть, она чуть от смеха не упала со стула. А вообще-то современную литературу она не хранила, прочитывала и раздаривала.

Через какое-то время Муська привязалась к Виктору Михайловичу всерьез. С нетерпением ожидала его появления. Уже без насилия над собой она обвивала руками его шею, вдыхая запах дорогого одеколона («После бритья»), в предчувствии его власти над нею.

В последнем письме, перед вызовом Гелены, Муська посетовала: «Как счастливо, без проблем, могло все получиться у нас с В. М.! Подумать только: дом, машина и такой мужик рядом. Люкс! Правда, изредка меня охватывает досада, что существование мое до сих пор все еще – отражение его жизни, почти бесцветное, словно я согласилась на игру без воображения. Дорогая моя подруга, увы, я так и не смогла выбить из башки воспоминания. Мне то и дело слышится шум раковины, которую мы выловили в море и передавали друг другу, и плеск нашего крымского прибоя, который так любил Френсис, наши сумерки, когда пустели лежаки, а его спина, пятнистая от острой гальки, закрывала меня от ветра. Что с этим делать? Как забыть? Больше всего не хватает мне наших с ним нескончаемых разговоров на ломаном русском и испанском обо всем на свете».

Гелена не удивлялась. Муське был дан талант восторга. Она умела радостно подхватить любую мысль, порыв этого испанца. Заходя на пляж после работы, Гелена наблюдала, как в тесноте одного лежака, прильнув друг к другу, они могли часами судачить о проходящих курортниках. Кто, к примеру, вон тот, вытянутый в струнку старик, зачем тащит эмалированные ведра и мешковину? А эта, рыжая, кем приходится здоровенному дядьке, который толкает ее в воду? И так часами, до умопомрачения.

Тогда, после отъезда Френсиса, втайне надеясь на его возвращение, Муська всерьез взялась за испанский, приобрела новые солидные словари. Вскоре она уже могла читать не очень сложные книжки, болтать на бытовые темы. А потом, когда он совсем отказался от нее, все исчезло. Она ко всему потеряла интерес, не умея свыкнуться с мыслью об окончательности их разрыва. Оказалось, память не отступила даже перед новой жизнью с Виктором. Но постепенно и незаметно чужое, нежеланное становилось все ближе, и через какое-то время пустоту свободного пространства заполнил новый хозяин.

Весть Гелены о возвращении Френсиса будто соединила электроды. В какие-то жалкие мгновения еще возникали мысли о Горчичникове, покалывала совесть при мысли о его разочаровании в ней, даже презрении, но это так, отголоски ветра, который умчался. Муська сознавала, что поступает неблагодарно, подло. Но что за сантименты? Она ринулась в Синий Берег не рассчитывая, безрассудно – что будет, то будет… И потом, когда она снова увидела Френсиса, она уже почти не вспоминала о многих месяцах, прошедших без него, об оставленном в Москве доме. Словно все это было не с нею, а с кем-то другим. И чтобы Виктор Михайлович не вешал на нее небылиц, гадливо не морщился при одном упоминании ее имени, надо сделать так, чтобы она для него исчезла. Исчезла навсегда. Чтобы он напрасно не высчитывал, когда она говорила ему правду, когда врала.

Наступил момент, когда Френсис уже не мог подняться. Была середина июня, в Нерхе (на юге Испании, неподалеку от Малаги) жара наступает рано. В том сезоне курорт наводнили немцы и скандинавы. Квартиры несусветно подорожали. Муська в панике замечала, что деньги с каждым днем тают, как и он сам. А денег надо было много: аренда квартиры, дорогие лекарства, питание, но в особенности помощь врача и медсестры. Знакомый доктор, который взялся здесь лечить Френсиса, делал все, пытаясь приостановить болезнь. Но особого улучшения не было. Френсиса ежедневно, в особенности по ночам, трепала лихорадка, зуд по всему телу заставлял до крови раздирать кожу. Муська приходила в отчаяние.

– Наверное, в городе, дома, тебе будет лучше? – закинула однажды удочку. – Перебраться не сложно, я все равно никуда не денусь, буду поблизости.

– Оставь… – бросил он. – А тебе что, не нравится здесь? Что ж, уезжай.

– Нравится, не нравится – умрешь со смеху. Нужна больница – там настоящие специалисты.

– А что, дела так плохи? – поднял он равнодушные глаза.

– Да нет же. Просто поправка идет медленнее, чем могла бы…

– Не все ли равно, где наступит конец, – возразил, прикрывая тяжелые веки, – в бархатной Нерхе – не худший вариант.

Теперь, впадая в полузабытье, он часто разговаривал с каким-то Фредом. Муська предположила, что это тот самый америкашка, который выступал с ним последние годы. Татуировка F + F на плече Френсиса закрепляла мысль об их союзе. Упоминался концерт в сказочном городке Уангорелла, закольцованном в золото песка, где всю ночь нарядная толпа кружит на каруселях и где имели они «бешеный успех». В другой раз, в ночном бреду, он вспоминал совместное турне с Фредом на яхте, вдоль пляжей, где был их «плавучий рай», и то, как они причаливали к каждой таверне, играли там и балдели.

Муська изнывала от ревности к его горячим денечкам без нее, ей снились так и не сбывшиеся прогулки с Френсисом по Барселоне и то, как он показывает ей тот знаменитый храм Саграда Фамилия (Святое семейство) скульптора-поэта Антонио Гауди, репродукцию которого возила всегда с собой; воображение дразнили головокружительные танцы в местных рок-клубах по вечерам, когда проваливаешься в неведомое и пьянеешь от счастья.

В бреду Френсис вскрикивал, греб руками. «Что же это, кто ты?» – спрашивала она себя, обливаясь невидимыми слезами. Ее мальчик, ее любовь. В последние дни он отощал до неузнаваемости, ее пальцы легко касались ребер. Теперь, когда он пытался доплестись до туалета, синий, переливающегося шелка халат, который так шел к его шее и плечам, висел, как на чучеле.

Муська совсем выдохлась от его признаний, уже с трудом перенося запах экземных ран, которые не затягивались. Теперь-то ей открылась правда. Она вспомнила сотни мелочей, непонятных, неожиданно раздражающих, которые она приписывала иностранным привычкам. И то, как мужчины смотрели сначала на него, когда они стояли рядом, и всегда здоровались с ним первым, как опускал он глаза, стоило кому-то обратить внимание на женщин, его всегдашнее внимание к собственной внешности – одежде, волосам, и то, как тщательно повязывал шейный платок. Ее охватывала паника, она думала о том, как ужаснулись бы, узнав правду, ее родные и подруги (в первую очередь Гелена). Надо быть современнее, успокаивала она себя, терпимее. О скольких знаменитостях, да и просто прекрасных, талантливых знакомых из шоу-бизнеса, балета и спорта судачили про это. А рядом кое у кого из них появлялись семьи, росли дети. Как-то Френсис сказал ей: «Те, кто в меньшинстве, всегда будут отзывчивее к чужой боли. Они-то знают по опыту, что значит быть гонимым». Муська с удивлением переспросила: «А тебя кто-то гонит?» – «Нет, конечно».

Сейчас, сидя рядом с ним, она уже твердо знала: не могли их отношения быть подстроенными, фальшивыми. Что угодно, только не это. Но чаще она спрашивала себя другое: кто тот ублюдок, о котором Френсис думает неотступно, исступленно в эти последние дни своей жизни? Она вслушивалась в его бред о веселом непотребстве на концертах, о тусовках в открытом ими бистро под названием «Тяжелый рок», и всегда в его бреду присутствовал этот тип, «владевший электробасом, как маг», «танцевавший, как бог».

В том клубе они плавали в бассейне, шалея от сигарет и случайных партнеров, которых «на другой день можно было и не узнать».

Приходя в себя, он бормотал: «Несколько человек исчезли… Я не задумывался. Понимаешь, это же игра… Фантастические ощущения, касания в воде». Его голос то возникал, то затухал – скрипучий, незнакомый. «Кто-то в темноте тебя любит, особенная нежность, ни с чем не сравнимая, ни к чему не обязывающая»… Он оправдывался: «В мужские клубы тебя бы не пустили. Там женщины не нужны». Лоб его покрывался обильной испариной, лицо искажала гримаса. «Сейчас все лопнуло». «Мы стали бояться свободной любви». «Все, все умерло для нас»… «Секс умер».

И в то ничем не примечательное утро стояла жара, сильный ветер бил в жалюзи, непрерывно и громко шурша перекладинами. Когда она вернулась из аптеки, он попросил апельсиновый джус.

– Что это, – спросил, – ураган? За окном? – Он смотрел на нее строго, с пронзительной нежностью. – Знаешь, – произнес, – я ведь с ума сошел, увидев тебя… я понял, что пропустил, какая безумная участь. Поверь, я отчаянно сопротивлялся. Мне думалось: какое я имею право, почему ты должна отвечать за мою жизнь? Я говорил себе: поздно, моя жизнь ее не вмещает. Но все оказалось не так. Я не смог преодолеть тебя. Ты все вытеснила… А потом… болезнь, кто ее мог предсказать? О боже. Прости меня ради Христа.

Он смотрел на нее. Ясно, не моргая.

– Жизнь прекрасна и в непогоду. В ней, слава богу, есть все. – Голос его окреп, одышка исчезла. – Живи, дорогая. Из каждого дня возьми все, что можешь…

Выпростав руки из-под одеяла, он снял с пальца кольцо, попробовал перекинуть через голову цепочку с крестом, не смог, закашлялся. Так и затих с раскрытым ртом.

Она застыла возле него, забыв, где она, что ей предстоит. Потом сняла с него нательный крест, спрятала кольцо. Под подушкой обнаружила конверт с надписью: «Родителям».

Родители Муську не интересовали. Но она машинально, не осознавая окружающего, все выполнила. Когда его предки появились после похорон, она хмуро наблюдала их суету. Как собирали его вещи, больше всего заботясь, чтобы все записали в бумагу, почему-то важную для них, и чтобы в ней не было сказано о диагнозе. Им была нужна официальность, подтасовка, они ее получили: «Смерть наступила в результате отека легких, осложненного сердечной недостаточностью». Его предки хотели избежать неприятностей, расходов, огласки. Вот на это, чтобы не было огласки, они кинули достаточно баксов.

Больше Муське в Нерхе делать было нечего. Она должна была найти бистро «Тяжелый рок». Там у нее было дело. Последнее.

Она оставила целый день для этого последнего дела. Кто его знает, может, бродяга Фред уже сменил площадку и выступает совсем в другой стране? Последние дни агонии Френсиса, как и смерть его, не обнаружили присутствия друзей. Что было в этом лабухе, ради которого Френсис удрал от нее, сжигал все мосты? – думала она в самолете на Барселону. Теперь-то она попадет в город своей мечты. Одна, без него.

Муська шла по барселонским улицам, которые столько раз видела во сне, люди готовились к празднику, сооружали помосты, ставили разрисованные палатки. Косо шел дождь. Стволы незнакомых деревьев с желто-оранжевыми, как свежий паркет, макушками тянулись вдоль пляжа. Электричество только вспыхивало в домах. Муська торопилась. Ей требовалось достаточно времени, чтобы не скомкать долгожданную встречу.

Бистро оказалось не на окраине, а прямо в самом центре, его непривычно яркое для утра освещение было видно издали, оттуда же доносилась тягучая музыка. Предчувствие чего-то тяжелого охватило Муську, не без труда она протиснулась в помещение через поток пестрых босоногих молодых людей, с серьгами в ушах, в приметных майках и джинсах. В зале звуки музыки, уже не замутненные городским шумом, были чисты, трагичны. Высоко на помосте, почти под потолком, из-под груды венков, букетов был виден гроб. В ногах умершего стоял портрет. На фотографии он казался подростком – белокурый, с загорелыми скулами и светлыми усами. В руках – электробас, на груди – крест. Под портретом, на полу, стояли две серебряные чаши с купюрами. Входившие клали цветы на гроб, бросали деньги в уже переполненные чаши. Муська всхлипнула (нервы не выдержали), в глаза бросилась посреди других траурная лента с русскими буквами. Она ахнула, на алом куске материи чернело: «Бесценному другу и музыканту Федору Теркулову – Фреду». Русский! О боже! Его половина, его судьба, его любовь к России – вот этот сбежавший в Америку русский?!

– Напоследок ему здорово досталось, – услышала она рядом густой шепот.

– Но зато погулять успел. Ох и умел Фред расслабиться, позавидуешь.

– Дурак ты! Он же проклят был. Коли уж заразился, сматывайся по-хорошему. Что, он не мог назад уехать?

– Брось ты, никогда б он в Россию не вернулся.

– Это как сказать. Помню, он признавался: «В Питере были замечательные фаны, знаменитые тусовки и особое, чисто российское размазывание времени. Здесь – колоссальный уровень рок-культуры, наслаждение, роскошь. – И вдруг посмотрел на меня как затравленный. – Вот я и думаю: а умирать где?»

Муська не выдержала. Бесшумно пробравшись к выходу, выскочила на улицу. Нарядный, праздничный город был похож на фарсуэлу – театральный карнавал, который тянется сквозь всю испанскую историю. Здесь, за углом, в парке Сьюдадела, он впервые начался – карнавал музыки, света и танца. Но теперь ее воображение молчало, словно потускнели те оборки на юбках, пышные воланы на рукавах. Словно для нее все кончилось в Барселоне и ничего уже не будет.

P. S.

Вернувшись в Москву, Людмила Гуцко долго проверялась по поликлиникам, перебиваясь в снятых на неделю комнатах, чтобы в случае чего не нашли по адресу. Она оказалась совершенно здорова. И наступил день, когда она решилась, подошла к знакомому подъезду, позвонила. В квартире никто не отозвался, она подошла к гаражу, заглянула в щелку. Похоже, и он был пуст. Уехал!

Поколебавшись, Муська направилась в главный офис, где располагался НТЦ. По дороге пыталась воскресить прежнее чувство к работе, вспоминая итальянский дизайн, картины молодых художников. У подъезда не было охраны. Подняв глаза, она увидела, что вывеска с названием фирмы тоже отсутствует. Муська огляделась: улица, дом, сквер напротив – все было на месте. Куда делась фирма? Переехала? Обанкротилась? Никто не знал. В соседнем салоне красоты служащие высказывали разные предположения, толком никто не мог сказать о причинах исчезновения офиса, назвать новый адрес или телефон. Муська кинулась обратно, к дому Горчичникова, начала звонить безостановочно. Наконец после долгих предосторожностей и расспросов на площадку вышла средних лет седая женщина. Она сообщила, что Горчичников, как говорят, перенес обширный инфаркт и сдал ей квартиру через посредников. А сам? Сам как будто живет теперь за городом.

– Вряд ли вы его найдете, – развела руками квартиросъемщица, – лично я понятия не имею, где он. Фирма его разрослась, знаю, что где-то в соседнем районе им принадлежит целый трехэтажный особняк. Не думаю, что Горчичников по-прежнему там служит, – добавила она. – Но живет он, точно, за городом. Да разве без адреса его найдешь?

Найти Виктора Михайловича было трудно, но, если очень захотеть, можно обойти всю Московскую область, каждый дом, расспрашивая и наводя справки.

Нашла ли она его?