Возвращение партии с собачьими упряжками
Возвращение партии с собачьими упряжками
История возвращения на собаках полна волнующих событий.
Мы двигались быстро, за первые три дня проделали почти 78 миль и приближались к Угловому лагерю. Собаки, постоянно недоедавшие, были сильно истощены, и нам приходилось бежать рядом с санями и погонять собак. Скотт решил срезать угол, то есть оставить в стороне Угловой лагерь и пройти наш первоначальный маршрут по диагонали. Кто мог предположить, что в результате мы попадём в обширную зону трещин?
Вечером 20 февраля мы пустились в путь при очень плохом освещении. Подмораживало, но ветра не было. Пройдя около трёх миль, я заметил впереди на Барьере понижение, в которое вот-вот должны были съехать сани. Я криком предупредил Уилсона, тот схватился за сани (он бежал рядом), но Старик{73} уже провалился лапами в ложбинку. Это была скверная трещина, футов двадцати в поперечнике, с глубокими синими провалами по обоим бортам. Сани благополучно одолели её, но тут же попали на большой «стог сена» — вал сжатия — ледяной бугор, который мы в полумраке не разглядели. Шедшая слева от нас упряжка Мирза ничего не заметила. Из-за скудного освещения никто не видел этот ледяной холмик, пока мы на нём не оказались.
Ещё две мили мы шли вровень, Мирз и Скотт слева от нас.
По-видимому, мы пересекали множество трещин. Вдруг у нас на глазах собаки соседней упряжки исчезли одна за другой, как будто в погоне за каким-то зверем нырнули в нору.
«В ту же секунду вся упряжка, пара за парой, барахтаясь изо всех сил и стараясь вылезть на твёрдый лёд, стала проваливаться. Передний, Осман, напряг всю свою богатырскую силу и удержался. Удивительно было смотреть на него. Сани остановились, и мы отскочили в сторону. В следующую минуту положение выяснилось. Оказывается, мы шли вдоль моста из смёрзшегося снега, перекинутого через трещину. Сани на нём остановились, собаки же повисли над бездной между санями и Османом. Почему мы с санями не провалились за ним — совершенно непонятно»[113].
Мы немедленно остановились, закрепили наших собак на месте, и, прихватив страховочную верёвку, бросились на помощь товарищам. Осману, крупному псу-вожаку, пришлось очень тяжело. Вцепившись когтями в лёд, он изо всех сил удерживал повисшую на верёвке в воздухе упряжку. Стоило Осману ослабить хватку, и, скорее всего, сани с собаками улетели бы в бездну.
Прежде всего мы вытащили сани из трещины, вбили в лёд кол, и палкой, продетой в крестовину, намертво закрепили их. Затем Скотт и Мирз попытались со стороны Османа подтянуть к себе верёвку, мы же всей своей тяжестью навалились на сани, чтобы они не соскользнули в трещину. Скотт и Мирз не сдвинули верёвку ни на дюйм. Тогда мы что было сил налегли на кол.
Тем временем две собаки, освободившись из упряжи, упали в трещину на снежный карниз, приблизительно на глубине 65 футов. Немного погодя они свернулись калачиком и заснули.
Другая висевшая в воздухе собака исхитрилась опереться лапами о стенку трещины, а между несколькими её товарками завязалась драка — те, что находились повыше, старались стать на спины ниже висящих.
«В подобных неожиданных случаях сразу всего не сообразишь, и в первые минуты все суетились довольно бестолково.
Мы ни на дюйм не могли сдвинуть ни главную постромку саней, ни упряжь Османа и душившую его верёвку. Скоро, однако, мысли наши прояснились. Мы разгрузили сани, отнесли в безопасное место спальные мешки, палатку и печку. Осман удушливо хрипел. Ясно было, что его необходимо скорее освободить. Я сорвал ремни с одного спального мешка, и ими, с помощью Мирза, удалось на несколько дюймов оттянуть верёвку, освободить Османа и разрезать на нём хомут.
Затем, прикрепив верёвку к главной постромке, мы общими усилиями принялись тащить собак. Одного пса достали и отвязали, но тем временем верёвка так глубоко врезалась в край льда, что дальше вытянуть её не было никакой возможности. Но теперь мы могли сделать то, чего следовало бы добиваться с самого начала, а именно — поставить сани поперёк трещины и с них работать. Это нам удалось, хотя при этом пальцы у нас немели. Уилсон крепко держался за прицепленную якорем постромку; остальные работали у другого конца. Верёвка, которой управлялся Осман, была очень тонкая и могла оборваться.
Поэтому пришлось спустить Мирза на фут или два ниже, и он прикрепил спасательную верёвку к концу постромки.
Работа пошла правильнее. Мы вытащили собак попарно на сани и одной за другой перерезали хомуты. Труднее всего было оттащить последних собак, потому что они находились под нависшим краем ледяной коры, притиснутые отягчённой снегом верёвкой. Наконец, задыхаясь, мы вытащили на твёрдый лёд и последнюю собаку. Из тринадцати животных одиннадцать были спасены»[114].
Собаки провисели больше часа, у некоторых из них были, очевидно, какие-то внутренние повреждения. А две всё ещё лежали в трещине на снежном карнизе. Скотт предложил спуститься по страховочной верёвке и вытащить их. В нём говорила и его врождённая доброта и нежелание терять двух собак из упряжки. Уилсон сказал, что это безумная и к тому же очень опасная затея, но если кому-нибудь и спускаться, то уж никак не Скотту. Полезет он, Уилсон. Скотт, однако твёрдо стоял на своём, и мы бросили в пропасть 90-футовый канат, чтобы измерить расстояние до собак. Оно составило примерно 65 футов. Затем спустили на карниз Скотта, и он стоял на нём всё то время, что мы поднимали поочерёдно собак. Надо ли говорить, как они были ему рады!
Как раз в эту минуту спасённые псы, свободно бегавшие вокруг с порванными и спутанными постромками на шее, затеяли свару с другой упряжкой. Крикнув Скотту, что ему придётся обождать, мы кинулись их разнимать. Нугис I успел сильно пострадать, досталось и моей ступне. Наконец мы их развели и вытащили Скотта. Тянуть верёвку пришлось всем троим, пальцы совсем онемели от холода.
Скоттом руководило не только желание спасти собак, но и научные интересы. Поскольку мы шли поперёк линии напластования, естественно ожидалось, что мы будем пересекать трещины под прямым углом, а не двигаться, как оказалось в действительности, вдоль них. Пока мы поднимали Скотта с 65-футовой глубины, он всё бормотал что-то вроде: «Ума не приложу, почему у этой трещины такое направление, под прямым углом к тому, что я ожидал…» Стоя на снежном карнизе, он хотел было двинуться в сторону и обследовать трещину, но мы отговорили его: уж очень непрочен карниз, сквозь синие дыры внизу зияет пустота. Кроме того, Скотт сожалел, что у нас нет термометра: температура ледника представляет собой большой интерес, данные, полученные на такой глубине, могут служить довольно надёжными показателями средней годовой температуры. Но в общем нам следовало поздравить себя со счастливым исходом этого пренеприятного происшествия. Мы ожидали впереди ещё несколько миль трещиноватой поверхности; поднимался ветер и гнал клубы снега; словно от дыма, небо на юге почернело.
Мы поставили палатку, как следует поели и занялись починкой собачьей сбруи, безжалостно разрезанной при спасении собак. Счастье наше, что трещины больше не встречались — усилившийся ветер очень затруднил бы спасательные работы, и ночью мы шли без помех, проделав после ленча 11 миль, а всего за сутки — 16. Это потребовало большого напряжения сил, так как два с половиной часа работы у трещины вымотали и собак и людей. Пока ставили лагерь, распогодилось, стало совсем тепло. В палатке царила приятная дружественная атмосфера, ещё более тёплая, чем обычно. Так всегда бывает после подобных происшествий.
В лагерь Безопасный мы пришли на следующий день (22 февраля), горя нетерпением узнать, как дела корабля, где высадилась партия Кемпбелла, пришли ли уже пони со склада Блафф.
Лейтенант Эванс, Форд и Кэохэйн, ведшие лошадей, были уже в лагере, но всего лишь с одним пони. Остальные двое погибли от истощения вскоре после того, как мы с ними расстались, — мы, не зная того, проходили мимо гуриев, установленных на их могилах. История их печальна, весь обратный путь этой партии был трагическим. Сначала обессилел Блоссом, затем Блюхер, их гибель ускорила пурга, налетевшая 1 февраля.
Падение собак в трещину и известие о гибели лошадей огорчило Скотта, а тут ещё его встревожило отсутствие Аткинсона и Крина, которые должны были ожидать нас в лагере, но не оставили даже записки. Не было также никаких сообщений с «Терра-Новы», и мы решили, что и людей, и сообщение следует искать на мысе Хат. Проспав три-четыре часа и подкрепившись чаем с галетами, пошли без животных на мыс, захватив с собой примус, чтобы как следует поесть в хижине на мысу, и спальные мешки на случай непредвиденной задержки. По морскому льду достигли Гэпа, оттуда увидели, что открытая вода тянется до самого мыса Хат, и добрались до хижины. Тут нас ожидали сплошные загадки. Хижина была очищена от забившего её льда; на двери висела записка, датированная 8 февраля:
«Мешок с почтой для капитана Скотта находится в доме, у его южной двери».
Мы облазили весь дом, но ни почты, ни Аткинсона с Крином, ни вещей, доставленных кораблём, не нашли. Были высказаны самые невероятные гипотезы. Меж тем свежий лук и хлеб говорили о том, что судовая партия здесь побывала, но как объяснить всё остальное? Кто-то предположил, что, поскольку нас именно в это время ожидали обратно, Аткинсон с Крином по очень непрочному морскому льду отправились на лыжах в обход мыса Армитедж к лагерю Безопасный, а мы с ними разминулись, так как шли через Гэп. Вскоре мы нашли следы, ведшие к морскому льду. Полные сомнений, мы двинулись обратно. Скотт был ужасно встревожен, все устали, склад казался недосягаемым. Только в 200 ярдах от него мы увидели ещё одну палатку. «Слава Богу, — выдохнул Скотт. — Я думаю, Билл, вы волновались не меньше меня».
У Аткинсона была судовая почта, подписанная Кемпбеллом.
«Всё, что случилось в этот день, бледнеет перед удивительным содержанием почты, вручённой мне Аткинсоном. В своём письме Кемпбелл сообщал обо всём, что он сделал, и о том, как нашёл Амундсена, поселившегося в Китовой бухте»[115].
Хотя Скотт описал это событие очень выразительно, его слова бессильны передать чувства, овладевшие им и в той или иной мере каждым из нас, хотя мы и были предупреждены телеграммой, посланной Амундсеном с Мадейры в Мельбурн.
Целый час все мы были в ярости, всех одолевало безумное желание немедленно плыть в Китовую бухту и там, на месте, расправиться тем или иным образом с Амундсеном и его людьми. Конечно, это была чисто эмоциональная реакция, вполне естественная в нашем положении. Мы только что закончили первый этап непосильной работы по прокладыванию пути к полюсу; и мы считали — пусть безосновательно, — что честно заслужили право первопроходцев. В нас тогда необычайно сильны были чувства товарищества и взаимопомощи; мы начисто забыли о существовании духа соперничества, и его внезапное вторжение в нашу жизнь вывело всех из равновесия. Я вовсе не одобряю тот наш взрыв ярости — а это была именно ярость, я просто излагаю события в их последовательности, так как без этого не может быть правдивого рассказа об их участниках. Взрыв этот прошёл бесследно; я снова передаю слово Скотту:
«Это сообщение вызвало у меня одну только мысль, а именно: всего разумнее и корректнее будет и далее поступать так, как намечено мною, — будто и не было вовсе этого сообщения; идти своим путём и трудиться по мере сил, не выказывая ни страха, ни смущения. Не подлежит сомнению, что план Амундсена является серьёзной угрозой нашему. Амундсен находится на 60 миль ближе к полюсу, чем мы. Никогда я не думал, чтобы он мог доставить на Барьер столько собак. Его план идти на собаках великолепен. Главное, он может выступить в путь в начале года, с лошадьми же это невозможно»[116].
Из почты мы узнали, что, покинув залив Мак-Мёрдо, «Терра-Нова» пошла на восток вдоль Барьера, чтобы высадить
Кемпбелла и его людей, если удастся, на Земле Короля Эдуарда VII. По пути от мыса Крозир до долготы 170° з. с судна провели съёмку Барьера, а затем взяли курс прямо на мыс Колбек, о котором Пристли написал в своём дневнике, что он
«по нашим наблюдениям имеет высоту 200 футов, и необычно похож на самую обычную ограду, например садовую».
У этого мыса путешественников встретили плотные паковые льды, но главная беда была в том, что нигде на Колбеке они не нашли такого понижения, где было бы удобно высадиться партии Кемпбелла из шести человек. Они поплыли обратно вдоль Барьера, направляясь в небольшой заливчик, известный под названием бухты Балун. Вот что пишет по этому поводу Пристли в своём дневнике:
«1 февраля 1911 года. Плавание всё же не закончилось безрезультатно, и наши сомнения относительно того, где зимовать — здесь или в южной части Земли Виктории, рассеялись самым удивительным образом. Около 10 часов мы вошли на всех парах в залив, глубоко врезающийся в Барьер; позднее мы поняли, что это открытая Шеклтоном. Китовая бухта; наблюдения, проделанные нами в последнюю экспедицию (в экспедицию Шеклтона), получили самое убедительное подтверждение. По словам Пеннелла, все теперешние съёмки местности почти повторяют то, что сделано шеклтоновской экспедицией. Китовая бухта, о которой мы сообщали, вызывала сомнения у исследователей, но теперь они развеяны окончательно. Твёрдо установлено, что бухта Балун и соседний залив, обозначенный на карте экспедиции „Дисковери“, соединились, и, более того, за это время новый большой залив ещё сильнее врезался в стену Барьера; в самом деле, даже невооружённым глазом видно, что после нашего визита в 1908 году его западная граница сильно изменилась. В остальном залив всё тот же{74}: те же обманчивые пещеры и тени, издали кажущиеся скальными выходами, те же утёсы, выжатые на поверхность давлением льдов, и провалы за ними, те же беспредельные просторы морского льда и даже стада китов те же. Надеюсь, что до ухода мы сумеем нанести залив на карту, но это зависит от погоды. Было очень приятно получить подтверждение правильности полученных нами данных и всего, сделанного Шеклтоном, и я лёг спать совершенно удовлетворённый прожитым днём, в полной уверенности, что уж здесь-то восточная партия сумеет высадиться на Барьере, и, таким образом, наш последний шанс исследовать Землю Короля Эдуарда VII не будет упущен.
Но человек предполагает, а Бог располагает, и в час ночи меня растолкал Лилли и сообщил поразительную новость: на морском льду залива стоит на ледовом якоре судно{75}. На борту в течение нескольких минут царило смятение — все, натягивая на бегу одежду, с камерами в руках ринулись на палубу.
Тревога не была ложной — в нескольких ярдах от нас действительно стояло судно, более того, те, кто читал книги Нансена, узнали в нём знаменитый „Фрам“.
Парусное вооружение у него косое, трубы нет — на судне, очевидно, был керосиновый двигатель. Вперёдсмотрящие вскоре доложили, что видят на Барьере хижину, а наиболее возбуждённые умудрились даже разглядеть группу людей, вышедшую нас встречать. Поэтому Кемпбелла, Левика и меня, не мешкая, опустили через борт корабля, поставленного на якорь, и мы на лыжах отправились к видневшемуся вдали тёмному пятну. Оно оказалось всего-навсего складом; мы повернули к судну, и Кемпбелл, которому не терпелось встретить незнакомцев, оставил нас, новичков на лыжах, далеко позади и обратился к ночному вахтенному на „Фраме“.
Тот сообщил, что на борту находятся только трое человек, остальные же помогают Амундсену устроиться на зимовку, которая в два раза дальше от моря, чем склад. Амундсен должен появиться на „Фраме“ завтра, и мы решили задержаться, чтобы Пеннелл и Кемпбелл смогли с ним побеседовать.
„Фрам“ подошёл к паковым льдам 6 января и к 12-му уже протиснулся сквозь них, следовательно, им было легче, чем нам.
Амундсен, узнали мы, собирается пойти к полюсу не раньше будущего года. Это нас обнадёжило — значит, будущим летом состоится честное соревнование за первенство в покорении полюса, но, конечно, западная (главная) партия проведёт зиму в большом напряжении.
Что касается планов нашей партии, то тут всё ясно. По неписанным законам полярного этикета нам нельзя вторгаться в район амундсеновской зимовки, мы возвратимся в залив Мак-Мёрдо, оттуда в бухту Робертсон и там постараемся устроиться как можно лучше. А пока суд да дело, мы не теряли времени даром. Ренник производил замеры глубины — она достигала здесь 180 саженей, матросы забили трёх тюленей, в том числе серебристого красавца крабоеда, Лилли брал пробы воды с глубин 50, 100, 150 и 170 саженей и ловил планктон с помощью планктонной сети, Уильяме налаживал трал, чтобы пройтись им по дну, если время и погода позволят. Я нащёлкал целую плёнку и отдал её Дрэйку для проявления в Крайстчерче. Среди заснятых сюжетов есть „Фрам“, „Фрам“ и „Терра-Нова“, склад, заложенный Амундсеном, ледяные обрывы и морской лёд с крупными разломами трещин, мощные снежные надувы, коегде смытые прибоем вплоть до карниза в несколько ярдов шириной, на котором упорно держится снег.
Ночь прошла спокойно, время от времени шёл снег.
4 февраля 1911 года. В семь часов утра меня разбудил Левик — ему понадобилась моя камера. Оказалось, что около 6.30 утра Амундсен, Юхансен и ещё шесть человек вернулись на „Фрам“ и явились к нам — поговорить с Кемпбеллом и Пеннеллом. Кэмпбелл, Пеннелл и Левик пошли на „Фрам“ завтракать и оставались там до полудня, а возвратившись, сообщили, что к нам на ленч собираются гости — Амундсен, капитан „Фрама“ Нильсен, который, высадив партию, уведёт его из Антарктики, и молоденький лейтенант — его имени никто не запомнил. После ленча наши офицеры и часть матросов отправились осматривать „Фрам“, знакомиться с остальными норвежцами и прощаться с ними. Я не пошёл и в это время показывал норвежскому лейтенанту наше судно. Около трёх часов пополудни мы подняли ледовый якорь, расстались с „Фрамом“ и медленно двинулись вдоль морского льда, ведя траление на глубинах от 190 до 300 саженей. Траление оказалось очень удачным — мы вытащили две полные корзины донного ила; биологи получили ещё более ценную добычу: к внешней стороне сети прицепились две длинные криноиды, фута в два длиной, в довольно хорошем состоянии.
Сейчас мы стоим у Барьера и продолжаем картографическую съёмку. Затем направимся к мысу Эванс, там простоим один день, поднимемся на север и попытаемся высадиться на мысе Адэр, чтобы за ним обосноваться на зимовку.
Утром Браунинг и я осмотрели восточный фасад бухты. Как мы выяснили, он состоит из прозрачного зернистого льда с диаметром зёрен от четверти до трёх восьмых дюйма и с многочисленными пузырьками воздуха.
По пути я сделал несколько снимков собак Амундсена, а ещё на стоянке заснял кое-какие трещины и пещеры на обрывах Барьера.
Итак, мы расстались с норвежцами, но всё время думаем, вернее не можем не думать о них. Все они показались мне людьми с яркой индивидуальностью, упорными, не пасующими, конечно, перед трудностями и неутомимыми в ходьбе, лёгкими в общении, с чувством юмора. Сочетание всех этих достоинств делает их опасными соперниками, но несмотря на это, к ним как к людям невольно проникаешься симпатией.
Я обратил особое внимание на то, что они тщательно избегали получения от нас каких-либо полезных для себя сведений.
Мы узнали новости, неприятные, безусловно, и для нас, и для западной партии, но весь остальной мир будет, конечно, с напряжённым интересом следить за гонкой к полюсу — она может иметь любой исход. Зависит он и от случая, и от отчаянных усилий, которые приложат обе стороны, и от их упорства.
Норвежцы зимуют в опасном месте — лёд быстро взламывается в Китовой бухте, которую они принимают за залив Борхгревинка{76}, и к тому же их лагерь стоит точно в зоне, где прочность льда нарушена. Зато если они благополучно перезимуют (а они хорошо себе представляют, какие опасности им угрожают), то в числе их преимуществ будут собаки — их у Амундсена много, — энергия нации того же северного типа, что и наша, опыт путешествий по снегу, не имеющий себе равного в мире.
Остаётся ледник Бирдмора. Смогут ли их собаки преодолеть его, а если смогут, то кто же пройдёт его первым?
Одно я знаю твёрдо: наша южная партия сделает всё возможное и невозможное, чтобы не уступить первенства, и мне представляется, что, скорее всего, в будущем году полюса достигнут обе партии, но кто окажется первым, известно одному Господу Богу.
Мы узнали несколько интересных фактов, связанных с норвежцами. Машины „Фрама“ уместились бы на половине площади нашей кают-компании, цистерны для горючего с момента выхода из Норвегии не нуждались в пополнении, гребной винт могут поднять три человека. Они довезли до Барьера свежий картофель из Норвегии. (Некоторые члены команды по происхождению, бесспорно, ирландцы.) На „Фраме“ в твиндеке у каждого отдельная каюта, очень удобная. С борта судна в хижину припасы перевозили восемь упряжек собак по пяти голов в каждой, отдыхавшие через день.
Для похода к полюсу они намерены использовать упряжки из десяти собак, работающие через день. Их псы останавливаются по свистку, а если выходят из повиновения, то, чтобы их усмирить, достаточно перевернуть сани, даже нагруженные. Береговая партия состоит из девяти человек, судовая — из десяти.
„Фрам“ под командованием Нильсена возвратится в Буэнос-Айрес и за зиму совершит кругосветное плавание с целью исследования морских глубин.
В этом году они не собираются идти на юг и даже не уверены, будут ли расставлять склады. У них 116 собак, десять из них — суки, а следовательно, способны производить на свет потомство, что и делали успешно на пути судна. В море „Фрам“ держится, как пробка: сильно перекатывается между волнами, но не забирает воду, и в плавании собаки не были привязаны, а свободно бегали по палубам. Мы узнали много других второстепенных подробностей, но, наверное, они всплывут в памяти немного позднее, когда главные впечатления от встречи чуть поблёкнут»[117].
Как выяснится позднее, Пристли трижды ошибся. Во-первых, он вынес об Амундсене распространённое, но совершенно ложное представление как о простом норвежском мореплавателе, совсем не интеллектуале. Во-вторых, ему показалось, что Амундсен поставил свой лагерь на льду, а не на твёрдой земле{77}. В-третьих, он был уверен, что Амундсен пойдёт к полюсу старым путём, через ледник Бирдмора. В действительности же Амундсен был исследователем высочайшего интеллекта, по складу ума больше напоминавшим еврея, чем скандинава; достаточно вспомнить, с какой дальновидностью, руководствуясь одной лишь логикой, он выбрал место для зимовки. Признаюсь, в тот момент мы все его недооценивали и не могли избавиться от ощущения, что он хочет опередить нас обманным путём.
Вернёмся, однако, к заливу Мак-Мёрдо и сообщениям, оставленным на мысе Хат. Итак, двух пони, отданных партии Кемпбелла, выгрузили с «Терра-Новы» на мыс Эванс: Кемпбелл правильно рассудил, что при создавшихся условиях они могут быть Скотту полезнее, чем ему. Последующие события доказали, сколь верен был этот самоотверженный шаг. Затем «Терра-Нове» предстояло пойти на север и попытаться высадить партию Кемпбелла на крайней северной оконечности Земли Королевы Виктории. В то же время угля оставалось так мало, что могла возникнуть необходимость возвращаться напрямик в Новую Зеландию. Кемпбелл в своей записке сожалел, что не сможет встретиться со Скоттом: он предполагал, что новые обстоятельства могут побудить Скотта изменить состав партий, а кроме того, Амундсен предложил Кемпбеллу высадить его партию в Китовой бухте и заняться исследованием её восточного района, но Кемпбелл не считал себя вправе принять приглашение без согласия Скотта.
Как мы теперь знаем, из-за недостатка угля пришлось выбирать одно из двух: поспешно ссадить партию Кемпбелла со всем её снаряжением в бухте у мыса Адэр или везти всех назад в Новую Зеландию. Как выразился один матрос: «Сама по себе наука вещь замечательная, но как бы не перестараться».
Корабль уже был готов освободиться от них, да и они для этого созрели. Они высадились на берег по пояс в воде — и «Терра-Нова» благополучно отбыла в Новую Зеландию.
Скотт решил, что до прихода партии с лошадьми со склада Одной тонны следует заняться перевозкой на санях припасов в Угловой лагерь. Но
«с собаками плохо. Они страшно голодны, исхудали как щепки и очень устали. Я уверен, что этого не должно бы быть, просто мы их мало кормим. В будущем году необходимо увеличить им паёк и придумать для них какой-нибудь разумный режим. Одних галет мало»[118].
Кроме того, несколько собак не оправились от повреждений, полученных в трещине. Значит, можно было полагаться только на людей и одну выжившую лошадь — единственную из троих, что вышли со склада Блафф, а именно на Джимми Пигга.
Партия выступила в пятницу 24 февраля, передвигалась днём.
В неё входили: Скотт, Крин и я с санями и палаткой; лейтенант Эванс, Аткинсон и Форд со вторыми санями и палаткой; Кэохэйн, ведший Джимми Пигга. На исходе вторых суток похода мы увидели вдали партию с лошадьми, направлявшуюся в Безопасный лагерь[119]. В Угловом лагере Скотт оставил партию лейтенанта Эванса с лошадью, а сам со мной и Крином решил сделать рывок к Безопасному лагерю. До самой ночи шли мы ускоренным темпом, одолели за день 26 миль и стали лагерем милях в десяти от Безопасного лагеря. Туда к этому времени должна была подоспеть партия с лошадьми.
Далее события приняли трагический для нас оборот. Вызванные рядом сложных обстоятельств, они имели своим следствием потерю лучших наших транспортных средств и только чудом не привели к человеческим жертвам. В это время, то есть 26 февраля, на Барьере находились три наши партии. За Скоттом шёл лейтенант Эванс с пони Джимми Пигом. Скотт, Крин и я стояли лагерем недалеко от Безопасного лагеря. В самом Безопасном лагере находились две собачьи упряжки с Уилсоном и Мирзом и только что прибывшая со склада Одной тонны партия с пятью лошадьми — почти все они были худы, голодны и измождены.
Между Безопасным лагерем и мысом Хат — замёрзшее море, которое в этом году то ли вскроется, то ли нет, но, как мы знали по наблюдениям последних дней, лёд очень непрочен. Ледяной покров простирался тогда миль на семь к северу от мыса Хат. До конца летнего сезона оставалось немного. В последние две недели держалась температура от -50 до -60° [от -45 до -51 °C], а пони плохо переносили такой мороз.
На наше горе, несколько раз налетали свирепые пурги, и нам стало ясно, что лошадям более всего страшны не холода и рыхлый снег под копытами, а вот именно эта осенняя непогода.
Скотту хотелось как можно скорее доставить животных на мыс Хат, где мы могли обеспечить им более или менее надёжное укрытие.
На следующее утро, 27 февраля, открыв глаза, мы увидели самую настоящую осеннюю пургу — с очень густым снегопадом, ветром в 9 баллов и температурой около -20° [-29 °C].
Это было ужасно: каково будет нашим несчастным шестерым пони, всё ещё не покинувшим Барьер? Пурга закончилась на следующее утро, и о событиях этого дня лучше меня расскажет Скотт:
«Упаковались и в 6 часов пошли в Безопасный лагерь.
Очень холодно и вообще дела плохи. Уилсону и Мирзу с самого нашего ухода сопутствовало одно ненастье, оно застигло и Боуэрса с Отсом. Пурга длилась два дня. Лошади живы, но в жалком состоянии. С востока дул резкий холодный ветер. Нет никакого смысла дальше здесь ждать. Мы поспешно приготовились всей компанией двинуться к мысу Хат. Укладка заняла много времени. Снегу выпала масса, и часть саней была занесена на 3–4 фута. Около 4 часов благополучно отправились вперёд двое саней с собаками. Стали собираться в путь с лошадьми.
Когда с них сняли одеяла, мы ужаснулись. Что наделала с ними пурга! Все лошади без исключения исхудали до последней степени. Особенно плачевно состояние Скучного Уилли.
Предполагалось лошадей отправить по следам собак. Наша маленькая компания должна была выступить последней и раньше лошадей выйти на морской лёд. Меня очень тревожил переход по льду: я видел там много полыней»[120].
В дальнейшем рассказе я на время умолчу о двух собачьих упряжках — Мирза и Уилсона, которые вышли из лагеря раньше, чем пони.
Первым был готов покинуть лагерь Дядя Билл, пони Боуэрса, и тот, не дожидаясь остальных, тронулся в путь. Затем мы запрягли Панча, Нобби, Гатса и уже взялись за Уилли, но едва вывели его вперёд, как он повалился наземь.
Скотт быстро перестроился. Меня и Крина с тремя более крепкими лошадьми послал вперёд, на соединение с Боуэрсом, ожидавшим всех в миле от лагеря. Отса и Грана оставил при себе — попытаться помочь больному пони. Скотт рассказывает в своём дневнике об отчаянных усилиях, которые предпринимали путешественники для спасения Уилли:
«Мы подняли его ещё раз на ноги, дали горячее овсяное пойло. Подождав час, Отс осторожно повёл его. Мы тем временем нагрузили сани и, надев лыжи, повезли их. Саженях в ста от лагеря бедный Уилли свалился опять, и я убедился, что это — конец. Мы разбили лагерь, окружили Уилли снежным валом, делали всё возможное, чтобы только поставить его на ноги. Но все старания оказались тщетными. Жалость брала смотреть на Уилли. Около полуночи мы уложили и подпёрли его, как могли удобнее, а сами легли спать.
Среда, 1 марта. Нашего бедного Уилли ночью не стало. Грустно, что почти довели его домой, и вдруг — такой конец. Ясно, эти пурги бедным животным не под силу. Шерсть у них плохая; но если бы даже она была самого первого сорта, то всё же, попав в такую пургу, лошади быстро выбились бы из сил.
Между тем нельзя допустить, чтобы они приходили в скверное состояние в самом начале работ экспедиции. Получается, что в будущем году необходимо будет выступить позднее.
Что же делать! Мы поступали по мере своего понимания и опыт купили дорогой ценой. Теперь надо приложить все старания к тому, чтобы спасти остальных лошадей»[121].
Последующие происшествия, вероятно, лучше всего описаны Боуэрсом в письме родным, в котором он никоим образом не преувеличивает опасности, угрожавшие ему самому и двум его спутникам. Напомню, что Скотт направил меня и Крина с тремя лошадьми из Безопасного лагеря вдогонку за Боуэрсом, который уже вёл одного пони. Приближалась ночь, света было мало, но с края Барьера мы ещё различали в отдалении две чёрные точки — собачьи упряжки, бежавшие к мысу Армитедж.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.