Елена Смирягина «Дорогая Бредун!»

Елена Смирягина

«Дорогая Бредун!»

Портфель купли светло-коричневый с двумя симметричными блестящими застежками. Кроме застежек на портфеле не было ничего – ни зайца из «Ну, погоди!», ни круглобокого Винни-Пуха, ни енота – «От улыбки хмурый день светлей». Скучный был портфель. Я немного расстроилась, но родителям не сказала.

На белый фартук бабушка нашила толстое кружево, на мои жиденькие волосы-пушок привязали огромный бант – гофрированный, праздничный, белый. Еще были припасены два узких коричневых банта с тонкой окантовкой, но это «на каждый день», «на будни», которые начнутся со второго сентября.

Для меня, ребенка, который никогда не был в детском саду, первое сентября первого класса показалось днем чудовищным и страшным. Огромное здание днепропетровской школы № 28, в которой я проучилась с 1976 по 1986 годы, с полутемными лестницами, громкая торжественная музыка, чья-то рыдающая от переполненных чувств бабушка, общий туалет с кафельным предбанником, и люди – очень много людей разных возрастов и назначений: от мелких вертлявых первоклассников до строгих взрослых – учителей и уборщиц. Мне было страшно и одиноко, я лихорадочно пыталась сообразить, что бы такое придумать, чтобы завтра в школу не пойти, чтобы никогда не наступил этот самый «каждый день», на который были отложены скромные коричневые банты.

Меня посадили за вторую парту. За первую сажали отличниц и детей со слабым зрением, за последние – неформальных лидеров и неисправимых двоечников. Серые мышки вроде меня сидели за вторыми и третьими партами в компании двоечников, которых педагоги еще надеялись исправить воздействием на них примером хорошего поведения и старательной учебы.

«Учительницу первую мою» звали Анастасия Тарасовна. Ей было тогда, наверное, под шестьдесят. Она была полной рыхлой женщиной с густыми черными бровями и маленьким тугим кукишем темных с проседью волос. Анастасия Тарасовна носила строгие простые платья с брошами. Однотонное ли платье, в сумрачно ли синих цветах – обязательно крупная брошь на вырезе. Эти броши гипнотизировали меня, как удав кролика. Я могла весь урок следить за перемещением очередного янтарного паука в пространстве, совершенно не слушая, что в это время говорит Анастасия Тарасовна. Наверное, она была неплохой учительницей, наверняка работала в школе давно. Первого сентября она показала, как надо сложить руки на парте – правую на левую, а если что сказать хочешь – эту верхнюю правую руку следует поднять под углом 90 градусов к парте. Так я со сложенными руками все три года начальной школы и просидела. Читала лучше всех, писала аккуратно, все задания выполняла в срок. А руку так ни разу и не подняла – отвечала, только если вызывали. Видимо, я была идеальной ученицей для Анастасии Тарасовны, потому как табель она мне рисовала отличный: и по успеваемости, и по поведению.

Сначала со мной сидел Паша Козенко. Он был двоечником и хулиганом, но я его не боялась по одной простой причине: мы были почти соседями и иногда вместе играли. За год до того, как я пошла в школу, мы переехали в Днепропетровск, и папа купил покосившийся дом-мазанку с большим участком у старой цыганки. Купил, чтобы построить на том месте новый дом – светлый, большой, в два этажа, где жили бы долго и счастливо дети и внуки, а родители старели бы медленно и чинно в достатке и покое.

Та старая цыганка приходилась Паше Козенко родной бабушкой. У нее был сын Степан, могучий мужик с орлиным взором и кудрями до плеч, – Пашкин отец. Он женился на русской – маленькой полноватой женщине с косым глазом. У них было двое детей: высокая, как модель, гулящая красавица Ленка и маленький двоечник Паша, мой первый сосед по парте. Они жили через три дома от нас, и Пашкина бабушка – старая и страшная, как баба-яга, в многоярусных цветастых юбках, в черном платке с алыми розами, из-под которого мохнатой паутиной выбивались седые жесткие волосы, – эта колоритная бабушка часто ходила по дороге мимо наших окон. Звенели золотые серьги толстыми кольцами в ее ушах, дымила старая трубка во рту. Трубку цыганка вынимала, только когда хотела проклясть свою невестку – тетю Люду, Пашину мать. Проклинала она ее громко – на всю улицу, смачно и красиво – почти без мата, но так виртуозно, что в благоговейном трепете замер бы любой собиратель фольклора. Пашину бабку боялись, говорили, что сглазит и порчу наведет – только глянет. Кто знает… Старая цыганка прожила почти до ста лет, пережила весь свой табор и проклинаемую невестку. Говорили, что хорошо она относилась только к моей маме, потому что мама с ней всегда здоровалась. И улыбалась, говорят. А старая ведьма улыбалась ей в ответ, не вынимая замусоленной трубки изо рта. Мою маму она тоже пережила…

Забегая вперед, скажу, что лет в шестнадцать Пашка сел в тюрьму – вернее, за воровство и разбой попал в колонию для несовершеннолетних преступников, если я ничего не путаю.

Но это все случится потом, а первого сентября 1979 года об этом никто еще не знал и не догадывался.

После нового года, когда началась третья четверть, нас пересадили. Пашка попал на «камчатку», видимо, как не поддающийся положительному влиянию, а ко мне посадили мою тайную любовь – Костю Сплендора. Он тоже был двоечником, но парнем видным, высоким, как по мне – красавцем писаным. Костя был белобрыс и конопат, но брови имел черные и широкие, а ресницы длинные и пушистые, как у восточных принцесс. На меня он не обращал внимания, даже жеваной бумагой плевался в других девочек, через весь класс. Хотя, казалось бы, до меня-то рукой подать, плюйся не хочу. Помню, как он забрал у девочки, что сидела сзади, пенал. Та попыталась вернуть свое, но Костя лег на парту, прикрыв добычу собственным телом, а девочка обижалась, плакала и все пыталась Костю с пенала стащить. Так они возились, пока не появилась Анастасия Тарасовна и не восстановила справедливость.

На следующем уроке я вытащила свой пенал – красивый, желтый, с маленькими красными счетами на внутренней стороне крышки. Вытащила и поставила на парту, ближе к Костиной половине. Пенал так и простоял весь урок, завлекая соседа внутренним содержанием: сине-белой резинкой, простыми карандашами и металлической шариковой ручкой с полуоблупившейся аббревиатурой ГБСМП (городская больница скорой медицинской помощи), которую принес мне с работы папа. Все было напрасно – Костю Сплендора не интересовали ни внутреннее содержание, ни внешняя привлекательность моего пенала.

Приближались праздники – 23 Февраля и 8 Марта. Родительский комитет организованно закупил подарки. Помню, мальчикам мы дарили книгу и поделку-сувенир «Веселый человечек» из желудя и шишки. Были такие фабричные сувениры, стилизованные под поделки из природного материала, продавались в местном промтоварном магазине «Лотос». Мальчиков в классе было меньше, подарки им просто разложили на парты. Раскладывали всего три или четыре активные девочки под руководством одной мамы из родительского комитета, остальные девочки просто сидели и смотрели. Мальчики в это время стояли у стенки в коридоре под присмотром второй мамы из родительского комитета и Анастасии Тарасовны. Когда подарки были разложены, мальчиков организованно завели в класс и – сюрприз! – на парте лежали книга и «Веселый человечек» из желудя и шишки.

Костя немедленно отломал человечку желудевую голову, потом тонкие ноги-спички и попытался сделать из образовавшихся частей какое-то непотребство. Когда же конструкция не получилась, вынул из кармана мятый шарик серой оконной замазки, скатал из него толстенькую колбаску и, подумав несколько секунд, вдруг развернул подаренную книгу. Затем, весело подмигнув мне, он засунул «колбаску» в переплет и стал толкать ее взад-вперед.

– Трахает, – пояснил Костя.

Я ничего не поняла: ни действа, ни объяснения – но на всякий случай сделала «козью морду».

Восьмое марта, закономерно наступившее через две недели, было организовано немного по-другому. Мальчики по очереди брали подарки из заранее заготовленной коробки и шли вручать девочкам. Не знаю, по какому принципу были поделены девочки – скорее всего, по алфавиту, но элемент интриги в этом действе был: кто подойдет к тебе с книгой (да, опять книга, а как же!) и набором цветных карандашей и пробубнит, глядя в пол: «Поздравляю с женским днем…»

У нас было два козырных мальчика: Игорь – сын заведующей маленьким продуктовым магазинчиком, который находился рядом со школой и где все учителя отоваривались дефицитными сосисками, и Лобза Спартак. Второй был, видимо, мальчиком из хорошей семьи – спокойный, разумный, всегда аккуратненький и чистенький, на все торжественные мероприятия мама одевала его в белоснежную рубашечку и галстук. Не пионерский галстук, а настоящий, как у взрослых мужчин. Он вообще, наверное, был хорошим мальчиком – Лобза Спартак, несмотря на то что его почему-то так странно назвали.

В то время как другие девочки ждали с карандашами Игоря или Спартака, я все еще надеялась, что судьба благосклонно подарит мне внимание Кости Сплендора. Но увы, увы… Подарок, молча и не глядя на меня, протянул мальчик по фамилии Ахметов, по имени, кажется, Саша. Я была разочарована.

А на втором уроке, сразу после перемены, я обнаружила под букварем, который лежал на парте, открытку. Открытка была двойная, открывающаяся, с тюльпанами на фасаде. Внутри – разлинована простым карандашом, и на ней аккуратно, большими круглыми буквами: «Дорогая Бредун!» (это не обзывалка, это моя девичья фамилия) и далее – поздравление с Женским днем, пожелание здоровья и успехов в учебе. Подписи не было, вместо нее, как и положено, стояла жирная чернильная клякса. Я огляделась. Через ряд от меня неприметный мальчик Володя Ружицкий сидел, втянув голову в плечи, и неотрывно смотрел вниз, под парту, словно там было что-то интересное, а не его собственные ноги в школьных ботинках.

«Дурак какой», – подумала я, вдруг сразу поняв, кто написал эту ужасную открытку.

Я ничего ему не сказала, да и вообще довольно быстро забыла об этом незначительном событии. А Костя мне скоро разонравился, кроме того, он подрался, и его тоже пересадили на «камчатку». Открытка же долго валялась в старых бумагах в пузатом бабушкином ридикюле. Иногда я натыкалась на нее, когда приезжала из Москвы и искала какие-то документы: то свое свидетельство о рождении, то мамино свидетельство о смерти…

Годы прошли, времена изменились, замелькали города и страны. Мы все выросли, у нас у каждого за плечами свой багаж, свои победы, свои воспоминания и надежды, и я не знаю, где сейчас Костя Сплендор, обогативший мой лексикон, и где аккуратненький, в галстучке Лобза Спартак, и Вова Ружицкий, и Саша Ахметов, и как сложились их судьбы, живы ли, здоровы или одиноки и несчастны. И та открытка с тюльпанами и надписью «Дорогая Бредун!» потерялась. А жаль. Это было первое и, возможно, самое искреннее и настоящее объяснение в любви, которое я когда-либо получала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.