Глава 4 СУДЬБА УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ

Глава 4

СУДЬБА УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ

5 января 1918 г., день, которому на долгие десятилетия было уготовано символизировать конец усилий по созданию в России многопартийной демократической системы западного образца, наступил. Открытие Учредительного собрания было намечено на час дня. Участники массовой демонстрации в его поддержку, организованной Союзом защиты Учредительного собрания, согласно широко обнародованным планам Союза, должны были собраться утром в девяти сборных пунктах. Оттуда им предстояло выдвинуться к мемориальному захоронению на Марсовом поле, слиться там в одну большую процессию и проследовать к Таврическому дворцу. Предполагалось, что участники шествия пройдут, не останавливаясь, мимо заснеженного дворцового парка и выйдут на Невский проспект, чтобы, пройдя через центр города, вернуться затем на свои сборные пункты.

Поздно ночью с 4 на 5 января советские власти были встревожены слухами об изменениях в настроениях некоторых частей гарнизона, в последнюю минуту решивших поддержать Учредительное собрание (1). Это очевидное подтверждение ненадежности войск Петроградского гарнизона заставило советское руководство спешно искать дополнительные источники силовой поддержки за пределами города. Поскольку воспоминания о беспорядках у Таврического 28 ноября были еще свежи и поскольку советское руководство было уверено, что запланированная Союзом защиты Учредительного собрания демонстрация является частью заговора с целью свержения Советской власти, его главные усилия были направлены на то, чтобы сохранить контроль над важнейшими правительственными зданиями, государственным банком и средствами связи. Кроме того, оно было намерено не дать демонстрантам собрать возле Таврического дворца значительные силы, которые могли бы как-то повлиять на происходящее в нем. На пересечениях Литейного проспекта с главными улицами, ведущими к дворцу (Шпалерной, Сергеевской, Фурштатской и Кирочной), были сооружены баррикады из бревен. Такие же баррикады были устроены в стратегически важных местах на небольшой площади перед дворцом. Рано утром 5 января правительственные войска (преимущественно рабочие-красногвардейцы, моряки-балтийцы и немногочисленные солдаты гарнизона) заняли оборонительные позиции позади этих укреплений. В примыкающие к дворцу улицы и переулки были направлены вооруженные патрули, а на крышах ближайших домов установлены пулеметы. Прибывшие позже днем из Гельсингфорса и Кронштадта моряки подкрепления были брошены на усиление предполагаемых слабых мест.

В рядах этих сил безопасности были в основном новобранцы, наскоро призванные и собранные в отряды. Дело в том, что наиболее опытные в военном отношении и надежные войска находились в это время за пределами столицы — были направлены укреплять Советскую власть в провинции и помогать Антонову-Овсеенко бороться с контрреволюцией на Дону. Не имевшие ни опыта, ни специальной подготовки в обращении с актами гражданского неповиновения, эти новобранцы были просто отправлены на улицы с оружием, запасом боеприпасов и идеей о том, что на них возложена ответственность защищать Советскую власть от врагов, сплотившихся вокруг Учредительного собрания и вознамерившихся вернуть несправедливый старый порядок. Их командиры, тоже профессионально не подготовленные, получили такую же общую установку и, в лучшем случае, самые приблизительные инструкции о том, что именно они должны делать. Им следовало организовать оцепление и патрулирование определенных зон, быть готовыми направить подкрепление туда, где возникнут проблемы, и следить за тем, чтобы ни один человек без пропуска не проник в окрестности Таврического и Смольного. Подтверждением могут служить неопубликованные мемуары моряка с линкора «Заря свободы». Он вспоминал, как рано утром 5 января был назначен командовать сводным отрядом из нескольких сот человек и как потом получал периодические приказы, больше подходящие для руководства боевой операцией на фронте, чем для поддержания общественного порядка в городе. Демонстрантов, которые отказывались остановиться, следовало разоружить и арестовать (предполагалось, что у них будет с собой оружие). Если начнется стрельба, «безжалостно» открыть ответный огонь. Исключение должно быть сделано только для рабочих, в отношении которых полагалось применить все возможные методы убеждения, прежде чем прибегнуть к насилию (2). О том, что делать в случае, если безоружная толпа попытается прорвать или обойти заграждение, в инструкциях ничего не было — как не было, насколько можно судить, и близко системы налаженных связей между отрядами, а также между ними и слишком поздно образованным Чрезвычайным штабом.

С раннего утра сторонники Учредительного собрания, с пением революционных песен, с поднятыми высоко в воздух транспарантами, на которых красовались такие лозунги, как «Вся власть Учредительному собранию!», «Долой политический террор!» и «Да здравствует братство народов!», начали стекаться со всех сторон на сборные пункты. В большинстве своем это были студенты, государственные служащие, сотрудники разных учреждений (среди которых было много женщин), лавочники и специалисты. По общему признанию очевидцев, за редким исключением (например, рабочие Экспедиции заготовления государственных бумаг (Гознак), Обуховского завода, других промышленных предприятий Невского района), рабочих среди демонстрантов не было. Они, как и солдаты, вняв призыву Петросовета, остались на заводах и в казармах. Подчинились демонстранты и другому приказу — о запрете оружия, о чем настойчиво предупреждали всех организаторы акции. Даже броневики, которые должны были сопровождать шествие, были успешно реквизированы рабочими-большевиками, что оставило демонстрантов совершенно беззащитными (3).

Первые столкновения между демонстрантами и правительственными силами произошли, когда участники шествия из пригородов были задержаны патрулями по дороге в город (4). Однако самые крупные и кровавые столкновения случились на баррикадах, перегородивших подходы к Таврическому дворцу со стороны Марсова поля, а также на примыкающих к дворцу и парку боковых улицах. Все началось, по-видимому, около 10 часов, когда примерно тысячная толпа демонстрантов, пришедшая через Неву с Петроградской стороны, была остановлена на Сергеевской улице отрядом красногвардейцев. В ответ на приказ остановиться и повернуть назад демонстранты, с пением «Марсельезы» и красными знаменами в руках, продолжали двигаться вперед. Красногвардейцы сделали несколько предупредительных выстрелов в воздух, а когда это не подействовало, принялись беспорядочно палить в толпу (5). Часом позже у баррикады на углу Литейного и Шпалерной красногвардейцы и солдаты с винтовками наперевес преградили дорогу еще двумстам демонстрантам, пришедшим с другого берега Невы, из Выборгского района. Приказав толпе поворачивать назад, они практически сразу же начали стрелять в воздух, разгоняя демонстрантов. Выхватывая из их рук транспаранты и знамена, они отрывали полотнища от палок и швыряли их в костры или с Литейного моста вниз, на лед Невы. Граф Луи де Робьен, французский военный атташе, наблюдавший эту картину, запомнил, как они, порхая в воздухе, опускались на «сверкающую, замерзшую поверхность Невы, словно гигантские пурпурные бабочки» (7). А писатель-футурист Виктор Шкловский позже видел дворников, которые использовали древки от знамен в качестве рукояток для своих метел (8). Подобные ситуации, когда, с одной стороны, демонстранты сознательно стремились удержать в своих руках революционные символы — красные знамена, а солдаты и красногвардейцы, со своей стороны, спонтанно стремились их отобрать, были характерным признаком всех крупных столкновений в Петрограде 5 января.

Инциденты, подобные описанным выше, в которых никто не пострадал, стали прелюдией к нескольким более кровопролитным стычкам, случившимся примерно в том же районе позже. В период от полудня до заката северный конец Литейного проспекта, особенно в местах пересечения с улицами, ведущими к окрестностям Таврического дворца, фактически превратился в боевую зону, и блестевшие на солнце сугробы вскоре покраснели от крови демонстрантов. Так, остановленная баррикадой на Кирочной улице, толпа, по некоторым оценкам, из десяти тысяч человек, с пением и транспарантами, попыталась прорваться к Таврическому дворцу по Фурштатской улице, но была остановлена красногвардейцами и солдатами в полном боевом снаряжении. Практически без предупреждения военные открыли огонь по толпе из винтовок и пулеметов. Стрельба продолжалась добрых четверть часа, в течение которых несколько демонстрантов были убиты и ранены (9).

Среди первых известных погибших был Г. Л. Логвинов, прибывший в Петроград из Тамбова по призыву старого ЦИК Советов крестьянских депутатов, чтобы принять участие в поддерживающем Учредительное собрание Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов (10). С большим красным знаменем в руках, он шел во главе одной из многих процессий, вышедшей с Марсова поля в начале второго. Достигнув баррикады на углу Литейного и Кирочной, он и его товарищи услышали окрик и приказ повернуть назад. Затем, почти тотчас же, из-за баррикады раздались винтовочные выстрелы, а с крыши ближайшего здания ударил пулемет. В этом инциденте, как сообщалось, пять человек были убиты (Логвинов, два студента и два работника Красного креста) и еще восемь — ранены (11).

Примерно в то же самое время колонна демонстрантов, двигавшаяся к Марсову полю с юга, от сборных пунктов у Царскосельского вокзала и Александринского театра (Московский район), на углу Садовой и Невского была обстреляна снайперами, засевшими в окрестностях здания Думы. Чуть позже примерно 15-тысячная толпа демонстрантов из юго-восточного Невского района, в рядах которой было немало рабочих Обуховского завода, фабрики Паля и других предприятий района, по дороге к Марсову полю остановилась на импровизированный митинг на Знаменской площади. Если в отдаленных районах города демонстрантов частенько встречали оскорблениями и улюлюканьем просоветски настроенные солдаты и рабочие (некоторые выходили с семьями), то в этом благополучном коммерческом районе их встретили радостными приветствиями. Эта процессия, возглавляемая духовым оркестром Обуховского завода, попала под обстрел дважды. Первый раз обошлось без потерь: патруль стрелял в воздух. Зато во втором инциденте, случившемся, как и большинство других кровавых инцидентов этого дня, в северной части Литейного проспекта, пострадали девять демонстрантов, семь из которых — серьезно (12).

Немногим более удачливыми оказались те участники шествия, которые попытались обойти эту зону по более дальним, боковым улицам. Например, несколько тысяч демонстрантов, пытавшихся приблизиться к Таврическому дворцу с юга по Преображенской улице, были остановлены солдатами в Саперном переулке. Приказав толпе поворачивать назад и получив отказ, военные открыли огонь, убив двоих и ранив одиннадцать человек (13). Примерно в это же время одна из самых больших процессий дня также попыталась обойти баррикады на Литейном с юга, на сей раз по Бассейной улице. Первые, предупредительные, выстрелы их не остановили. Но на пересечении Преображенской улицы и Гродненского переулка, откуда уже виднелись окрестности Таврического дворца, они попали под огонь окопавшихся в снегу красногвардейцев и были рассеяны. Несколько демонстрантов были убиты или получили серьезные пулевые ранения. Другие пострадали от грубого обращения со стороны военных (14).

К концу дня письменные жалобы с описанием некоторых из этих столкновений были направлены эсеровской и меньшевистской фракциям Учредительного собрания в Таврический дворец. Текст одной из них зачитал для протокола известный меньшевик Матвей Скобелев. «В 4 ч. дня, при проезде по Литейному проспекту, на углу Пантелеймоновской, я лично видел, как несколько групп красногвардейцев стреляли в толпу беззащитных людей, среди которых были солдаты, рабочие, женщины и дети… мирно шедшие к Таврическому дворцу заявить о нуждах своих, — говорилось в жалобе. — Стрелявшие действовали без всякого предупреждения и прямо в толпу. Я видел, как несли на носилках и везли на извозчиках раненых, видел одного солдата, двух рабочих и женщин» (15).

Хотя имеющиеся описания эпизодов со стрельбой 5 января не отличаются ни точностью, ни полнотой, ни последовательностью, ни даже абсолютной достоверностью, в сумме своей они позволяют судить об общих характерных чертах всех этих столкновений. Во-первых, очевидно, что общее число участников марша в поддержку Учредительного собрания было гораздо выше десяти тысяч, по оценкам советских властей, но значительно ниже ста тысяч, заявленных Союзом защиты Учредительного собрания. Во-вторых, хотя надежды советских властей на полный бойкот демонстрации рабочими и солдатами не сбылись, они, тем не менее, составляли относительно незначительное меньшинство участников шествия. В-третьих, при очевидном нежелании участников процессий и их руководителей соблюдать запрет советских властей на демонстрации в окрестностях Таврического дворца, нет сведений о том, что кто-либо из них имел при себе оружие или проявлял признаки агрессии. Даже попав под обстрел, они не делали попыток оказать сопротивление нападавшим, а просто старались их обойти. И, наконец, последнее, что отличает эти столкновения, это шокирующая жестокость красногвардейцев, солдат и матросов. Они расстреливали демонстрантов из-за баррикад, из окон и с крыш домов, избивали их и, с удовольствием триумфаторов, ритуально уничтожали их знамена и транспаранты. Очевидно еще и то, что когда советским властям стало известно о кровопролитии и они оказались перед выбором: снять запрет на демонстрации возле Таврического дворца, отдать приказ о прекращении стрельбы или не делать ничего, — они выбрали последнее. Согласно докладу Свердлова, сделанному им на заседании Третьего Всероссийского съезда Советов 11 января, в ходе столкновений убит был 21 демонстрант. Поскольку эта цифра превышает ту, что была приведена в горьковской «Новой жизни» (газете, симпатизирующей Учредительному собранию), со ссылкой на данные петроградских больниц, полученные по окончании столкновений, скорее всего, она была ближе к истине (16).

* * *

Ближе к началу Учредительного собрания в зоне, непосредственно примыкающей к Таврическому дворцу, было выстроено еще одно военное оцепление. Народу здесь было немного, и все пространство перед дворцом — низким, вытянутым, бледно-желтого цвета зданием — было заполнено вооруженными красногвардейцами и солдатами, полевыми орудиями, пулеметами на оборудованных позициях, пулеметными лентами и ящиками с боеприпасами. Все ворота в кованом железном заборе, ограждавшем дворец, были закрыты (17). Из окон первого этажа, выходивших на подъездные аллеи, торчали пулеметные дула.

Около часа дня одни-единственные боковые ворота были открыты для пропуска делегатов, которых на входе тщательно проверяли матросы в бушлатах, крест-накрест опоясанных пулеметными лентами. Также войти внутрь было позволено многочисленным гостям — в основном делегированным от предприятий и воинских частей рабочим, солдатам и матросам, многие из которых имели при себе винтовки со штыками и были увешаны гранатами и прочей амуницией. Одними из первых — в полном составе, сразу после утреннего заседания фракции — прибыли эсеры. Шагая по шестеро в ряд, делегаты щеголяли отличительными бантами-розетками и несли в руках свечи и свертки с бутербродами. Примерно половина из них была облачена в деловые костюмы, а сверху, чтобы уберечься от мороза — в тяжелые шубы и галоши. Другую половину составляли крестьяне в грубых овчинных полушубках и валенках. Николай Святицкий впоследствии заметил, что такие лица, какие были у его коллег, он прежде «видал у приговоренных» (18). А Владимир Зензинов позже вспоминал: «[Когда] мы входили в здание… мы были убеждены, что большевики произведут насилие над Учредительным собранием, многие из нас были уверены, что не вернутся живыми домой» (19).

На входе в нарядный Белый зал дворца — просторный, окруженный галереей амфитеатр под стеклянным куполом — делегатов встретила еще одна группа красногвардейцев, какое-то время не пропускавшая никого внутрь. Бывший зал заседаний царской Государственной Думы после Февральской революции служил местом проведения первых национальных конференций и съездов Советов. Для Учредительного собрания он был заново декорирован и предстал делегатам увешанный черными транспарантами — «как будто для похорон», как выразился Зензинов. Цвет, вероятно, был выбран советскими властями сознательно, чтобы усугубить образ Учредительного собрания как реакционного учреждения. Эсеровской делегации, несмотря на статус большинства, отвели для совещаний заднюю комнату. Всю минувшую ночь и утро эсеры провели, оттачивая свою программу первого дня. Из партийной платформы было выброшено все лишнее, а закон о мире и аграрная реформа были сжаты до размеров конспектов, чтобы не тратить много времени на представление и принятие (20). Делать было решительно нечего, поэтому эсеровские делегаты сновали бесцельно по коридорам, нервно досадуя на свою беспомощность и прислушиваясь к подчас истерическим рассказам очевидцев о творящемся на улице кровопролитии.

Гораздо более скромная большевистская делегация прибыла после эсеров и сразу удалилась на совещание в отведенную ей просторную гостиную, светлую от искрящегося за окном снега (21). Какие- либо записи с заседаний большевистской фракции Учредительного собрания, включая совместное заседание с левыми эсерами (22) и долгое отдельное совещание перед официальным открытием Собрания, никогда не публиковались и следов их в российских архивах не найдено. Мемуарные источники показывают, что хотя Ленин и присутствовал на совещании, председательствовал на нем Свердлов. Позиции умеренных большевиков были ослаблены отсутствием Каменева, который в составе российской делегации принимал участие в мирных переговорах с Германией в Брест-Литовске. Утверждение советских источников о том, что совещание прошло быстро и гладко, опровергает тот факт, что длительная задержка с открытием Учредительного собрания была вызвана именно затянувшимся дольше положенного совещанием большевиков. Совещание началось с обсуждения повестки дня и механизма работы Учредительного собрания. Есть основания полагать, что обсуждались фракцией и фундаментальные вопросы, касающиеся роли Учредительного собрания и отношений между ним и Советской властью. Из-за трудностей со связью, а еще больше из-за того, что позиция Ленина помешала умеренным большевикам созвать общенациональные съезды партии в ноябре и декабре, у партийных руководителей в масштабах страны просто не было возможности обсудить тактику подхода к Учредительному собранию раньше. Многие большевистские делегаты из провинции явились на совещание прямо с вокзала, и никто не затруднился заранее поставить их в известность о последних изменениях в политике партии по отношению к Учредительному собранию, не говоря уже о том, чтобы предварительно обсудить с ними эти изменения (23). Кроме того, присутствие на совещании таких независимо-мыслящих фигур, как Рязанов и Лозовский, которые наверняка попытались бы оспорить позицию Ленина, делало дискуссию неизбежной. Судя по воспоминаниям Раскольникова, на долгую жизнь Учредительного собрания рассчитывали, по крайней мере, несколько большевистских делегатов. Он отмечает, что Бухарин, который к тому времени уже оставил свою идею о самостоятельном революционном конвенте, насмехался над ними и говорил о трехдневном сроке как максимально возможном для Учредительного собрания (24).

В какой-то момент левые эсеры, которые заседали отдельно, передали большевикам свою просьбу внести некоторые изменения в Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа. В чем именно состояли эти изменения, неизвестно, однако резонно предположить, что они касались того, что больше всего тогда волновало левых эсеров, а именно, как сделать Декларацию более привлекательной для теоретически еще готовых поддержать ее эсеровских крестьянских делегатов и отсрочить роспуск Учредительного собрания, с тем чтобы оно успело дискредитировать себя. Так или иначе, но левоэсеровские поправки были отвергнуты. После того как Свердлов зачитал Декларацию, нарочно составленную так, чтобы избежать компромисса и спровоцировать решительный разрыв с Учредительным собранием уже в самом начале, идея о том, чтобы дать ему просуществовать, по крайней мере, до начала Третьего Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, была отброшена за ненужностью (25). Теперь было решено, что Свердлов, действуя от имени ВЦИКа, включит Декларацию, в качестве предложения для немедленного принятия, в свою официальную речь при открытии Учредительного собрания. После того как Декларация будет проигнорирована, в чем никто не сомневался, большевики (и, как они надеялись, левые эсеры) быстро покинут Собрание, чтобы лишить эсеров, с их новой, «викжелистой», программой, возможности пробить бреши в массовой поддержке Советской власти (26).

* * *

Около половины четвертого двери в Белый зал были открыты, а полчаса спустя снова закрыты, после того как все четыреста делегатов разместились на отведенных им местах: большевики — в крайнем левом секторе, меньшевики и эсеры — в крайнем правом, левые эсеры — посередине, разделенные островком в центре зала (кадеты отсутствовали). С одной стороны были большевики, прижавшие своих умеренных и твердо намеренные следовать заготовленному сценарию, и левые эсеры, преданные идее превосходства Советов над Учредительным собранием. С другой — эсеровское большинство, настроенное приступить к созданию нового демократического порядка и в тот же день принять законы о мире, о земле и о будущем политическом устройстве России, как будто бы Советского правительства не было вовсе.

Это полярное расхождение во взглядах на Учредительное собрание и стратегическая слабость эсеровского большинства в сложившейся ситуации проявились уже в самом начале, в столкновении по поводу того, кто будет открывать Собрание. Эсеры, естественно, были намерены контролировать ход заседаний от первого звонка. Что касается большевиков и левых эсеров, то и они, считая себя представителями единственной законной революционной власти в России, а Учредительное собрание в его нынешнем виде — не более, чем анахронизмом, также стремились с самого начала взять его под свой контроль.

В общем, ровно в четыре часа старейший из присутствующих делегатов, бывший народник и земец с Дона, а ныне правый эсер, Сергей Шевцов, следуя инструкциям своей фракции и пользуясь отсутствием Свердлова, поднялся на трибуну и попытался призвать делегатов к порядку. Правые ряды зааплодировали, в то время как большевики и левые эсеры разразились криками протеста, устремились к трибуне и скрыли из виду несчастного Шевцова. В этот момент как раз появился Свердлов, который оттеснил Шевцова в сторону, взял в руки блестящий председательский колокольчик и решительно позвонил. В зале случилась потасовка среди делегатов, сидящих по разные стороны от островка. Бонч-Бруевич, который выполнял обязанности ленинского секретаря, вспоминал, что в этот момент всеобщего хаоса, когда казалось, что Учредительное собрание вот-вот выйдет за рамки управляемости, Ленин был взволнован и бледен, как никогда (27). Наконец, среди всего этого невообразимого гвалта: оглушительные вопли и оскорбления справа, громоподобные аплодисменты слева и рев одобрения с рабоче-солдатской галерки, — Свердлову, который возвышался на трибуне, «как мраморный монумент», удалось каким-то образом улучить минуту тишины, чтобы открыть Собрание (28). Не имевшему возможности оказать физическое сопротивление, эсеровскому большинству ничего не оставалось, как принять такое неудачное для себя начало.

Неудивительно, что, начавшись с таких неподобающих сцен, история первого в России Учредительного собрания оказалась бурной и недолгой. Поспешив воспользоваться своим временным председательством, Свердлов зачитал Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа и предложил, от имени ВЦИКа, сделать ее рассмотрение первым пунктом повестки дня (29). Когда он закончил, левые ряды, по-видимому, по указанию Ленина, громко запели «Интернационал». Даже правые эсеры были вынуждены сделать вид, что подпевают (30).

После музыкальной паузы эсеры, решившие избегать нежелательных провокаций до момента изложения собственной программы, не стали делать замечаний по поводу Декларации. Затем они одержали пиррову победу, когда Виктор Чернов выиграл у Марии Спиридоновой право председательствовать в Собрании. Большевики выдвинули Спиридонову, надеясь, видимо, сделать уступку левым эсерам, полагавшим, что поданные за нее голоса крестьянских делегатов помогут перевесить эсеровское большинство. Как бы то ни было, результаты голосования: 244 голоса за Чернова, 153 — за Спиридонову (31), — точно передавали соотношение сил между соперничающими сторонами.

К моменту, когда Чернов начал свою программную речь, стемнело, и в зале включили электрический свет (зря, оказалось, эсеры приносили свечи). В самых общих чертах он обрисовал амбициозную программу реформ, которая весьма напоминала предоктябрьскую платформу большевиков — вплоть до настойчивых призывов от слов поскорее перейти к делу (32). («Акробатические упражнения на лозунгах большевиков», как выразился Огановский (33).) Тщательно избегая прямой критики в адрес большевиков или Советов, чем еще больше возмутил тех, кто только что проголосовал за него, Чернов указал на, по сути, социалистическое Учредительное собрание революционной России как на единственный в мире орган, обладающий авторитетом и властью, для того чтобы созвать международную мирную конференцию для немедленного заключения всеобщего, справедливого и демократического мира. Во имя интересов уставших от войны российских войск, он призвал к организации совершенно новой, революционной, добровольной армии, которая сменит солдат на фронте и защитит страну, в то время как та приступит к реформированию отживших институтов и образов жизни. В связи с хаосом в промышленности и растущей безработицей, усугубленной начавшейся демобилизацией войск, Чернов предложил развернуть грандиозную программу общественных работ и ввести временный государственный контроль за производством — до тех пор пока рабочие не станут достаточно квалифицированными, чтобы взять его в свои руки. В области национальной политики Чернов — после того как методично отдал дань уважения каждой из присутствовавших национальных делегаций — нарисовал картину будущей свободной ассоциации равноправных, полунезависимых народов и территорий, составляющих Российскую Федеративную республику. Внутри нее сеть национальных учредительных собраний и местных органов самоуправления, рука об руку с Всероссийским Учредительным собранием, будет работать над созданием новой политической системы, защищающей права меньшинств и отвечающей чаяниям народа.

В наиважнейшем земельном вопросе Чернов пообещал провести немедленное и безвозмездное перераспределение всех земель в пользу «трудящегося крестьянства». Кроме того, ловко воспользовавшись заявлениями советских властей о непредставительном составе Учредительного собрания и даже сославшись на ленинские попытки «осовременить» его в свое время путем перевыборов, Чернов предложил либерально прибегнуть к плебисцитам, чтобы убедиться, что действия Учредительного собрания совпадают с народной волей. В частности, он предложил большевикам немедленно провести общенациональный плебисцит по вопросу отношения народа к Учредительному собранию, если у них имеются сомнения в его праве выражать волю народа (34).

Хотя речь Чернова представляла собой призыв к единству демократических сил, к компромиссу и окончанию гражданской войны, в ней ничего не было сказано о союзе с кадетами или другими либеральными группами. Подспудно предполагалось, что если в революционной России господствующей силой является социализм, это означает, что эпоха Советов подошла к концу и пришел черед эпохи институтов, которые создаст Учредительное собрание.

С точки зрения левого эсера Сергея Мстиславского, речь председателя Собрания была «по-черновски» витиеватой, тщательно, «со стишками и цитатками» закрученной, но при этом «тягучей и монотонной» (35). Правые эсеры были возмущены тем, что Чернов размыл границы между их партией и большевиками. Проанализировав его речь, западный историк партии эсеров Оливер Рэдки пришел, впрочем, к совсем иному выводу. По его мнению, Чернов сослужил своей партии огромную службу тем, что сделал ее законодательные предложения достоянием гласности, что давно уже нужно было сделать (36). Возможно, и так. Но суть в том, что теперь, когда умеренные большевики ушли в тень, и партия большевиков находилась под контролем ленинистов, это уже не имело значения. Не успел Чернов закончить, как большевистские члены Совнаркома потихоньку выскользнули из зала, собрались в приемной и еще раз подтвердили свое намерение покончить с Учредительным собранием в тот же день (37).

В отсутствие Троцкого, который находился на пути из Бреста в Петроград, и Ленина, который предпочитал дирижировать процессом из-за кулис, отвечать Чернову выпало тридцатилетнему Бухарину (38). В своей резкой и пылкой речи, которая длилась почти так же долго, как черновская, он потребовал немедленно принять Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Он утверждал, что хотя с высокими целями, обрисованными Черновым, не поспоришь, суть проблемы не в них, а том, какие классы будут находиться у власти во время их осуществления. Опыт Временного правительства ясно показал, что в любом правительстве, находящемся под контролем умеренно-социалистических партий, решающее слово будет за крупной буржуазией, а, значит, в любой из затронутых Черновым областей власть Учредительного собрания способна привести лишь к новому закабалению рабочих и крестьян, ничуть не отличающемуся от их прежнего рабства при царизме. Что действительно нужно революционной России, настаивал Бухарин, так это не гражданский мир, насаждаемый правительством национального единства, которое собирается создать Учредительное собрание, а единственно советская диктатура рабочих и крестьян, которую предлагает Декларация, представленная Свердловым (39).

После Бухарина выступил Николай Пумпянский, который представил план работы Собрания, разработанный эсеровским комитетом первого дня (40). Чтобы поскорее довести до собравшихся свою позицию, комитет предложил Собранию еще до перерыва предпринять предварительные шаги в отношении центральных вопросов революции, начав с вопросов о мире, земле и форме государственного устройства. В ответ нарком юстиции, левый эсер Штейнберг потребовал, чтобы Учредительное собрание прекратило ходить вокруг да около и рассмотрело, наконец, и одобрило Декларацию Свердлова. «Все вопросы, стоящие перед революцией, уже были намечены, проводятся и осуществляются каждый час существующей властью Советов, — сказал он. — Учредительное собрание, которое хочет слить свою волю с волей Советов трудовых масс, не может обойти первой своей обязанности — приступить немедленно к обсуждению и принятию Декларации Ц.И.К.» (41).

После Штейнберга на трибуну поднялся грузинский меньшевик, один из лидеров меньшевистской партии Ираклий Церетели. Ветеран российского социал-демократического движения, обладатель галантных манер и умения ясно излагать свои мысли, Церетели был чтим в революционных кругах как жертва печально-известной столыпинской атаки на Вторую Государственную Думу в июне 1907 г. Освобожденный из сибирской ссылки в результате Февральской революции, в 1917 г. он был, без преувеличения, самой авторитетной фигурой в умеренно-социалистическом руководстве Советов, наиболее влиятельным сторонником сотрудничества с либералами и непримиримым противником большевизма. Как вспоминал Мстиславский, это был «один из немногих в стане идейных противников наших, [который]… всегда бился честно» (42). В основном из-за своей прямоты и откровенной враждебности к большевизму, а также, возможно, из-за того, что, помимо Чернова, другие известные «оборонцы» либо сидели в тюрьме, либо скрывались, Церетели выступал в роли главного врага Советской власти. Его появление на трибуне вызвало неистовство в левом секторе и на галерке (43).

Шум и ярость толпы Церетели ничуть не испугали. Похоже, он даже черпал вдохновение в них. Предыдущие умеренно-социалистические ораторы, по примеру Чернова, сознательно избегали прямого столкновения с большевиками. Оправдывая эту стратегию, Огановский писал: «Мы должны сперва “окопаться” в Таврическом, а потом уже пойдем в атаку» (44). Прямодушный Церетели ничего подобного делать не собирался. Отметая как смехотворную идею о том, что Учредительное собрание должно просто слепо одобрить Советскую власть, он настаивал на том, чтобы для начала делегатам привели хотя бы один аргумент, подтверждающий, что советская политика в том или ином вопросе дала положительные результаты. Находясь более двух месяцев у власти, говорил он, большевики все еще пытаются списать все проблемы на саботаж буржуазии и делают все возможное, чтобы задушить вполне оправданную критику в свой адрес.

В ответ на крики слева: «Вы ввели смертную казнь!» — Церетели признал: «Быть может, мы много ошибались, быть может, наши шаги были чем-то худшим, чем ошибка… но мы в то время, когда делали политику, умели бесстрашно на каждый запрос ответить и обосновать свои действия» (45). Впрочем, основную массу выкриков с места и оскорбительных замечаний в адрес политики Временного правительства Церетели оставил без внимания и смело обрушился с критикой на то, что считал главными провалами советской политики. «Вы, которые обещали хлеба всему населению, можете ли вы, положа руку на сердце, сказать, что Петроград гарантирован от голода в ближайшие недели? — вопрошал он. Вы дали землю народу, — констатировал он, — но те вести, которые приходят из деревни… вселяют в вас уверенность, что именно беднейшее крестьянство обзавелось землей… завоеванной революцией?» «И… в области внешних отношений, довольны ли вы положением дела?» — допытывался он. Ведь если не придут те внешние силы, на которые сделана «азартная ставка», «не поставлено ли дело так, что погибнет на долгие годы не только дело социализма в России, но и дело укрепления и утверждения элементарных начал демократизма в России?» «Считаются ли [немцы] с вами… как обязаны были бы при всяких условиях считаться с общенародной, общепризнанной властью, не основывающейся на затягивании гражданской войны?» (46).

Всякий раз, когда его пытались перебить или сбить с толку, Церетели успевал парировать замечания и возвращал внимание аудитории к исходной теме. Так, когда кто-то из наиболее докучливых делегатов насмешливо крикнул, в пику его замечаниям о слабости советской позиции в мирных переговорах: «Неужели Керенского позвать?» — Церетели тут же отреагировал: «Пусть Керенский хуже вас, но это не доказывает, что вы лучше Учредительного собрания. Вы не с Керенским, не с Церетели ведете борьбу в настоящую минуту — вы ведете борьбу с организованной общенародной волей» (47).

В конце своей речи Церетели, как и Чернов, заявил, что не видит в будущем сотрудничества вне пределов демократии (причем для обоих это означало существенный разрыв с их позициями в 1917 г.). При этом, по мнению Церетели, буржуазия в России была слишком слаба, чтобы представлять угрозу революции. Настоящую опасность для революции он видел в расколе в рядах демократии, вызванном большевиками. Единственной гарантией окончания хаоса и выполнения поставленных революцией задач было, по его мнению, единство «всех ответственных элементов демократии» в Учредительном собрании.

Меньшевистская позиция, подразумевающая ключевую роль Учредительного собрания в создании демократического государства нашла воплощение в официальной декларации партии «О задачах Учредительного собрания», которой Церетели завершил свое выступление. Реформы, на которых настаивала декларация, кое в чем совпадали с теми, что предлагали эсеры. Однако, в отличие от эсеровской программы, программа меньшевиков напрямую бросала вызов Советской власти. Откровенно заявив о неприятии основных положений Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа, она прямо призвала российских рабочих отвергнуть советскую диктатуру и грудью встать на защиту неограниченной власти и авторитета Учредительного собрания. Не Учредительное собрание должно быть опорой Советской власти, как утверждал в начале декабря Ленин, и продолжают утверждать многие лидеры левых эсеров, а Советы и другие организации рабочего класса должны превратиться в надежные бастионы поддержки Учредительного собрания (48).

Мощная речь Церетели вызвала широкий резонанс и заслужила лестные отзывы даже от его противников. Мстиславский позже вспоминал, что «из сказанных в этот день в стенах дворца речей речь Церетели была, несомненно, лучшей и по силе, и по искренности, и по содержательности». «Благородный, истинный народный трибун показывает себя во всей красоте», — такова была оценка Огановского. Американский журналист и социалист Альберт Рис Уильямс вспоминал, что как только Церетели начал говорить, его коллега, американская журналистка Луиза Брайант шепнула на ухо своему мужу Джону Риду (все трое сидели рядом на галерее): «У него такой величественный вид» (49). Похоже, даже Ленин невольно отдал Церетели своеобразную дань уважения. По сведениям коллеги Церетели, меньшевика Юрия Денике, когда несколько дней спустя в Петрограде группой пьяных матросов и красногвардейцев были убиты два лидера кадетов (Федор Кокошкин и Александр Шингарев), Ленин через посредников передал Церетели совет вернуться в более безопасную Грузию (50).

Как только Церетели покинул трибуну, делегаты, сидящие в правом секторе и в центре, устроили овацию — это был момент их триумфа. Чуть позже Зензинов попросил принять решение по повестке дня, предложенной Пумпянским, и попытался обосновать необходимость принятия решений о мире и земле прежде рассмотрения вопроса о форме власти. Цель его была ясна: он хотел добиться принятия эсеровской программы мира и аграрной реформы до решающей схватки с большевиками и левыми эсерами по поводу Советской власти. Московский большевик Иван Скворцов-Степанов, бывший редактор «Социал-демократа», заявил, что его партия не будет представлять другой декларации, кроме уже представленной Свердловым Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Однако, к удивлению большинства делегатов, левые эсеры не последовали примеру большевиков. Вместо этого на трибуну поднялся, ковыляя на костылях, пожилой крестьянин из дальневосточной Амурской области по имени Федор Сорокин (51), который зачитал отдельную левоэсеровскую декларацию — и это при том, что левые эсеры, как и большевики, твердо пообещали поддержать вциковскую Декларацию (52). По ряду ключевых позиций декларация Сорокина совпадала с Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Она безусловно признавала легитимность Октябрьской революции и Советской политической системы и отвергала всякие претензии на независимую власть со стороны Учредительного собрания. Но, вместо того чтобы потребовать от Учредительного собрания немедленного самороспуска, она прочила ему долгую вспомогательную роль в революционной реконструкции под руководством Советов.

Эта разница между двумя декларациями, возможно, просто отразила все еще бытовавшие среди более умеренной части левых эсеров возражения против немедленного насильственного роспуска Учредительного собрания — возражения, вытекавшие, во-первых, из их убеждения, что достаточно дать Учредительному собранию шанс, и оно само быстро дискредитирует себя; во-вторых, из предпочтения, отдаваемого ими (в отличие от более радикально настроенных левых эсеров типа Прошьяна) такому естественному, мирному ходу событий, и, в-третьих, из их желания (в резонности которого они могли успеть убедить большинство фракции) обособить себя от тех жестких, диктаторских тенденций, которые, по их мнению, были присущи большевикам. Желание обособиться в самостоятельную общность могло также стать причиной особого внимания, которое в представленной Сорокиным декларации было уделено правам человеческой личности. Так, декларация самым решительным образом ратовала за освобождение людей, посвятивших себя полезному и созидательному труду, за право таких личностей на реализацию своего потенциала, а также за их право на достойные условия жизни и социальную помощь в случае нужды (53). При этом в разделе о правах человека сорокинской декларации отсутствовала жесткая классификация людей, вне зависимости от их поведения, на неизменно хороших и неизменно плохих, что подразумевалось в Декларации ВЦИКа и в ленинизме вообще.

Но, возможно, самым интересным аспектом выступления Сорокина оказались его личные замечания, сделанные им после того, как он закончил читать декларацию. Под громогласное одобрение справа и взрыв протеста слева, он намеренно отказался проводить четкую черту между двумя сторонами, недвусмысленно заявив, что все крестьянские делегаты Учредительного собрания, вне зависимости от партии, приехали в Петроград с наказами добыть землю и свободу. Только выполнив эти наказы, они смогут вернуться в родные деревни с честью. «В этом отношении, — заявил он, — у нас, у крестьян, никакой разницы нет. Мы все здесь одинаковы — и правые, и левые». И добавил: «Последний призыв и последняя моя просьба к вам, крестьянам: те наказы и приказы мы выполним в точности». Это его заявление было воспринято большинством как твердое намерение решить земельный вопрос в стенах Учредительного собрания, а значительным числом его однопартийцев, не говоря уже о большевиках, как «саботаж» (54). Как бы то ни было, сорокинская декларация и его замечания внезапно спровоцировали активную дискуссию среди крестьянских делегатов по эсеровскую и левоэсеровскую сторону от срединного островка и возродили надежду на возможность компромисса (55).

В имеющихся источниках сведений о дискуссии по поводу выступления Сорокина в Учредительном собрании или на заседаниях партийных фракций, которые начались вскоре после того, как он закончил, не сохранилось. О том, что личные замечания Сорокина поставили левоэсеровское руководство в неловкое положение, говорит тот факт, что о них даже не было упомянуто в подробном сообщении о заседании Учредительного собрания, опубликованном в «Знамени труда» (56). Были ли его замечания об общности, существующей между крестьянскими делегатами, несмотря на партийную принадлежность, всего лишь спонтанным откровением, отразившим страстные мечты миллионов крестьян о мире и земле и уставших от фракционной борьбы? Или за этим скрывалось нечто большее? Ответить невозможно. На голосование были поставлены только два предложения из представленных на заседании: Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа, безоговорочно одобряющая Советскую власть и ее политику, и программа комитета первого дня, представленная Пумпянским, — полностью игнорирующая Советы, подразумевающая, что Учредительное собрание есть верховная политическая власть в России, и призывающая немедленно рассмотреть эсеровское законодательство о мире, о земле и о государственной власти, основанное на этом убеждении. Ни впечатляющая речь Церетели, ни замечания Сорокина на разрыв в численном соотношении между двумя главными соперничающими сторонами не повлияли. Большинством в 237 голосов против 146, без обсуждения было принято предложение Пумпянского (57).

Сразу после голосования, сначала эсеры, затем большевики потребовали сделать перерыв — по выражению Мстиславского, не столько для того чтобы решить, «что делать… но для сговора о том, как сделать, т. е., каким порядком уходить» (58). Сведений о том, как проходили совещания левоэсеровской и большевистской фракций, имеется очень мало. Согласно сообщению в «Новой жизни», предложение большевиков уйти немедленно, вызвало стойкое сопротивление крестьянских делегатов левоэсеровской фракции, которые заявили, что их избиратели не поймут, почему нужно было порывать с Учредительным собранием только из-за того, что оно не захотело обсуждать вциковскую декларацию в первую очередь. Дебаты по этому вопросу были острыми. Некоторые из крестьянских делегатов пригрозили, что останутся на своих местах, если предложение большевиков будет принято фракцией. В конце концов, был достигнут компромисс, согласно которому Штейнберг должен был предложить собранию, в ультимативной форме, рассмотреть только один вопрос из Декларации — вопрос о мире. Если этот ультиматум не будет принят, вся левоэсеровская фракция покинет Собрание (59).