Глава 6. Томка

Глава 6. Томка

Катя возвратилась в Турки. Она была безмерно счастлива увидеть свое милое село, родные лица родителей, сестер, братьев и единственной дочки, которой не было и пяти лет, когда она уезжала в Махачкалу. Теперь Тамара ходила уже в школу в первый класс.

Многие не помнят своего раннего детства. Тамара отдельными моментами помнила очень многое, даже то, когда она еще качалась в люльке, прикрепленной к крюку в потолке.

Вся семья обедала в кухне. Видимо, услышали, что Томуська в своей люльке проснулась, что помешает обедать.

— Лида, дочка, пойди и качни люльку посильнее, — послышался голос Наташи.

Люльку качнули, Томка стала громко кричать.

Всю свою жизнь Тамара потом не выдерживала никаких качек: качелей, каруселей, самолета, плавания на чем-либо по воде, Длительной поездки в поезде, даже покачивания в гамаке, привязанному в саду к яблоням. Видимо, недостаточное функционирование вестибулярного аппарата, какое-то нарушение было с рождения.

После люльки Катя стала укладывать дочку спать с собой. Видимо, отняли уже от груди, но все равно девочка всю жизнь помнила, как засыпая, по привычке любила своею крохотной ручонкой касаться груди матери. Как устроен мозг человека, что годовалый ребенок так и помнит всю жизнь такие вот мелочи? Часто с вечера вместо Кати с малышкой ложилась Наташа. Катя же уходила либо в Дом культуры на репетицию, либо на свидание или в кино. Но с каким нетерпением маленькая девочка ждала возвращения своей матери! Она часто просыпалась и каждый раз пальчиками в темноте касалась лица лежащей с ней женщины; хитрющий ребенок по коже лица догадывался, прикасаясь пальчиками, возвратилась ее мама или нет.

Помнит Томуська, как Катя завертывала ее в маленькое стеганое бордовое одеяльце, сажала в саночки и везла к подруге своего детства Ксене. У Ксени Катя снимала выкройку детских трусиков для дочурки {и это Тома помнит). Маленькая Тома играла с Алей, дочкой Ксени. Аля уже умела лепетать стишок:

— Летели две птички, Собой невелички,

Я в саду, в саду была, В саду розы я рвала.

Дома Катя упрекнула дочку за то, что она стихов не знает. И этот упрек память двухлетнего ребенка ухватила на всю жизнь.

Часто вся семья зимними вечерами собиралась на кухне. При керосиновой лампе велись разговоры, грызли жареные подсолнечные семечки. Маленькую девочку Катя держала на руках.

— А у меня крупа в глазах, — сказала Тома.

— Это значит, ты хочешь спать, сейчас тебя уложу, — ответила Катя. Не понравилось Томуське такое заключение, расплакалась:

— Я совсем не хочу спать, это крупа.

Но девочку понесли в горницу. За голландкой грелось ее бордовое одеяло. За день зимой комната выстывала, вечером ее немного протапливали. Чтоб не класть девочку в холодную постель, Катюша сначала завертывала ее в подогретое одеяло и часто повторяла:

— Не раздевайся, а то буду связывать.

Если Катя со своею матерью о чем-то спорили, малышка не понимала, кто прав. Но душою она все равно была на стороне матери.

Тома очень любила свою мать. Девочку любила вся семья. Но ни с кем ей не было так хорошо, как с мамой Катей, ей никогда не хотелось расставаться с матерью даже ненадолго. Иногда вечером, особенно летом, когда было еще светло, Катя брала керосиновую лампу, зажигала ее и опускала в стекло сверху плойки для кудрей, маленькой Томе становилось очень грустно, так как, сделав кудри, Катя в этот вечер куда-то из дома уйдет.

Лицом Тома была похожа на мать, только у нее не было красивых синих глаз. Они были темно-карие, в отца. И кожа была смуглее, чем у Кати.

По поводу глаз над девочкой подшучивали:

— Что же ты глаза не моешь? Сама чистая, а глаза грязные, черные. Томуська понимала шутку.

Когда Томе исполнилось годика два, Катя уже устроилась на работу. Наташа по-прежнему шила детские рубашечки и носила на базар продавать. Томуську оставляли под присмотром прабабушки Маши — матери Петра Константиновича. Девочка ее любила и называла ласково ба-банечкой. Оставшись в доме вдвоем, бабанечка что-то мотала в клубки, распуская старые носки и варежки. Тома играла в куклы. Однажды ей захотелось сшить самой маленькой куколке юбочку. Но из чего? Девочка открыла крышку небольшого сундучка, увидела там поношенные штанишки Лиды, на которых была красивая заплаточка — розовая в белый горошек. Тома тут же отпорола эту заплаточку. Взрослые потом слегка посмеялись над ее «находчивостью». Это ее подбодрило. И в следующий раз, когда бабанечка уткнула нос в вязание, Томулька вытащила из сундучка все вещи, тщательно пересмотрела и отпорола все заплатки. Вот тут уж ее не похвалили, поругали. Ее никогда не наказывали, не ставили в угол и уж, конечно, не шлепали. Этого не было принято в семье Осиных. Наташа ни разу не подняла руку ни на одного из своих детей, даже если кто-то провинился. У нее было неизменное ругательство:

— Смотри у меня! В следующий раз убью до смерти.

К этим словам привыкли, и никто всерьез их не принимал.

Однажды бабанечка снова занималась вязанием, а Тома укладывала своих кукол спать, потом наряжала, «кормила», водила в гости одну к другой. И вдруг обратила внимание на то, что одна из кукол совсем порвалась, стала совсем старой.

— Бабанечка, а можно мне вот эту куклу похоронить?

— Похорони, если не жалко, — ответила прабабушка Маша, не отрываясь от вязания.

Жалко все-таки Томке куклу:

— Похороню я ее понарошку.

Тома перевернула табуретку вверх ножками, положила на дно носовой платочек, а на него куклу. Всех остальных многочисленных кукол поставила вокруг табуретки-могилы. Куклы горюют, плачут. И вдруг одна из них упала «в обморок». Разбилась у куклы половина головы, у той самой куклы, которую сшила ей Маруся. От горя у Томуси полились слезы. Хотела пожаловаться бабанечке, а ее у окошка нет. Уже на печке бабанечка, спит. Бросилась к ней Томка, пытается разбудить. Не просыпается бабанечка:

— А что, если она умерла?

Томуську охватил жуткий страх. Но нет, дышит старушка, да еще и похрапывает. Трясет ее девочка — все напрасно. Снова Томе стало страшно. Никогда ее не оставляли одну. А при спящей бабушке она все равно, что одна. И разбудить не может, а от храпа еще страшнее.

И вдруг Томку осенило:

— Зажму-ка я ей нос и рот, авось проснется.

Бабушка проснулась. С тех пор Тома и применяла этот метод, если бабанечка засыпала.

Но дружба у прабабушки Маши с правнучкой была крепкая. Маша как от коршуна, словно наседка, защищала своего цыпленка. Однажды Томку толкнул Громов Володька. Откуда и прыть взялась у щупленькой бабанечки, помчалась бегом через огород Рыбниковых догонять обидчика. Да разве его догонишь?

— Бабаня, а можно мне босиком походить по дорожке?

— И думать не смей, только в тапочках.

Ах, как девочке хотелось, как Громовым ребятишкам, тоже походить босиком! И однажды ослушалась, пошла. Она и не думала, что это так колко. Но руки прабабушки подхватили ее и понесли обуваться. Никак не понимала девочка, почему все Громовы бегают бегом по скошенной траве, колючкам, а она и двух шагов сделать не смела.

Часто правнучка со своей прабабушкой ходила в гости. Была у Маши любимая подруга Маша Черноклокова. Начинает прабабушка наряжаться: одевает нижнюю белую юбку в сборках, на нее черную, тоже в сборках, затем кофту тоже несветлую, но в цветок, а поверх всего новый фартук. На ноги — полусапожки, на голову неяркий платок, заколотый под бородой булавкой.

По пути в гости им встречаются знакомые:

— Да кто же это идет? Никак говорунья! Это ведь не девочка, а Москва.

Разговаривать Тома начала очень рано.

Шел Тамаре уже четвертый год. Только что прошла Троица, когда девочке исполнилось три года. Катюша решила сфотографировать ее у самого лучшего фотографа Турков, у Добрынина. Жил он на Турковой горе. Томе запомнилась эта дорога в гору. Добрынин провел их через сени во двор и сфотографировал на фоне своего дома.

Катюша очень берегла свою дочку. Едва почувствовав повышенную температуру, спешила в больницу:

— Вот пойдем с тобой к доктору, потом врач выпишет лекарство, и все будет хорошо.

— Нет, давай не пойдем к врачу, пойдем лучше к доктору, я боюсь врача.

Катя убеждала девочку в том, что врач и доктор — это одно и то же. Тома верила и не верила, ей все казалось, что врач — человек очень сердитый, потому что слово «врач» походило на слово «рвач».

А возвращаясь домой из больницы, Катя никогда не могла отказать себе в удовольствии нарвать на выгоне на Селявке букетик гвоздик. Как же она всю свою жизнь любила цветы!

Возможно, до своей поездки в Махачкалу уделяла б дочери еще больше внимания, но работая в суде, она подолгу не бывала в Турках в связи с бесчисленными выездными сессиями по делам раскулачивания и возвращалась с тяжелым сердцем.

Все последующие годы до школы Тома была окружена сестрами своей матери. По возрасту ей ближе была младшая сестра матери — Лида. Эта девочка совсем не была похожа на своих старших сестер. Те двое были довольно плотными девушками, хоть стройными, с тонкими талиями. Лида была тоненькая, как березка, и с очень тонкими чертами лица, в котором ничего не было восточного. Внешностью она почти повторила свою мать с той разницей, что у Лиды были очень большие глаза. Она была веселой девочкой и такой легкой, что никогда почти не ходила, а бегала бегом.

Однажды, возвращаясь из школы, она прыгала на одной ножке и декламировала:

Я веселая девчонка,

Весела, как ясный день,

А зовут меня Аленка,

Я пришла из деревень.

Я пришла с полей весенних,

Где смеются васильки…

В открытую дверь она увидела сидевшего за столом старшего брата Николая, приехавшего в отпуск.

— Так ты у нас, оказывается, Аленка? — захохотал брат, который очень любил младшую сестренку.

Лида обиделась. Но прозвище Аленка так и осталось за ней на всю (к сожалению, очень короткую) жизнь.

Но Тома была все-таки еще маленькой и не могла быть Лиде подругой. А вот Тоня Калинкина была Лиде подругой настоящей. Дружили они с самого раннего детства, вместе пошли в школу и стали совсем неразлучными.

Калинкины жили на этой же улице неподалеку от Осиных. Наташа и Матреша Калинкина были, как и их дочери, тоже подругами. Тем более, их объединяло не только соседство, но и общее дело. Они шили рубашечки и вместе ездили торговать по району, вместе задумали откладывать деньги, чтоб потом на них и строиться. Но у Ку-делькиных денег было несколько меньше, немного не хватало леса, на окна не хватило ставень, а одно окно так и оставалось долгие годы без ставень. У Калинкиных дело, видимо, шло лучше. Они построили себе дом кирпичный. Возможно, сами заработали, возможно, помогли родные, но дом у них получился отличный, и Тома с бабушкой Наташей не раз ходили потом в их новый дом.

Но дом принес и беду. Как и Микиткиным, Калинкиным принесли непосильный налог, полагая, что они в состоянии выплатить. И несчастная семья, опасаясь быть раскулаченной и сосланной в Сибирь или на Север, как подобное уже случалось, оставила все и уехала к родственникам в какой-то город.

Долго горевала Лида по Тоне. Так у нее после и не было настоящей подруги. Дом Калинкиных стал принадлежать сельскому совету, туда вселяли квартирантов, а незадолго перед войной с Германией этот дом купили Асановы.

Через несколько лет Матреша Калинкина приезжала в родное село, остановилась на несколько дней в своем бывшем доме, на постройку которого потратила столько лет своего труда. Наташа с внучкой Томой ходили к ней. Они сидели на крыльце этого дома и Матреша весь вечер рассказывала о своих скитаниях, о тоске Тони по родине, о ее болезни и смерти.

Да, старый быт ломался, но и новый создавался не всегда справедливо, когда судьбы хороших людей бездумно поручали таким дуракам, как судья Грачев. Да и сколько таких Грачевых было по всей стране, чего так и не могло вынести сердце Кати, уехавшей подальше в Махачкалу.

В Турках в эти 30-е годы еще жил и Сережа, в прошлом первый пионервожатый, потом активный работник райкома комсомола. Он бьш все время занят проведением различных мероприятий с молодежью, всегда был весел, энергичен, много писал. На вопрос Томы, что он пишет и пишет, ответил, что готовит доклад, что завтра будет праздник, и он будет выступать на митинге с трибуны.

Да, Тома побывала на том празднике, где все было удивительно: музыка, песни, цветы, флаги, нарядные колонны. И выступал Сережа.

С тех пор Тома решила твердо: если Сережа пишет много и долго — быть празднику.

Началась суровая зима. Сережа что-то пишет и пишет, не разгибаясь.

— Сережа, завтра тоже будет праздник?

— Да с чего ты взяла? Нет, конечно, — усмехнулся тот.

Тома не поверила, решила, что Сережа почему-то скрывает. Решив, что праздник все-таки будет, и убедив в этом свою подружку Зинку Громову, она потащила ее вниз на площадь. Был трескучий мороз, девочки в пятилетнем возрасте добрались до места ожидаемого праздника, но там были только сугробы, да завывал злой ветер.

Чего другого, а фантазии Томке не занимать. Как и впечатлительности. Наслушавшись от взрослых о пожарах, она заболела этим страхом. Лежа вечером в постели, она порою до самого сна не могла успокоиться: все-то ей казалось, что ночью случится пожар. Если Маруся сидела долго за уроками, Тома мысленно ее просила посидеть подольше допоздна, чтоб уследить, если случится пожар. Иногда к Осиным на огонек приходила соседка Наташа Арбузова. И ей То-муська была рада, так как уходя, Наташа могла бы заметить признаки пожара и предупредить. Постепенно страх прошел.

Как-то раз Тома со своей бабушкой — мамой Наташей — пошли в гости к родственникам на Селявку. Там их угостили чаем с медом. Тут же Томка рассказала своей Зинке, и они вдвоем отправились за угощением. Коли угостили раз, то угостят же и снова. Очень хотелось девочкам медку. Но увязли обе в овраге в сугробах, набрав полные валенки снега. На свою гору еле выбрались, почти обморозив руки. У обеих потом заболели зубы, у обеих с больших пальцев сходили ногти.

Но большую часть времени Тома проводила в раннем детстве с сестрами Кати, считая их своими старшими сестрами, а не тетями. И называла их не тетями, а просто Марусей и Лидой, обе они в это время были школьницами.

В нашей семье очень уважали учебу. Да и как не уважать, если пе-Ред каждым человеком была открыта дверь в любое учебное заведение? Учись бесплатно, а более того, каждый студент техникума или института получал за это деньги, то есть стипендию.

Наши учились успешно и добросовестно.

Родители были неграмотными, помочь в учебе не могли, поэтому ребята всего добивались сами. Наигравшись в куклы, Тома тоже подсаживалась к ним, брала карандаши и рисовала, как правило, домик и девочку, а позже стала подражать Марусе, у которой была способность к рисованию. В доме даже висела картина, выполненная Марусей.

Все дети любознательные, а так как в семье все были школьниками, то, общаясь с ними ежедневно, Тома рано выучила все буквы, складывала слова по слогам и училась читать. Писала сначала карандашом, а под рисунками девочка делала надпись «АМОТ», то есть «Тома», если читать слово справа налево.

Вскоре же ей не терпелось начать писать чернилами и рукописно, а не печатно. Но специально никто ее этому не обучал. Для начала Тома брала ненужные черновики Маруси, написанные карандашом, и обводила буквы и цифры чернилами. С каждым разом у нее получалось аккуратнее, и девочка радовалась. Но вот Маруся подарила ей целое сочинение. Его Тамара обводила особенно старательно, чтоб потом показать тете Лизе, обещавшей приехать в отпуск, почти свободно начала читать.

Тамара знала все пионерские песни своих теток: про пионерский лагерь, что «у реки у речки», про веселого барабанщика, бывала с ними на пионерских сборах, умела отдавать пионерский салют. С Ниной Алекаевой ходила в ее школу на сборы октябрят, где младшие школьники проводили игры, устраивали концерты.

В своей семье Тома считала себя вполне счастливой, слово «сирота» ей было совершенно незнакомо. Как Маруся и Лида, бабушку она называла мамой, а дедушку папой. Петр Константинович по натуре своей немногословный, всегда старался как-то позабавить внучку, поиграть с ней, поразговаривать. Часто прижимая к груди девочку, говорил: «Ах ты, кнопка!».

А в день, когда варилась в мастерской колбаса, Томка с подружками вертелась около колбасной мастерской. Их, конечно, угощали горячей колбасой. Разве мог дед отказать маленькой любимице, хоть она привела с собой целую ватагу? Вечером он старался принести в такие дни колбаски и домой. Но не всегда: им часто заказчики ставили магарычи, после которых дед становился еще добрее и коляской колбасы по пути домой угощал кого-нибудь из встречных знакомых, а чаще всего разламывал на кусочки и раздавал уличным детишкам. Он часто приходил навеселе, но за всю жизнь не было случая, чтоб в нетрезвом виде буянил или кого-то оскорбил. Тихий с детства, таким оставался и до старости. Дома он ужинал и ложился спать. Будучи пьяным, во сне, как правило, разговаривал, и чаще всего о служебных делах: давал указание своим подмастерьям, просил кого-либо из сослуживцев не забыть запереть перед уходом домой мастерскую. Служебные дела не покидали его и во сне.

Жену свою Наташу он уважал, считал хорошей хозяйкой, полностью доверял ей ведение всех домашних дел. Она и довольна была своей свободой, но частенько обижалась, что все заботы по дому лежали на ней одной, все решения принимать приходилось лично самой, а с ним, постоянно пьяным, не посоветуешься. И несмотря на то, что Петр постоянно прикладывался к рюмке, фото его никогда не сходило с Доски почета.

Катя в Махачкале скучала по дому очень, письма присылала очень часто. В них она постоянно просила всех беречь Томуську «пуще глаз». Нередко присылала и посылки, хоть сама там зарабатывала немного и едва сводила концы с концами. Но ей хотелось порадовать родных тем, чего нет в Турках: урюком, курагой, изюмом. У Томы был розовый мешочек, в котором она хранила конфеты и другие сладости, присланные мамой из города. Но случалось по какой-то причине ей оставаться дома одной, чего она очень боялась. Чтоб девочке было не страшно и повеселее, Наташа приглашала к внучке Громовых детей: Зинку и Володьку. Тома угощала их гостинцами. Но, как ни жаль ей было, до прихода бабушки мешочек со сладостями пустел: дети грозились уйти, если она не отдаст им все, а остаться одной было страшно.

Но часто Катя присылала дочери кукол, самых разнообразных: даже в костюме эскимоски. Такую куклу звали самоедкой. Была кукла из папье-маше в виде запеленатого младенца. Его прозвали «свитуш-кой», будто его стянули свивальником. Но однажды в посылке оказалась на редкость красивая кукла. Она лежала в коробке. Волосы куклы были льняные и кудрявые, глаза голубые; они открывались и закрывались. Лицо матовое, розовое. Лида ахнула:

— Тома, ты ее не умывай, как всех, лицо может попортиться. Девочки от куклы не могли отвести глаз, не могли налюбоваться.

— Доченька, — сказала Томе бабушка, — у тебя много кукол, поиграй еще в них, а эту пока побережем.

Коробку с красавицей-куклой спрятали под голландку. Маленькая Тома потом о ней и забыла, а потом кукла и вовсе исчезла. Наташа, как и детские вещи, из которых Тома вырастала, отнесла и куклу в подарок своим племянницам на Крымскую гору, детям своих младших братьев.

Первый год, когда Маруся стала студенткой в техникуме, а Сережа на рабфаке, Катя жила еще в Махачкале. И им она старалась выкроить какую-либо помощь. Скопив денег, она купила Марусе готовое платье: серенькое с черным кантиком. Конечно же, в посылку положила и кое-что из продуктов и сладостей. Радостная студентка бежала из почты с посылкой, не чуя под собой ног. Но когда вскрыла ящик и развернула платье, из глаз девушки покатились слезы: в ящик пробралась мышь и прогрызла в нескольких местах подол нового платья.

— Марусенька, какое на тебе красивое платье, — сказали домашние, когда студентка приехала в нем на каникулы.

Сообразительная Маруся на подол платья настрочила симметричные черные ромбики в тон кантиков. Платье от этого, казалось, стало еще наряднее.

Родители в Турках, видя, что их старшая дочь из города всем помогает, считали, что Катя устроилась хорошо, хоть на деле все было далеко не так. А когда узнали, что Катюша там вышла замуж, порадовались за нее и решили везти в Махачкалу и Томуську, пусть там будет настоящая семья.

Была самая середина лета. Катя сообщила в Турки, что на юге неимоверная жара, чтоб дочке в дорогу сшили самое легонькое платье. И Томе сшили платье из марли. Пушистая коротенькая юбочка платья делала тоненькую девочку похожей на балерину.

Путь был длинный с пересадками в Летяжевке, Лисках и Ростове. Катя волновалась: мать старая, разменяла шестой десяток своей жизни, неграмотная. Как-то она будет добираться с ребенком по такой дальней дороге. Но в Летяжевке сидели недолго. И до Лисок ехать было бы неплохо, если б не духота в вагоне. Беленькое платье девочки быстро испачкалось. После Лисок в поезде стало еще жарче. И вот они в Ростове. Тут пересадка на много часов, можно погулять и по городу. Тоже сильно печет солнце, но дышится легче, чем в вагоне.

А город красив: дома высокие, широкие улицы, вдоль домов тянутся ряды деревьев, между которыми растет травка и цветы. Красота радует глаз.

— Мама, а я в уборную хочу, — проговорила девочка.

— А иди вон под то деревце, — велела ей Наташа.

Тома перешагнула через оградку газона и присела под дерево. Они обе и не заметили, как рядом оказался милиционер:

— Вы что же? Порядков не знаете? Дома это надо делать, а не на центральной улице в газоне. Придется с вас взять штраф.

— А у меня деньги не с собой, а в чемодане.

— Ваш адрес, бабушка.

— Село Турки, Саратовская область.

— Ничего не понимаю. А тут-то вы зачем оказались?

— На пересадке мы. В Махачкалу едем. Улыбнулся милиционер:

— Идите на вокзал, там и туалеты есть. Дорогу-то найдете? Далеконько ушли.

Чем дальше поезд к югу, тем в вагоне становилось невыносимее. В дороге они уже около недели, поезда ходили медленно. Тома подружилась с какой-то веселой девушкой. Перед самым въездом в город девушка постирала марлевое платьице Томы, причесала ее.

И вот громкий голос проводника объявляет:

— Махачкала!

Поезда не придерживались расписаний. Катя могла прождать поезд и целый день, поэтому тетка Лиза посоветовала ей не отпрашиваться у начальства, а на вокзал встречать родственников отправилась сама с раннего утра.

Привела гостей к себе в дом. По дороге к тете Лизе Тома удивлялась:

— Почему же город лысый? Ни травы тут, ни деревьев. Не похож на Ростов.

Квартирка у тети крохотная в барачном доме. В кухне с одним окошечком вмещается один лишь стол. И зальчик тесный. Как вся семья тут вмещается?

А ведь тут у них жила и ее мама. Где же она могла спать? На полу?

Тетя Лиза угощает приезжих чаем.

— А, может быть, хочешь рыбки копченой или селедочки? — улыбаясь, спрашивает тетя Лиза Тому. — Вот и вобла есть.

Очень хочется Томуське рыбки. Она где-то в столе, даже запах чувствуется. Так и хочется сказать:

— Да, очень хочу.

Но почему-то отвечает: — Нет.

Но вот прибежала мама. Ой, какая же она молоденькая, худенькая! Почти как та девушка в поезде. Но мама красивее.

— Теперь у тебя две мамы, — говорит тетя Лиза, — мама Наташа и мама Катя.

Катя повела своих мать и дочь домой. Жила она тоже в доме барачного типа. И снова Тому удивил двор: такой большой и такой голый — ни травинки. Лишь в глубине двора росло одно корявое дерево.

— Это яблоня?

— Нет, это абрикосовое дерево, — ответила мама Катя.

В общественном коридоре, из которого вели двери в квартиры разных семей, сидел старик-сапожник и чинил обувь. Томе он показался чудаковатым. Увидев девочку, громко крикнул:

— Пионер, за дело Ленина-Сталина будь готов!

К его удивлению, Томка и глазом не моргнула. Сколько раз она эту фразу слышала на пионерских сборах у Лиды.

Встав по стойке смирно и сделав рукой салют, она звонко ответила:

— Всегда готов!

Удивился старик, даже привстал:

— Вот так Тома — двое с боку! Вот так молодец!

Комната, в которой жила Катя с Василием, была маленькая, узкая, с одним окном и почти без мебели: только стол, кровать да табуретки. Вечером познакомилась Тома и с дядей Васей. Наташа не спешила оставлять девочку в семье, а погостить и ко всему приглядеться. Она ходила на рынок, стряпала, кормила. Вот и однажды она ушла на рынок, Катя на работу, а Вася по пути на свою работу повел Тому к тете Лизе. Он не обижал девочку, но и разговаривать им обычно было не о чем. И на этот раз шли и молчали. От водопроводной колонки на дорогу натекла широченная лужа. Василий приподнял девочку одной рукой, сунул под мышку, перенес и поставил на землю. Томе показалось это грубым. Она же не куль, чтоб так вот совать ее под мышку.

У тети Лизы она играла с соседней девочкой Кларой, некрасивой, совсем беззубой. Тома не любила ее, но другой подруги не было.

— Тебе нравится Клара? — спросил ее вдруг дядя Вася.

— Да, нравится, — солгала Тома. Ей почему-то не хотелось быть с ним откровенной. Может быть, детские глаза видели, и детское сердце чувствовало, что он к ее маме относится совсем не так, как хотелось бы. Дядя Вася порою с Катей был груб и резок. Да и Томе не сказал ни разу доброго слова. А вот мама — мама чудо! Тома любила гулять с ней по городу.

Вот они заходят в магазин, и мама покупает ей платье из тонкого шелкового трикотажа. Иногда они идут на рынок. И Катя старается угостить свою дочку всем, чем она пожелает. Там же на рынке фотографировались на срочное фото. А сколько раз они ходили к Каспийскому морю! На скольких лавочках сидели в парке! И все друг другу о чем-то рассказывали.

Но неожиданно Томуська сильно заболела. Малярия. Эта болезнь в те годы на юге была очень распространена. Болела тяжело, часто бредила. Ее трясло от озноба в самые жаркие дни да так, что зуб на зуб не попадал.

А ночью она слышала, как дядя Вася и мама Катя ссорились. Что-то у них было не так, а о чем ссора, маленькой девочке не понять.

Температура спала. Девочке приятно лежать, нет и головной боли. Но вот опять в доме скандал. Дядя Вася требует отдать финки, трясет маму за плечи, отбрасывает в сторону. Томка догадывается, что финки — это те ножи, которые мама Катя спрятала в голландку. Девочка ничего не понимала. Может быть, дядя Вася кого-то хочет ими зарезать, а мама Катя финки прячет.

Утром мама Наташа выводит девочку во двор, потом за ворота. Приступ прошел, сейчас только слабость. Но Наташа знает, что приступ повторится, и лихорадка снова будет трясти это крошечное создание.

Тома вглядывается в чужую даль, вспоминая свои Турки.

— Посмотри, мама Наташа, вон на тот домик в горах. Он так похож на дом Громовых. Пойдем туда.

— Доченька, да это же так далеко. И живут там не Громовы, а дагестанцы. И не все из них с добром относятся к русским.

На глазах девочки показались слезы.

— Да ведь она еще и убежит куда-нибудь в поисках Турков, — забеспокоилась Наташа.

Приступ малярии у Томы повторялся снова и снова. К несчастью, малярией заболела и Наташа. Едва ей стало полегче, она приняла решение уезжать из Махачкалы и увозить с собой девочку.

— Ты посмотри, Катя, Томуська и была как перышко, а сейчас совсем исхудала. Увозить ее надо. Она тут как в каморке. А на работу уйдете, с кем ее оставить? В твою жизнь вмешиваться не буду, хоть и вижу, что Васька не лучше того Петьки. Но Петянька хоть души в тебе не чаял. А этого я не пойму. Но жизнь твоя, ты взрослая, разберешься сама. А девочку увозить надо домой.

— Мама, но ты же болеешь. В дороге то одну, то другую обязательно станет трясти малярия. Как вы поедете?

— Как к вам ехали, так и от вас поедем. А приступ потрясет да и опять отступит. Доедем, там приволье. А тут девчонка совсем захиреет.

И Наташа повезла Томку назад.

А Катя, оставшись, не находила себе места. Как они там в поезде? Доедут ли? И их жаль, и себя. Ну что она нашла в этом чужом городе? И с Василием не ладится. Хорошо, что не зарегистрировались. Живут под одной крышей, а семьи будто и нет. Наверное, оттого, что любви нет. Он считает, что все изменится и наладится, когда они приедут на его родину в Подмосковье. Но они сами не изменятся. А милым был бы «рай и в шалаше».

Наташа с Томуськой миновали и Ростов. Обе ослабели, в вагоне так же душно, как и в первый раз. Но до самых Лисок приступа малярии не было. Уже и ехать до пересадки меньше суток, но у Томы начался новый приступ, поднялась температура.

Какая же толчея в вокзале в Лисках! И ребенок бредит, и билеты компостировать надо. Расстелила Наташа на полу детское байковое одеяльце, свой платок, уложила Тому, накрыла ее бархатным зеленым пальтишком и пошла к кассе, попросив сидящую рядом женщину последить за спящей девочкой и чемоданом. Мечется старая женщина то к спящей Томуське, то в билетную очередь. Вот и до кассы недалеко, но очередь словно замерла. Как там девчонка? Испугается вдруг одна?

А девчонка действительно испугалась. Бред прошел, но лихорадка еще была. И Томка не могла понять, где она, кто эти все чужие люди. Неужели она потерялась от мамы Наташи? Поднявшись, она брела и брела по вокзалу, отыскивая в толпах людей свою бабушку. Ее нигде не было.

И Наташу ударило словно током. На том месте, где лежала внучка, не было ничего и никого: ни девочки, ни одеяльца, ни чемодана, ни женщины, сидевшей прежде рядом. Наташа бегала словно безумная, всех расспрашивала о внучке.

И нашла! Бог с ними, с вещами. Теперь они снова вдвоем, и до Летяжевки билет был уже в руках.

В Летяжевку поезд прибыл ночью. Передохнув в вокзале, Наташа стала искать подводу, на которой можно было бы доехать до своего дома от Летяжевки. И им повезло. Не помнит Тома, когда она испытывала такое блаженство. Под ней мягкое душистое сено, ее укрыли чем-то теплым. Но спать не хочется, вон они какие красивые в небе звезды. И приступ прошел, и приятно цокают копыта лошади. Ах, как хорошо! А впереди — еще лучше, впереди Турки и ее родной дом.

Вот посветлело небо, вот очертание дома, и они поднимаются на крыльцо. А из сеней выбегают все домашние, на Томуську капают их слезы, каждому хочется прижать ее к своей груди. Этот маленький человечек не расстался с ними навсегда, не остался в Дагестане.

Малярия долгие годы не оставляла в покое ни Тому, ни ее бабушку — маму Наташу. Не помогали хина, акрихин, отвар полыни. Приступы малярии часто сопровождались у Тамары не только ознобом, высокой температурой, но и частой рвотой, достигающей иногда в день до четырнадцати раз.

Вконец измучилась от малярии и Наташа. Часто врачи давали желтые таблетки акрихина прямо на приеме у врача с собою на дом.

Возвращалась Наташа от врача. Впереди — гора из оврага. Как ее одолеть? Силы совсем оставляли. Присела на пригорке отдохнуть, развернула пакетик с таблетками:

— Да разве помогут такие крохотные, если пить по одной?

А самочувствие такое, хоть ложись в овраге. Высыпала она все таблетки из пакетика в ладонь да и разжевала все разом.

— Бог мой! Да останусь ли теперь вообще жива? Не отравилась ли? — мелькнуло в голове.

Жива, к счастью, осталась.

Проводив самых родных сердцу людей и немало пострадав, Катя приняла решение бежать из Махачкалы и от Василия, все равно личная жизнь не приносила радости, не клеилась: во всем у них были разные интересы. Но работать пришлось до отпуска.

И вот Катя, наконец, в своих Турках, из которых решила никогда больше и никуда не уезжать.

Проведя около трех лет в городе, она стала отличаться от турковских женщин речью, одеждой. На юге зимы почти не было, там не требовалось зимнего пальто. Катюша ходила в атласном черном манто с меховыми помпонами. Для Махачкалы это обычная одежда, для Турков — завидная роскошь. Ее подруги носили платки, летом цветастые, зимой пуховые, которые стоили, конечно же, дороже ее фетровой нарядной шляпки, отделанной шнелькой. И Катя выглядела очень элегантной. Для лета она имела туфли для того времени модные, с перепонкой и на каблуках.

Тома гордилась своей матерью. Мать очень там старалась, для маленькой дочки присылала готовые платьица, белый костюмчик, фабричные туфельки. И девочка заметно отличалась от своих деревенских подружек. Готовые платьица Томе привозила и Маруся из Саратова, приезжая домой на каникулы.

И снова у Томуськи были две мамы: мама Наташа и мама Катя.

В Махачкале Катя прекрасно научилась печатать на машинке. И в Турках ее сразу же приняли на работу секретарем-машинисткой в машинно-тракторную станцию {МТС), которая находилась далеко от дома, на краю Турков, за вокзалом. Это примерно в трех-четырех километрах от дома. Но добиралась она до работы не более чем за пятнадцать минут. Она не ходила шагом, а только бегом и не вкруговую, а через овраги напрямик. Дети, идущие в школу, говорили между собой:

— А вот эта никогда не ходит шагом, а только бегом бегает. Работа Кате нравилась.

Вскоре о ее возвращении в Турки узнал прокурор Скворцов, который знал ее прежде по работе в нарсуде как человека энергичного, добросовестного, серьезно относящегося к своему делу. Прежде нарсуд и прокуратура находились в одном здании. Теперь у них были разные помещения.

Скворцов уговорил ее перейти на работу в прокуратуру в качестве делопроизводителя и секретаря-машинистки. Убедил и директора МТС Иванова ее отпустить.

Катя рада была переходу на новое место работы, так как работа ей была знакома. Кроме того, прокуратура находилась в центре Турков, а это значит, в два раза ближе от ее дома, чем МТС.

По пути с работы и на работу часто ее встречал Андрей Яшков. Он же провожал ее и с репетиций из Дома культуры, куда Катя снова стала ходить в самодеятельность. Андрей убеждал ее, что все эти годы ждал ее возвращения и ни с кем другим и в мыслях не пытался связать свою судьбу.

Он сделал ей предложение.

— А что ты думаешь сама? — спросила ее мать.

Катя ответила, что ничего еще не решила: ей не хотелось идти в их большую семью, где и без нее уже проживали восемь человек; кроме того, она не уверена была в его здоровье, хоть он убеждал, что от туберкулеза вылечился. И, наконец, не испытывает она к нему страстных чувств, хотя очень уважает как умного, спокойно и деликатного человека.

Но через несколько дней она сказала родителям, что согласилась сойтись с Андреем, но пока не регистрировать брак и жить не в их семье, а на частной квартире, которую они нашли. Квартирка, правда, маленькая, из одной комнаты.

Что касается Томы, то на семейном совете все решили, что ей лучше пока остаться в своем родом доме, так как за эти месяцы она не совсем еще привыкла к родной матери после нескольких лет разлуки. И Андрей для нее чужой человек.

— Мне и доктор Пересыпкин дал такой совет. Андрей практически сейчас здоров, но форма болезни может и открыться.

Томка была рада остаться дома, где были рядом с ней люди, которых она знала с рождения, здесь все ее игрушки, книги, подружки.

Конечно, было бы лучше, если бы с ней оставалась тут еще и мама Катя. Но если уж так случилось, то Томе лучше жить так, как она привыкла.

Николай, старший сын Куделькиных, жил в этой же Саратовской области в Энгельсе. Он закончил летную школу, но летать ему вдруг врачи запретили из-за сердца. С сердцем у него неважно было еще в самой юности, когда он увлекался футболом, а потом играть запретили. Позже здоровье восстановилось, но затем сердце снова дало о себе знать. До Энгельса он служил в Уссурийском крае на Дальнем Востоке. Жена с ним туда не поехала из-за того, что ждала рождения их первенца. У них родилась девочка. Получив телеграмму, Николай поздравил жену и в ответной телеграмме просил назвать дочку Лидией в честь младшей сестренки, которую очень любил. Жене не понравилось предложение Николая, но ослушаться мужа она не посмела. В документах дочку записали Лидией, но в жизни никто этим именем ее не называл. Тося, жена Николая, упорно называла ее Лилей, Лилечкой. Так стали звать ее и все родные, все знакомые. К мужу с дочерью на Дальний Восток жена ехать отказалась категорически.

Николай, с детства друживший со своей старшей сестрой Катей, писал ей в Турки часто, а случалось, что спрашивал и совета.

Дело в том, что находясь в долгой разлуке с женой, он охладел к ней и познакомился с девушкой, которую сильно полюбил.

— Но она из бывших. Что же мне делать? — спрашивал он у Кати.

Из бывших, это значит из богатой семьи в дореволюционные годы.

Сестра ответила ему, что она всю жизнь мучительно переживает то, что оставила дочь без отца. И ей очень не хотелось бы, чтобы и его Лилька своего отца потеряла. Николай вернулся к семье. Но счастлив он, кажется, не был до конца своей жизни. И не только потому, что в молодости был влюблен на Дальнем Востоке в другую девушку. Коля Осин познакомился с Антониной совсем юным, когда служил первый год в армии. Получив однажды увольнительную, он встретил в парке девушку, которая при следующей встрече пригласила молодого солдатика в свой дом познакомиться с родителями. Чета Артамоновых сразу смекнула, что нельзя упускать такого бравого симпатичного парня, который собирается продлить военную службу и стать командиром Красной Армии. Что может быть лучше для их Тони, как стать женой военного? Он и оглянуться не успел, как родители говорили об их свадьбе, о совместном счастливом будущем. Только Куделькины удивились скороспешной женитьбе сына. А вскоре воинскую часть, где служил Николай, из Аркадака перевели на Дальний Восток.

Время шло. Николай отслужил и поступил в военное училище, твердо решив остаться кадровым военным. Он приезжал за женой и ребенком, но Тося отказалась оставить уютный дом своих родителей и ехать в воинскую часть. А спустя некоторое время повзрослевший Николай встретил девушку, черты характера которой были не в пользу Антонины, скупой, вздорной и завистливой женщины. Но в те юные солдатские годы молодой парень многое и не замечал, да и не успел заметить.

Его сестра Катя не знала Антонины и в совете не бросать семью был у нее один аргумент: страдание из-за безотцовщины ее Томки. Но у Николая была и другая причина — его совесть. Она-то, пожалуй, и приняла решение: судьбу не менять.