Полиция

Полиция

Полицейская деятельность государства, как известно, имеет своей задачей, с одной стороны, предупреждение и пресечение действий, нарушающих существующее благосостояние, а с другой – содействие к дальнейшему развитию народного блага.

«Исторический очерк образования и развития полицейских учреждений в России».

Болван! Скотина! Дубина стоеросовая! Чтобы руки твои загребущие у тебя еще в детстве отсохли...

Помощник пристава запнулся, безуспешно подыскивая ругательства пообиднее. Молодой широкоплечий городовой, которого столь яростно распекал полицейский офицер, замер по стойке смирно, боясь шелохнуться. По его лицу катились крупные капли пота, а губы беззвучно шевелились в тщетной попытке произнести слова оправдания:

– Виноват, ваше благородие! Лукавый попутал... Сам не ведаю, как это случилось. Кто же знал, что этот черт, хозяин квартиры, заметит, да еще шум поднимет...

«Господи, бывают же на свете такие дураки! – подумал помощник пристава, сжимая кулаки в бессильном отчаянии. – Украсть во время обыска копилку! И с чем?! С горсткой медяков – ровным счетом двадцать три копейки, будь они неладны... Хотел, видите ли, этой „свинкой“ сынишку порадовать... А что тем самым он всей Мещанской части свинью подложил, даже не подумал. Ему-то ничего – пойдет под суд, и вся недолга, а нас теперь проверками замучают. Не успеешь оглянуться, всплывут грешки уже не копеечные, и окажешься на одной доске с генералом Рейнботом».

Уныние, охватившее полицейского офицера, легко можно понять. Как и всякая государственная структура, Московская городская полиция функционировала, опираясь на сложившуюся систему писаных и неписаных правил. Первые составляли тот самый Закон, которому полицейские служили, как говорится, «по определению». Вторые – давали им возможность строить взаимоотношения с жителями города на реальной основе.

Суть этих отношений сводилась к тривиальной философии: «Мы денно и нощно охраняем ваш покой. За нашу тяжелую службу казна платит мало, а жизнь все дорожает. Так что извольте облечь вашу благодарность в денежные знаки разного достоинства – соответственно с вашими доходами». Но чтобы такая система существовала без сбоев, требуется придерживаться простого правила: внешне все должно быть шито-крыто, потому что любой скандал приводит в действие законы писаные. И уж совсем плохо, если скандалы начинают следовать один за другим, причем каждый новый еще больше подливает масла в огонь.

Как ни странно, но кража грошовой копилки, совершенная в июле 1910 года городовым Кондратием Букиным, относилась именно к такого рода событиям. И начальство гневалось неспроста – для него в тот момент каждый проступок полицейского был, что нож острый в спину. А все потому, что многие неблаговидные деяния сотрудников московской полиции стали достоянием гласности, и не прощелыга Хлестаков, а самый настоящий, облеченный всеми полномочиями ревизор – сенатор Гарин – предлагал им «садиться без чинов»... на скамью подсудимых. С этим предметом интерьера зала окружного суда либо уже познакомились, либо только собирались познакомиться многие служащие полиции – от околоточного надзирателя Абинякова до самого градоначальника – генерал-майора Рейнбота.

Но прежде чем углубиться в подробности этих событий, думаем, нелишне будет пояснить читателю, кто же были такие городовые, околоточные надзиратели, приставы вкупе с полицмейстерами и градоначальниками. А главное – какую роль играла полиция в жизни Москвы начала прошлого столетия.

В XX век Московская городская полиция вошла, имея структуру и штаты, определенные реформой 1881 года. Согласно ей, столичный город Москва в полицейском отношении был разделен на три отделения, 17 частей и 40 участков, которые, в свою очередь, делились на околотки. К 1914 году, из-за увеличения городской территории, отделений стало четыре, а число участков возросло до 48, однако распределение сил полиции оставляло желать лучшего.

«В Москве есть огромные, густо населенные пространства, так называемые „Новые стройки“, где на тысячу жителей не имеется даже одного полицейского поста! – отмечал В. А. Гиляровский. – 48 участков Москвы разделены крайне беспорядочно как по величине площади и по количеству жителей, так и по численности полицейских постов и внутреннего надзора.

Участки за Каретной-Садовой и к Тверской заставе, где благодаря ипподрому с его азартным тотализатором и массой притонов – играющий и преступный люд, обслуживаются тем же количеством полиции, как, например. 2-й мясницкий и 1-й яузский[75] и др.

Самые управления участков расположены не в центре, а на границе других участков, что является затруднительным для обывателей».

Возглавлял московских блюстителей порядка обер-полицмейстер (с 1.01.1905 г. – градоначальник[76]), непосредственно подчинявшийся генерал-губернатору. Отделения находились под управлением полицмейстеров, которые контролировали деятельность подчиненных им участковых приставов. Приставы, опираясь на помощников (старших и младших), а также на служащих канцелярии, отвечали за «благочиние» на вверенных им участках. Околотки находились под началом околоточных надзирателей. На самой низшей ступени административно-полицейской лестницы стояли городовые.

«Между прочим, – делился воспоминаниями писатель Н. Д. Телешов, – наименование этих полицейских „городовых“ москвичи шутливо относили к нечистой силе, считая, что в лесу есть леший, в воде – водяной, в доме – домовой, а в городе – городовой».

Мы не знаем, сколь часто московским обывателям приходилось встречаться с домовыми и водяными, не говоря уже о лешем, но зато доподлинно известно, что городовые постоянно были, как говорится, в самой гуще народной. В то время жизнь горожан четко регламентировалась сводом «Обязательных постановлений и правил», и следить за их точным исполнением, а также карать за нарушения должны были чины полиции. Рассматривая дореволюционные фотографии улиц и площадей Москвы, довольно часто можно заметить фигуру городового. И это вовсе не ухищрения фотографов – полицейские служители действительно являлись неотъемлемой частью городского пейзажа.

Причем следует заметить, что не всякий видный собой мужчина мог облачиться в форму и заступить на пост. В основном в городовые принимали уволенных в запас солдат и унтер-офицеров – физически крепких, умевших читать и писать по-русски. Последнее обстоятельство в то время имело большое значение, так как 60—70% рядового состава армии были неграмотными. В 1913 году, готовя реформу полиции, МВД подтвердило это требование: городовой, который не может написать протокол, – явление абсурдное, – иначе как же он тогда сможет выполнять свои служебные обязанности? Среди претендентов предпочтение оказывалось женатым – они лучше относились к исполнению своих обязанностей.

Зачисленных на службу записывали в полицейский резерв, где из них готовили полноценных городовых. Чтобы во всеоружии заступить на пост, кандидаты должны были к концу обучения ответить без запинки на любой из почти восьмидесяти вопросов, связанных с полицейским делом. Часть из них не вызывала трудностей у вчерашнего солдата: например, состав российского императорского дома или «что называется постом?» ему приходилось вызубривать в армии на «уроках словесности». Достаточно просты были вопросы об «особах первых 4-х классов» – военных и штатских генералах (их следовало приветствовать, «встав во фронт»), или что такое присутственные места?

Еще следовало твердо знать, «что каждому городовому необходимо, чтобы оправдать свое назначение» и что ему воспрещается на посту; что делать, услышав продолжительный свисток, и в каких случаях можно бесплатно взять извозчика? Порядок зажигания фонарей и езды по улицам, ремонта домов и вывоза нечистот, «забора нищих» и перевозки мяса, правила наблюдения за порядком на улице, за газетчиками и разносчиками, за питейными заведениями и публичными домами – это и еще многое другое городовой был обязан держать в голове. Его учили, как действовать на пожаре и при наводнении, «если заметит человека, выходящего из какого-нибудь дома с узлом в ночное время», «если в квартире кто-либо повесится», «если на посту его появится бешеная собака и кому-нибудь причинит покусы».

В 1900 году инструкция городовым насчитывала 96 параграфов. Она начиналась с того, что обязывала городового «вести себя всегда прилично своему званию» и строго запрещала ему «входить в форме без служебной надобности в питейные и трактирные заведения», а также «принимать от обывателей какие бы то ни было подарки деньгами или вещами». Завершался руководящий документ предписанием «не допускать постилки соломы у домов, где есть больные, без разрешения и наблюдать за смачиванием ее».

Молодого городового не допускали к несению службы, если он плохо владел приемами японской системы самозащиты джиу-джитсу.

На экзамене ему приходилось скручивать «преступников», наносивших удары кулаком, нападавших с палкой, ножом, револьвером, а также демонстрировать умение в одиночку поднимать пьяного с земли. Хороший уровень подготовки московских полицейских к рукопашному бою засвидетельствовали, в частности, их коллеги из Японии, как-то навестившие Первопрестольную. Городовые оказались настолько неучтивы, что ни одному из гостей не дали возможности торжествовать победу.

Аналогичная история произошла в 1911 году с исландцами, мастерами борьбы «глима», которые демонстрировали свое искусство на сцене ресторана «Яръ». Публика рукоплескала, наблюдая, как старший из «глимистов» ловко отражал атаки ассистентов. Он неизменно одерживал верх, даже если нападавшие, вооружившись кинжалами, кидались на него скопом. Объявив, что владеют «непобедимыми приемами», исландцы посулили солидный денежный приз любому, кому удастся их одолеть. Видимо, не дождавшись желающих помериться с ними силой, они сами отправились в полицейский резерв, где бросили вызов городовым.

Репортер газеты «Раннее утро», описывая этот случай, не мог сдержать удивления (объяснимого привычным взглядом москвича на стражей порядка): «...неотесанные, неповоротливые(!) городовые устояли против ожесточенной атаки, сопровождавшейся стремительными подножками самонадеянных сынов Соединенного королевства»[77].

В полицейском резерве, где исландцам довелось испытать, почем фунт лиха, по штату числилось 140 городовых. Их назначали в наряды для поддержания порядка во время гуляний, церковных церемоний, театральных и цирковых представлений, а также на охрану городских учреждений. В начале XX века за службу в резерве рядовому полицейскому полагалось жалованья 150 руб. в год, а жилье предоставлялось «натурой» – в казарме.

Городовой, которого «в связи с открывшейся вакансией» переводили в состав полицейской стражи (их на Москву приходилось 1400 человек), получал уже 240 рублей. После семи лет безупречной службы его жалованье повышалось на 30% от годового оклада, а еще через пять – на 50%. Жильем ему служила «общая казенная квартира» – та же казарма – в пределах участка, где он служил. Со временем наем подходящих помещений для устройства казарм превратился в неразрешимую задачу, поэтому городовым стали выдавать «квартирные» деньги. Обычно их хватало на оплату квартиры только на окраинах города, что порождало новую проблему: рядовые полицейские, вопреки требованиям начальства, вынуждены были селиться вдали от места службы.

Как выглядел настоящий постовой столетие назад, дает представление короткая зарисовка из серии «Московские типы», опубликованная в журнале «Искры»:

«Один из многочисленных перекрестков Москвы... Тут и разъезд конок, и допотопные общественные рыдваны, запряженные изуродованными клячами, беспрестанно таскаются и груженые подводы, снуют в разных направлениях и кареты, и „ваньки“... А на самом перекрестке, в центре, стоит городовой Силантьич, гроза всех возниц, бравый отставной унтер с медалями и румынским крестом „за турку“[78].

Холодно... Но Силантьичу ничего... Ему и больший мороз не очень-то страшен. Балканы переходил – так всякие виды видывал... Тогда в одной шинелишке да в худых сапогах пришлось путешествовать, а теперь и полушубок поддет, и воротник барашковый поднят, на ногах валенки. А главное – некогда зябнуть. Силантьич теперь на посту и, значит, постоянно в движении.

Зорко смотрит Силантьич по сторонам, и никакой беспорядок не ускользнет от его «недреманного ока». Вон мужичок, приближаясь к посту, везет дрова, а впоперек ему тянется обоз ломовых. Надо бы обождать, но мужичок не обращает внимания и «прет».

– Стой!.. Стой, тебе говорят! – зычно кричит на мужика городовой. – Куда прешь?.. Не видишь, обождать надо?..

Мужичок очень недоволен окриком, но приостанавливает лошадь и сердито ворчит:

– Скажи на милость!.. Стой... Проехал бы, а ты стой!.. Тьфу!..

– Поговори, поговори еще у меня! Вот запишу – будешь знать тогда!

«Запишу» – самая страшная угроза для всех возниц[79]. А Силантьич уже на «ваньку», который влез в самую сутолоку и путается:

– Ты куда, ты куда залез?!

«Запишет!» – мелькает в голове у «ваньки», и он, нахлестывая клячонку, старается удрать от постового. Но вот все направлены как следует, порядок восстановлен, и Силантьич опять становится на одном месте, в центре перекрестка, зорко поглядывая по сторонам за движением... Прямо на постового двигаются сани с сидящей в них барыней...

– Куда же ты? – трогая по спине извозчика каким-то свертком, взволнованно говорит барыня. – Налево, мне налево надо!..

– Без тебя знаю, что налево! – зло огрызается извозчик– зимовик.

– Так что же ты не повертываешь?..

– А это что? – показывает возница на постового. – Не видишь, статуй-то стоит?.. Он те повернет! Его, ровно тунбу, объезжать надоть!.. [80]

А к «статуе» беспрестанно подходит разношерстная публика со всевозможными расспросами: «Где дом купца Ахова?», «Куда пройти в Кривой тупик?» – и т.п.

Вот, например, подошла деревенская баба, с котомкой и мешком за плечами.

– А скажи ты мне, служива-ай! – слезливо просит баба. – И где, тутотка, найтить мне Авдотью Сипуновскую?.. Тебя, вишь, велели поспрошать?..

– Какую Авдотью Сипуновскую?..

– Нашу... дерявенску...

– Да кто она?..

– Дуняша-то?.. Плюменница она мне, плюменница, родимый! Отец-то ейный братом мне родным доводится. Только я, стало быть, в Вертуновку отдадена была, а брат-то в Сипу-новке... Недалеча-а! Вот приехала я по чугунке, да цельный день не емши путаюсь у вас тут! Кого ни спрошаю, никто не сказывает, игде Дуняша прожива-аить! – чуть не плачет баба.

Зло и досада разбирают Силантьича на бабу, а помочь все– таки надо.

– Ах, глупая! Ведь здесь не в Сипуновке! Здесь, чай, столи-ца! Нешто без адреса найдешь свою Авдотью? Где живет, надо знать, – понимаешь?

– В работницах она, родимый, живет...

– Тфу!.. Да у кого, у кого?..

– А у кого – эт-та в письме, в ейном у меня прописано...

– Так что же ты молчишь-то? Давай письмо!..

И Силантьич, прочитав адрес, терпеливо и подробно растолковывает бабе, куда идти и кого дальше спрашивать...

Глядь! – опять на перекрестке кутерьма, и он спешит водворять порядок! Да, не легко постовому в течение нескольких часов продежурить на бойком перекрестке...»

Конечно, такая благостная картина наблюдалась далеко не всегда. Многие москвичи были убеждены, что хаотичность уличного движения происходила из-за наплевательского отношения городовых к исполнению своих прямых обязанностей.

Вместо того чтобы неустанно поддерживать порядок, молодые полицейские проводили время в болтовне с кухарками или горничными. Даже градоначальник фон Медем отметил в одном из приказов: «...при объездах города продолжаю замечать не только праздные разговоры постовых городовых преимущественно с бабами и земляками, но видел курящих и грызущих подсолнухи (у Смоленского рынка 14 августа)». Правда, если начальство видело такое пренебрежение требованиями инструкции, служивые отправлялись под арест.

Как ни странно, но нарушителей дисциплины в чем-то можно было понять – служба у городовых была далеко не сахар. На посту им приходилось стоять в три смены по шесть часов. Если требовалось отлучиться, постовой должен был вызвать двух дворников: одного оставить вместо себя, а другого послать в участок с объяснением причины оставления поста. Да и обязанностей, как уже упоминалось, у городового было великое множество. А заступив на пост, он, ко всему прочему, был обязан твердо знать или, по крайней мере, иметь под рукой занесенные «в памятную книгу»:

«1) Находящиеся под надзором его поста улицы, площади, мосты, сады, церкви, казенные, общественные и частные здания и фамилии домовладельцев.

– Место нахождения ближайших пожарных кранов и сигналов, почтовых ящиков и кружек для пожертвований.

– Ближайшие от своего поста: больницу, аптеку, родильный приют и телефон, которым, в случае надобностей, могли бы воспользоваться чины полиции.

– Адреса живущих поблизости от его поста врачей и повивальных бабок.

– Местонахождение камер – прокурора Окружного Суда, Участкового Мирового Судьи и Судебного Следователя.

– Местожительство проживающих вблизи его поста высокопоставленных лиц».

Конечно, не пост красит полицейского, но, судя по заметкам некоторых бытописателей, существовала какая-то связь между личными качествами городового и местом расположения его поста. «Городовой, – описывал Ф. Тищенко некую противоположность бравому Силантьичу, – не из тех бойких и всевидящих стражей порядка, которые „глазами едят“ прохожих, стоя на Тверской и на других шумных улицах, а вялый, с ленивой, разлапистой походкой, какие занимают скромные посты по двадцать лет подряд на одном месте в глухих улицах, в тупых, косых, кривых и криво-косо-коленных переулках матушки Москвы».

Городовой, сменившийся с поста, от службы не освобождался. Следующие шесть часов он числился «подчаском». В этом качестве его могли определить на дежурство при участке или послать в наряд, ему могли приказать конвоировать арестантов или даже снова заступить на пост, чтобы подменить заболевшего товарища. В лучшем случае городовой, не получивший никакого назначения, был обязан безотлучно находиться дома – вдруг он экстренно понадобится. Например, при пожаре все городовые части спешили на место происшествия для организации оцепления и охраны имущества погорельцев.

Постовая служба была связана не только с угрозой начальственного гнева и перспективой знакомства с гауптвахтой. Как темной ночью, так и среди белого дня, городовые могли получить ранение, а то и расстаться с жизнью. Особенно много полицейских погибло во время Первой русской революции. Руководители вооруженного восстания в декабре 1905 года прямо призывали «боевиков»: «Убивайте городовых!» Кроме того, постовые гибли, когда пытались предотвратить разбойные нападения, целью которых был захват денег для пополнения партийной кассы или, как их называли революционеры, «экспроприации»[81]. Это слово тогда настолько вошло в обиход, что им стали называть любой вооруженный налет, даже если грабители были не «идейными борцами», а обычными уголовниками. Тем более что те и другие начинали стрелять, не задумываясь.

Так, 5 марта 1911 года в Сокольниках трое «экспроприаторов», отобрав у артельщика макаронной и кондитерской фабрики Динг 6500 руб., скрылись на автомобиле. Они стремились как можно быстрее оказаться за пределами Москвы, для чего поехали через село Богородское. Вот здесь-то на их пути оказался городовой Иоасаф Дурнин.

В тот день мост через Яузу был закрыт на ремонт, поэтому поставили полицейского – предупреждать о невозможности проезда. Как ни доказывал шофер, что очень торопится, городовой оставался непреклонным и машину не пропускал. Наконец у преступников, опасавшихся скорого появления погони, сдали нервы. Они открыли стрельбу по городовому, а затем выскочили из автомобиля и бросились бежать в разные стороны. Чтобы очевидцы происшедшего не вздумали ринуться следом за ними, грабители швырнули в толпу несколько горстей золотых монет.

Доставленный в больницу городовой Дурнин скончался от ран. Он так и не узнал, что одного из убийц буквально через полчаса задержал его товарищ – городовой Мерзляков. Стоя на посту у Преображенской Заставы, он заметил, как к трамвайной станции подъехал на извозчике молодой человек, расплатился целым рублем и поспешил к трамваю. «Что-то здесь нечисто, – подумал Мерзляков. – Рубль метнул, словно барин, даже про сдачу не вспомнил. „Ванька“ вон рот раззявил от удивления. А сам к трамваю кинулся, как будто хочет побыстрее в толпе затеряться».

Описания преступников у городового не было, но об ограблении возле фабрики Динг ему уже сообщили. Повинуясь интуиции, он подбежал к подозрительному молодому человеку, обхватил его руками и не давал пошевелиться, пока на помощь не подоспели дворники. Последующий обыск принес обильные плоды: у приказчика магазина Чичкина Алексея Куренкова обнаружили маузер и тысячу рублей из денежного мешка артельщика макаронной фабрики.

Бывало, что стражи порядка гибли от рук людей, которых никоим образом нельзя было отнести к преступному миру. В 1907 году трое студентов университета, решив испытать свою готовность к «борьбе за народное счастье», зверски убили городового Лавра Горелина. Трое детей остались сиротами.

А вот в случае с корнетом Марченко и подпоручиком князем Вачнадзе политических мотивов не было вовсе – одна только дворянская спесь. Глубокой ночью 8 августа 1910 года эти молодые люди, только что выпущенные из училищ (один – в Белгородский уланский полк, другой – в 9-й Восточносибирский полк), возвращались на лихачах из ресторана. Самое главное событие в жизни каждого военного – первые офицерские погоны – было отмечено обильными возлияниями. Не в силах сдержать переполнявшую их радость, юноши оглашали спящие улицы громким пением. Однако на углу Владимиро– Долгоруковской улицы и Чухлинского переулка оно было прервано окриком городового, велевшего прекратить безобразие.

– Не знаешь, с кем говоришь, невежа?! – моментально взбеленились «певцы», когда сквозь алкогольный туман до них дошло, что их, настоящих офицеров, поучает какой-то там полицейский, да к тому же нижний чин.

– Виноват, ваше благородие! – отдал честь городовой, наконец-то разглядев белые военные мундиры. – А только будьте добры не нарушать тишину – не полагается по закону!

Городовой 1-го разряда Василий Кулешов из своих прожитых сорока семи лет двадцать отстоял на посту, поэтому знал назубок: «На обязанность полиции возлагается смотреть, чтобы по улицам и переулкам пьяных не было, и чтобы те, которые по улицам и переулкам кричат и песни поют, ночью в неуказанные часы ходят и в пьяном виде шатаются, были забираемы и отсылаемы под стражу». Каких бы благородных кровей ни был ночной гуляка, а нарушать «общественную тишину» никому не позволено. На то она ночь, чтобы люди отдыхали без помех. Тем более по летнему времени окна у всех открыты, поэтому любой шум может нарушить покой обывателей.

Однако вежливость постового привела к обратному результату. Офицеры, почувствовав себя окончательно оскорбленными, соскочили с пролеток и накинулись на городового с кулаками. Позже, на суде, свидетели утверждали, что от зуботычин Кулешов неоднократно падал на землю, но каждый раз поднимался и, прикладывая руку к козырьку фуражки, неизменно повторял: «Драться не полагается».

В описании самой трагедии свидетели разошлись кардинально. Привлеченные свистками Кулешова дворники, ночные сторожа, городовые с других постов утверждали, что, окончательно войдя в раж, офицеры выхватили сабли, и корнет Марченко рубанул городовому по правому бедру. Кулешов упал, истекая кровью. Ему пытались оказать медицинскую помощь, но по дороге в больницу он скончался[82].

Офицеры, напротив, доказывали, что собравшаяся толпа вела себя очень враждебно: бросала камни и палки, затем стала их избивать, сорвала погоны, вытащила из карманов кошельки, а один из городовых даже ударил корнета Марченко (это, впрочем, не подтвердилось – наоборот, полицейские защищали офицеров от самосуда). Сабли им пришлось обнажить исключительно в целях самозащиты, а роковой удар был нанесен случайно. Более того, защита высказала предположение, что городовой, получивший в суматохе толчок в спину, сам налетел на острие.

Военный суд признал обоих офицеров виновными в буйстве. Корнету Марченко при «увеличивающих вину обстоятельствах» определили четыре месяца ареста с последующими ограничениями прав по службе. Подпоручика князя Вачнадзе при говорили к двум месяцам пребывания на гауптвахте. Гражданский иск вдовы о выплате содержания на пятерых детей, оставшихся сиротами, был отклонен.

Следует отметить, что отношение к полицейским, погибшим при исполнении долга, как правило, было самым уважительным. Московская городская дума назначала их семьям пособия, которые выплачивались детям до достижения ими совершеннолетия.

Почетом и уважением пользовались городовые-старослужащие. Градоначальник лично приезжал в участки, чтобы поблагодарить их за верную службу в полиции. Портреты ветеранов помещали на своих страницах московские газеты и журналы.

Циркуляром от 22 февраля 1910 года Департамент полиции известил, что «за подвиги храбрости, оказанные при борьбе с вооруженными нарушителями общественного порядка, когда характер оказанного подвига свидетельствует о беззаветном мужестве отличившихся лиц», Император разрешил награждать рядовых полицейских медалями «За храбрость» на Георгиевской ленте. Прежде этой награды удостаивались только отличившиеся на поле боя солдаты, унтер– офицеры и «кавказские туземцы».

Городовые, желавшие продвижения по службе и отвечавшие требованиям начальства – «служившие в военной или гражданской службе, не моложе 21 и не старше 40 лет; хорошо грамотные, развитые и видной наружности» – могли стать околоточными надзирателями. По мере открытия вакансий их зачисляли в резерв так называемыми сверхштатными, с жалованьем 20 руб. в месяц, но «на всем своем содержании». После обучения в специальной полицейской школе и сдачи экзамена происходил перевод в штат либо того же полицейского резерва, либо в участки. В последнем случае под началом этого полицейского чина оказывался околоток (определенное количество домовладений) и несколько городовых.

Околоточный надзиратель, хотя и относился к младшим полицейским служителям, но был уже фигурой – пусть не великий, а все-таки начальник. Жалованья ему полагалось в два с лишним раза больше, чем городовому[83]. А главное – околоточный надзиратель, пока служил в полиции, получал права чиновника XIV класса, даже если не имел классного чина. В Российской империи, где «каждый сверчок должен знать свой шесток», это означало значительное повышение личного статуса, приобщение к корпорации всесильного русского чиновничества. Форма ему полагалась, «как у классных чинов», а к ней – «шашка драгунского образца с черным кавалерийским темляком на черной юфтевой портупее».

Уникальный характер должности околоточного надзирателя состоял в том, что он был главным и единственным передаточным звеном между государственной машиной и москвичами. «В случаях, когда полиции для исполнения возложенных на нее законами обязанностей, – гласила инструкция, – необходимо входить в непосредственные личные сношения с обывателями по месту их жительства, сношения эти делаются через околоточных надзирателей». В переводе с бюрократического языка это означало, что любая казенная бумага (например, судебная повестка), направленная в адрес жителя Москвы, вручалась лично околоточным надзирателем.

Но главная его обязанность заключалась в строгом надзоре за тем, чтобы жители околотка без малейших отступлений соблюдали правила и постановления «относительно общественного благоустройства и благочиний». Стоит заметить, что «Инструкция околоточным надзирателям Московской столичной полиции» представляла собой книгу в триста с лишком страниц, на которых убористым шрифтом были изложены все предписания московских властей. Одни только обязанности околоточного «по наблюдению за наружным порядком» насчитывали 15 пунктов, да еще девять «по надзору за народонаселением». И все они предписывали «досконально знать» о происходящем в околотке – от затеваемого в домах ремонта (только с разрешения властей) до появления незарегистрированных жильцов или женщин, тайно занимающихся сводничеством.

Некоторое представление о том, как это выглядело в реальности, дает рассказ самого околоточного надзирателя:

«Работы по горло. Работаешь и днем, и ночью, и утром, и вечером. И затем наблюдай, и за этим. Домовладелец снега со двора не вывозит – околоточный виноват. У другого выгребные ямы не в порядке – опять же с нас взыскивают.

Там чей-то сенбернар ни с того ни с сего вскочил в сани и укусил барышню – снова околоточному работа. Производи, стало быть, дознание: чья собака и не бешеная ли, и первый ли это случай нападения на прохожих? Здесь – понукай дворников, чтобы в гололедицу панели посыпали, да не солью, от которой, говорят, портятся калоши, а песком.

Видите ли, с утра маковой росинки во рту не было – некогда. Обойдешь свой околоток, спешишь на работу в участок. Из участка бы следовало домой забежать – никак невозможно. Разноси квартирантам вот эти повестки, – сами видите, сколько их тут у меня: целый портфель.

– Да когда же вы успеете разнести все эти повестки?

– Сам не знаю. Придется до позднего вечера разносить...

– А потом на покой?

– Нет. Сегодня у меня ночное дежурство».

Околоточный был обязан как можно чаше обходить свой околоток днем и ночью, проверяя несение службы городовыми, дворниками и ночными сторожами. Мелкие нарушения порядка или же требовавшие немедленного устранения фиксировались им в протоколах. При этом ему не рекомендовалось расцвечивать официальный документ речевыми оборотами вроде: «Я, такой-то, проходя по вверенному мне околотку и имея неустанное наблюдение, чтобы все обстояло благополучно... принял энергичные меры...» При малейшем подозрении на совершенное преступление околоточному надзирателю следовало немедленно приступать к дознанию.

Вызывать к себе на квартиру или в участковое правление нужных по делу лиц околоточному не разрешалось – приходилось самому бегать по разным адресам и оформлять бумаги на месте. Лишь в 1907 году градоначальник разрешил полицейским для служебных нужд пользоваться велосипедами («соблюдая при этом все установленные правила»). Вообще же околоточный был прикован инструкцией к своей территории, как каторжник цепью к веслу галеры: покидать ее он мог только с разрешения пристава. Каждый раз, выходя из квартиры, околоточный был обязан сообщать ближайшему городовому, куда направляется, чтобы в случае необходимости его удалось бы легко отыскать.

Верность служебному долгу требовала от околоточного надзирателя даже известного рода аскетизма. Один из параграфов инструкции указывал, что представители этой категории полицейских «при посещении публичных гуляний и садов, не должны занимать мест за столиками среди публики, а равно проводить там время со своими знакомыми в качестве частных посетителей; им воспрещается посещать трактиры, рестораны и тому подобные заведения с целью препровождения времени, а разрешается заходить в них только лишь для исполнения обязанностей службы». Жениться околоточные надзиратели, так же как и городовые, могли только с разрешения градоначальника.

Честно говоря, для нас так и осталось загадкой, кто из полицейских мог изо дня в день выполнять все требования упомянутой выше «Инструкции околоточным надзирателям». Либо он должен был быть неким «чудо-богатырем», не знающим ни сна ни отдыха, либо... постоянно иметь упущения по службе, которые ему всеми доступными способами приходилось скрывать от начальства.

Сразу отметим, описаний идеальных околоточных надзирателей найти так и не удалось. Зато в пользу второго предположения говорят факты, всплывшие во время суда над околоточным надзирателем Абиняковым, письмоводителем при полицмейстере 2-го отделения[84]. Чтобы не возникло путаницы, следует пояснить: подсудимый не руководил околотком, а лишь относился к низшим чинам полиции; по кругу служебных обязанностей он был «чиновником для письма» – нечто вроде секретаря. Показания полицейских даже не требовали комментариев, поэтому газеты в отчетах о процессе просто приводили слова свидетелей:

«Вот повествует о деятельности Абинякова пристав Мариинского участка кап. Языков.

– Непосредственно к полицмейстеру Абиняков никогда не допускал даже приставов. А всем предлагал писать рапорты.

Зная о влиянии Абинякова на Юрьева, все, конечно, подчинялись своей участи и спешили понять совсем не двусмысленные намеки Абинякова о взятках. То за учение сына нужно заплатить, то кормиться нечем, то просто без объяснения просил деньги... И давали. Языков дал в два приема 55 рублей.

Вот один за другим дают показания околоточные надзиратели. Собирали, говорят, к Пасхе и Рождеству для Абинякова рублей по 25—30. Собирали и просто временами рублей по десяти. Но Абиняков не брезговал никакими суммами: брал рубль, когда денег больше не было. Любил просить на извозчика.

– Зачем же вы давали? – недоумевает председательствующий И. В. Стрижевский.

– Да как же, он нужный был человек, – отвечают околоточные надзиратели. – Предупреждение о ревизии участка полицмейстером, всякого рода другие сообщения, перевод из разряда в разряд, а при случае – возможность избавиться от наказания, – все это было во власти Абинякова.

И тут же иллюстрируют эти заявления примерами. Провинился в чем-то околоточный надзиратель Молчанов. Вызывает его по телефону Абиняков. С таинственным видом прикрыл Абиняков дверь и дипломатично повел беседу:

– Мне поручено произвести дознание по вашему делу. Но я – ваш друг и зла вам не желаю – и т.д.

– Я понял, – говорит Молчанов, – что все клонится к «благодарности»...

Когда полицмейстер Юрьев являлся производить ревизию участка, его неизменно сопровождал Абиняков. И вот, чтобы ревизия сошла благополучно, околоточные надзиратели тут же устраивали между собой «сбор» и вручали Абинякову».

Обвинитель, товарищ прокурора Н. Н. Чебышев, не называл полицейского-взяточника «оборотнем в погонах», но сотворенное им зло охарактеризовал особо:

– Русская взятка имеет много разновидностей; но едва ли ошибусь я, если скажу, что самым злокачественным видом ее нужно считать такую, которую берут со своего же, находящегося в зависимости, сослуживца. С кого брал Абиняков? С этих нищих околоточных! Какую дезорганизацию подобные люди вносят в правительственный механизм, вселяя в низах этого механизма уверенность, что взятка – полноправна, что благодаря ей – все можно сделать.

Суд, признав Абинякова «виновным в лихоимстве», приговорил его «к отрешению по суду от должности и 25 рублям штрафу, с заменой штрафа недельным арестом».

В том же 1910 году на скамье подсудимых оказался другой околоточный надзиратель С. А. Поль. Прослужив в полиции около трех месяцев, этот блюститель порядка стал требовать «благодарность» от содержателя трактира на

Смоленском рынке Забегаева. Поскольку трактирщик отказывался дать взятку, околоточный решил проучить его с помощью закона. Однажды он, застав в трактире компанию из нескольких мужчин и женщин, радостно объявил Забегаеву:

– А, проститутки у тебя! В участок!..

Жертвы произвола околоточного надзирателя на суде подтвердили, что он был пьян, ругал задержанных женщин, грозил отправить их на освидетельствование в Мясницкую больницу (там «обслуживали» проституток). Одного из задержанных Поль периодически вызывал из «холодной» и предлагал заплатить три рубля – тогда немедленно выпустит.

Денег околоточному получить не удалось, зато градоначальник «поощрил» его немедленным увольнением из полиции, а суд упек в тюрьму на четыре месяца.

Что же касается взяточничества среди блюстителей порядка в целом, то оно оказалось неискоренимым. И ладно «брали» бы одни лишь мелкие сошки, вроде Абинякова, так нет же... Недаром среди причастных к делу околоточного-лихоимца оказались участковые приставы.

Именно приставу подчинялись околоточные надзиратели, ему они докладывали о результатах обходов, а также немедленно сообщали (в любое время дня и ночи – «можно по телефону») о случившихся происшествиях и замечаниях со стороны высшего начальства. Пристав отвечал за всю организацию полицейской службы на участке: расстановку постов, графики дежурств, проведение занятий с городовыми, первичный розыск по совершенным преступлениям, арест преступников, допрос их по горячим следам. В его обязанности входили надзор за поведением публики в общественных местах и «пресечение праздных разговоров о высоких особах».

На должность пристава мог быть назначен офицер, прослуживший в армии не менее трех лет, имевший образование не ниже четырех классов среднего учебного заведения (городского училища) или сдавший соответствующий экзамен. Согласно Табели о рангах, участковый пристав московской полиции относился к VII классу, что делало его равным армейскому подполковнику. В начале XX века жалования ему полагалось 1400 руб. в год плюс 700 руб. «столовых». «Квартирной табелью» приставу отводилась квартира из шести комнат «общего квадратного содержания в 30 саженей при норме высоты 5 арш.»[85].

Однако, ежемесячно получая 175 рублей, пристав не мог отнести себя к «достаточному классу». Содержание семьи, сама жизнь в Москве с ее соблазнами, вращение в обществе требовали гораздо больших расходов. «Обращая внимание на состав и быт приставов и их помощников, – описывал генерал Рейнбот положение московских полицейских сенатору Гарину, – пришлось прийти к заключению, что за редким исключением большим подспорьем им служат подарки от обывателей».

Градоначальник разделял такие подношения «на сделки с совестью и сделки с самолюбием». Первые имели явные признаки «лихоимства», поскольку налицо была причинно-следственная связь между получением денег и действиями должностного лица. Во втором случае такой связи не было. С чисто юридической точки зрения «праздничные деньги», поднесенные офицеру полиции, взяткой не являлись, а считались начальством «глубоко укоренившимся в Москве злом», с которым волей-неволей приходилось мириться.

Интересно, что свежий взгляд на деятельность московских приставов приводил начальство к неожиданным выводам. Так, принимая дела, генерал Рейнбот получил от помощника градоначальника Будберга сведения о полицейских офицерах, возглавлявших участки, а спустя некоторое время внес в них свои коррективы:

«Из этой характеристики приведу несколько аттестаций: по мнению барона Будберга 1) пристав Арефьев – «опытен, обывателями любим, но не всегда достаточно распорядителен и энергичен», оценен 10 баллами. На самом же деле оказалось, что в нем выражены были особенно сильно «сделки с совестью», а любовь обывателей, вероятно, приобрел тем, что «брал» и шелком, и часами «Омега», и мужскими статскими галстуками, и фруктами, и чем угодно, что и было по жалобам неблагодарных обывателей удостоверено дознанием моего секретаря Яковлева; 2) пристав Воронец – «опытен, довольно распорядителен, добрый начальник», 9 баллов. Оказалось, что он продавал конфискованные револьверы, широко допуская «сделки с совестью», о чем даже меня уведомил Департамент полиции; 3) пристав Ползиков – «достаточно опытен и распорядителен». Оказалось, опытность выразилась в растрате жалованья ночных сторожей, а распорядительность – во многих указаниях на его «сделки с совестью»; 4) пристав Львович – «довольно опытен, распорядителен». Оказалось, что в его участке появились без всякого разрешения разные торговые заведения, которые не могли быть вовсе разрешены градоначальником.

Все эти «опытные» в глазах барона Будберга служащие были мною признаны негодными для службы в московской полиции и уволены».

А вот примером наказания за «сделки с самолюбием» послужило дело пристава 2-го участка Хамовнической части П. Ф. Бояновского, угодившего под суд в 1910 году. Его вина состояла в том, что на Пасху и Рождество принимал подношения от владельцев ресторанов, трактиров и торговых заведений – в общей сложности 600 рублей.

– Сам никогда не просил, – в один голос утверждали свидетели. – Давали по традиции, как наши отцы давали и как после нас будут давать... Но лучшего человека не знали: он все равно, когда нужно было, и протокол составлял, и привлекал к ответственности.

Убеленный сединами подполковник плакал, переживая позор. За 34 года службы в полиции его всегда назначали в те места, где требовалось навести порядок. Во время вооруженного восстания ему удалось отстоять свой участок от осадивших его революционеров.

– Считался образцовым приставом, строгим исполнителем закона, – говорил на суде полицмейстер Севенард, – и имел на этой почве массу врагов как среди сослуживцев, так и обывателей.

Сам Бояновский пояснил, что расходовал полученные деньги на оплату сверхурочного труда подчиненных, поскольку ассигнованных казной средств не хватало. Приставу постоянно приходилось тратить на служебные нужды из своего «не Бог весть как великого жалования».

Суд учел служебное рвение подполковника, но, вынужденный придерживаться буквы закона, оправдать его не смог. Приговор был мягким: «взыскание в размере 10 рублей с заменой арестом на гауптвахте на 1 день», но и это означало для честного служаки полный крах – увольнение из полиции без права на пенсию. Сенат отклонил апелляцию бывшего пристава.

Впрочем, офицеры полиции подвергались взысканиям не только за «сделки с совестью». Например, помощник пристава 3-й Мещанской части П. А. Самарин был приговорен к месяцу ареста при полицейском доме за то, что осенней ночью 1908 года, будучи пьяным, без всяких причин избил ночного сторожа, а случайных свидетелей этого безобразия приказал забрать в участок. Характерно, что до суда, состоявшегося только в январе 1910 года, Самарин был отстранен от должности.

А вот младший помощник начальника резерва корнет Поплавский отсидел пять суток на гауптвахте «за резкое, невежливое и даже грубое обращение с публикой или теми лицами, с которыми имеет дело». Упоение властью привело корнета к тому, что он дважды в ночное время по собственному произволу останавливал автомобили уважаемых граждан («г-на Г. и г-жи К.»). На естественный вопрос автовладельцев о причинах задержки, Поплавский грубо отвечал, что это не их дело и приказывал замолчать. А несчастная г-жа К. вдобавок была отправлена в участок. Переполнил чашу терпения начальства случай неуместного пререкания корнета с генерал-майором Рейнботом.

«Не могу допустить, – подчеркивал в своем приказе градоначальник, – чтобы помощник начальника резерва, как ближайший сотрудник последнего в деле обучения и воспитания городовых и околоточных надзирателей, позволил себе грубое и резкое обращение с кем бы то ни было, так как своим хорошим поведением он должен служить примером для молодых городовых, он обязан искоренять всякую резкость и грубость, если таковая замечается в городовых, и не быть для них отрицательным примером».

Даже такие простые примеры показывают, что состояние московской полиции напрямую зависело от энергии и распорядительности тех, кто ее возглавлял.

Последним московским обер-полицмейстером был генерал-майор Д. Ф. Трепов[86]. Кроме успешного подавления Первой русской революции, он прославился еще тем, что вместе с начальником охранного отделения С. В. Зубатовым насаждал так называемый полицейский социализм. Об этом он рассказывал так:

«Мы шли к нашей цели тремя путями: 1) мы поощряли устройство рабочими профессиональных союзов для самозащиты и отстаивания их экономических интересов; 2) мы устроили серию лекций по экономическим вопросам с привлечением знающих лекторов; 3) мы организовали широкое распространение дешевой и здоровой литературы, старались поощрять самодеятельность и способствовать умственному развитию и побуждать к бережливости. Результаты были самые лучшие. До введения системы Зубатова Москва клокотала от недовольства; при моем режиме рабочий увидел, что симпатии правительства на его стороне и что он может рассчитывать на нашу помощь против притеснений предпринимателя. Раньше Москва была рассадником недовольства, теперь там – мир, благоденствие и довольство».

На самом деле, Трепова подвело плохое знание диалектики. Поначалу ему удалось в какой-то мере снизить накал рабочего движения, но в конечном итоге большевики воспользовались уже готовыми организациями, созданными с помощью властей, и направили энергию пролетариата непосредственно на борьбу с правительством. Впрочем, об этом в свое время достаточно подробно писали советские историки.

Так же противоречивы заслуги Трепова в деле управления полицией. С одной стороны, именно ему принадлежит заслуга организации в Москве более-менее правильного уличного движения. Это он расставил по перекресткам городовых, которым вменил в обязанность заставлять извозчиков ездить по правой стороне и не устраивать заторы. Кстати, при Трепове заступить на пост в качестве регулировщика мог любой офицер полиции, включая пристава, – такая была форма наказания за упущения по службе.

С подачи обер-полицмейстера в 1903 году царь утвердил увеличение за счет казны штата городовых на 506 человек. Правда, в связи с этим возникла коллизия, которую не удалось разрешить ни Трепову, ни его преемникам. Дело в том, что в то время жалованье полицейским выплачивалось из бюджета министерства внутренних дел, а вот все хозяйственное содержание осуществлялось за счет Московского городского управления. Когда генерал Трепов предложил расходы по вооружению новых городовых оплатить Городской думе, последняя отказалась[87]. Дело было перенесено в Сенат, да так и застряло в бюрократических лабиринтах. Только вот межведомственная склока в первую очередь вышла боком рядовым полицейским.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.