Глава 1. Турки довоенные

Глава 1. Турки довоенные

Вот, Томуся, и пустеет наш дом. Было когда-то в нем девять человек, а теперь остались мы с отцом да вы с Лидкой, — говорила мне мама Наташа.

Но лицо ее не было грустным. Она держала в руках письмо дяди Коли, ее старшего сына. Оно пришло вчера, и в письме дядя Коля сообщал, что стал командиром в Красной Армии.

— А не повернись жизнь по-новому, так Колька и ходил бы всю жизнь за скотиной, копался в навозе, — продолжала говорить мама Наташа, а я сидела и слушала.

Молодая советская республика росла. Уже все давно забыли о том, что были когда-то голодные. Не стало и нищих. А кому голодно — иди в колхоз, примут с радостью. Единоличнику трудно приобрести сельхозмашину: дорого. В колхозы же государство поставляло косилки, молотилки, сортировки, веялки, трактора, сеялки. Большинство работ выполнялось механизированно.

Колхозник же мог выходить на работу ежедневно, а мог по своему усмотрению несколько дней работать на собственном хозяйстве. Но и платили по трудодням, которые подсчитывал учетчик правления колхоза. Чем больше колхозник выработает дней, тем больше заработает. Платили в основном урожаем, излишки которого колхозник мог продать на рынке и купить на вырученные деньги все то, что ему было необходимо. Приусадебный участок колхозник имел право иметь втрое больший, чем служащий. Поэтому единоличников на селе уже и не оставалось. Те, кто не работал в колхозе, работали в различных государственных учреждениях.

А молодежь жадно рвалась к учебе. Много занимался Сережа на рабфаке и экзамены в институт выдержал. Но учиться ему было нелегко, у всех за плечами десятилетка, а у него семь классов. Не просто было усваивать высшую математику, начертательную геометрию, сопромат, если школьных знаний маловато. И только сила воли, упорство не позволяли отставать от других. Не так уж много могли родители помогать материально сразу двоим студентам. Хорошо, что ребята получали стипендию. Но неопытная молодость не умела экономить деньги. В первые дни после стипендии у студентов, как правило, «густо», а потом все недели «пусто».

Однажды Сережа прислал письмо с просьбой состегать ему ватное одеяло и покрыть его хоть марлей: общежитие института отапливалось слабо. Молодой стране, открывшей тысячи учебных заведений, было еще нелегко. Затянув потуже ремешки, Сережа с товарищами шли на подработку на Волгу, перетаскивать грузы с пароходов или на пароход.

— Дочка, опять письмо от Сереньки, — говорила мне мама Наташа, неся нераспечатанный конверт.

— А как ты узнала, что от него? — спрашивала я маму Наташу.

— Узнала «по почерку»: как доплатное (то есть без марок), то от него. Холодновато было и у Маруси в общежитии:

— А мы чаем согреваемся, а руки о горячий стакан греем.

Но молодость есть молодость. Какими же они веселыми и задорными приезжали на каникулы, сколько привозили новых песен! Вместе с ними пела и я, быстро заучивая наизусть. Слова одной из них мне очень нравились:

Много славных девчат в коллективе, Но ведь влюбишься только в одну. Можно быть комсомольцем ретивым И весною вздыхать на луну.

— Как же так всю весну И вздыхать на луну?

Отчего? Растолкуйте вы мне.

Потому что у нас

Каждый молод сейчас

В нашей юной прекрасной стране.

На газоне центрального парка В каждой грядке цветет резеда. Можно галстук носить очень яркий И быть в шахте героем труда.

И так далее…

Захватывал и поднимал настроение бодрый мотив этой песни.

С приездом молодых студентов каждый день был как праздник. Собиралась молодежь, слышались шутки, звонкий смех, звучала гитара, пелись песни.

Помню, как было грустно, когда к дому подвозили тачку и грузили на нее чемоданы, корзины с яблоками и картошкой, сумки с мукой и крупой. Студенты покидали Турки. Однажды, не достав билетов, они возвратились домой до завтра. Им было досадно. Зато я сияла от счастья — пробыть вместе с ними еще одни сутки! Как же я их любила!

Мама с дядей Андрюшей жили отдельно. Она постоянно приглашала меня к ним в гости. Я приходила, но, пожалуй, больше оттого, чтоб не обидеть ее. Посидев немного, мне становилось скучно, и я говорила виновато:

— Мама, я пойду домой.

Она не удерживала, она понимала, что я привыкла к той жизни, к тому дому, к тем людям.

В школе мне учиться было совсем нетрудно, я уже до школы умела бегло читать, неплохо писала. Моей первой учительницей была Медведева Анна Ивановна, женщина лет тридцати. Каждую перемену между уроками она старалась, чтобы мы непременно двигались, бегали, отдыхали от урока. Анна Ивановна выводила класс в большой коридор, а в хорошую погоду на пришкольную лужайку и проводила с нами различные игры. Ставила нас в хоровод, а мы, взявшись за руки, мелкими шагами отступали назад, увеличивая хоровод, и хором говорили:

— Раздувайся, пузырь, Раздувайся большой, Оставайся такой И не лопайся.

Затем, отпустив руки друг друга, бросались в центр хоровода, где стоял кто-нибудь один из учеников. «Пузырь лопнул». Потом в центр ставили кого-либо другого и «пузырь раздувался» и «лопался» опять. Большая перемена у нас была плясовой. Весь класс становился в хоровод. Идя хороводом то вправо, то влево, мы пели: — Баба шла, шла, шла, Пирожок нашла, Села (приседали), поела, Опять пошла.

Баба встала на носок (становились), А потом на пятку. Стала «русскую» плясать, А потом вприсядку.

И весь класс, маленькие девочки и мальчики, пускались в пляс, кто как сможет. Остановить нас мог только звонок на урок. И мы, веселые, усаживались снова за парты и слушали новый урок.

Никто из учителей других классов не уделял ребятам столько внимания, сколько нам наша Анна Ивановна. Первому «Б» классу совсем не повезло: их старая сухопарая Мария Дмитриевна Шапошникова смотрела на всех так, будто всеми была недовольна. Ребята рассказывали, что многие получали на уроке от нее и подзатыльники.

А наша и в зимние каникулы не давала нам засиживаться в душных домах. Она собирала нас ежедневно в роще за школой. Мы катались на санках и лыжах, лепили снежных баб, кувыркались в снегу.

Весь класс очень любил свою учительницу. Мы шли в школу не только за знаниями, но и поиграть. Как-то так само собой получилось, что все стали приходить в школу намного раньше, чтоб с нетерпением дождаться свою учительницу. Потом всем классом стали ходить ее встречать. Эти встречи становились все ближе от ее дома. Наконец, дошло до того, что в ожидании любимой учительницы, весь класс спозаранку окружал ее дом. И Анна Ивановна взмолилась:

— Ребята, встречайте меня, если хотите, где-нибудь по дороге или в роще, а дом окружать больше не надо.

Помню, это было зимой. Я заболела «свинкой». В школу не ходила, а лежала на печке, прогревая свои надутые щеки. Иногда после уроков ко мне заходил одноклассник и сосед Натолька Алекаев. Боясь заразиться, близко не подходил, а от самого порога рассказывал школьные новости: что проходили, какие новые песни учили, что в класс привели новенькую, зовут Лорой, посадили за мою парту. С Лорой Никитиной мы потом очень подружились. Она была моей любимой школьной подругой все годы.

Однажды Натолька принес мне стихотворение:

— Учительница велела выучить и рассказать его ей, — сказал Натолька и ушел.

Скучно лежать на печке без дела. Но я получила задание и была ему рада. Стихотворение оказалось длинным, но интересным и запоминалось легко. Обладая отличной памятью, я тут же его выучила. С этим было несложно. Но как же выполнить остальное? Как добраться до учительницы в такой мороз да еще со «свинкой»?

— Мама Наташа, собери меня, мне к учительнице идти.

— Это со «свинкой»-то, да на ночь глядя? Уже сереет, зимние дни короткие. Не пущу.

Я в слезы:

— Но Анна Ивановна велела же. Натолька так сказал.

На меня натянули вязаную кофту, шерстяные носки, несколько платков, оставив лишь щелочки для глаз. И я поплелась в далекий путь, почти под самую Туркову гору.

Открыв мне дверь, Анна Ивановна перепугалась:

— Что случилось?

— Ничего. Вы передали с Натолькой, чтоб как только я выучу стихотворение, рассказать его вам.

Оказывается, она передала это стихотворение, чтоб развлечь меня, чтоб я не скучала на своей печке. На этот раз моя прилежность подвела меня.

Вскоре к Анне Ивановне привезли ее племянницу Лару. Она тоже стала ходить в наш класс. Анна Ивановна нас очень сдружила, приглашала к ним домой, и во что мы только не играли! У меня стало две лучших подруги: Лора и Лара, обе веселые, обе учились легко и отлично. Но Лару вскоре забрали родители в свой город, в Турках она жила временно.

Через два года мужа нашей учительницы перевели на работу в обком партии, и они уехали в Саратов.

Шел май 1936 года. Помню, пастух пригнал стадо, а наша Зорька не пришла домой.

— Отелилась ваша корова, а домой никак не пошла, хоть я хлестал ее кнутом и палкой. Смотрит грустными глазами, как уходит все стадо, а сама ни с места. Вот отгоню всех и поведу вас туда, сами не найдете, — рассказывал пастух.

Умная старая Зорька! Материнский инстинкт говорил ей о том, что ее новорожденной дочке на слабеньких ножках не дойти эти километры до дома.

Уже стемнело, когда за нами пришел пастух. Взяли для теленка тачку и всей семьей (в том числе и я) пошли в поле. В темноте плутали долго.

— Да туда ли ты нас ведешь? — с тревогой спрашивала мама Наташа пастуха.

— А кто его знает! Днем-то сразу бы нашел, а сейчас темень. И приметы никакой нет. Там ни кустика, ни деревца не было, одно поле, — говорил виновато пастух.

— Зоренька, отзовись. Зорька! Зорька! Зорька! — звала ее мама Наташа.

И все в стороне услышали жалобное тихое мычание коровы: узнала голос хозяйки. Она стояла и вылизывала свое ненаглядное дитя.

На обратном пути все одновременно увидели мелькание «огоньков». Это были волки. Животных своих мы забрали вовремя.

Мама прожила с дядей Андрюшей несколько месяцев. Они не ссорились, жили в полном согласии, уважали друг друга. Но маму стало тревожить его состояние здоровья. Он похудел, осунулся, не спадала повышенная температура, мучил кашель. А потом он и вовсе слег.

Чтобы не оставлять его одного, когда мама уходила на работу, они приняли решение уйти с частной квартиры и переселиться в дом Яшко-вых. Там до возвращения мамы с работы он был под присмотром родных. В доме стало настолько тесно, что отец Андрея, сколотив топчан, перебрался ночевать в сарай: дома и у порога стелить постель было негде. Кроме Андрея, в доме жил второй женатый сын и замужняя дочь.

С каждым днем дядя Андрей чувствовал себя хуже. Врачи, как правило, приходили к нему днем, когда мама была на работе, поэтому она пошла в больницу к Пересыпкину — подробнее узнать о состоянии здоровья мужа.

Врач ей сказал, что состояние Андрея было хорошим, даже можно было считать его человеком почти здоровым. Но доктор не советовал ему жениться, половая жизнь не для его хрупкого здоровья, насыщенного палочками Коха.

— Если бы он не женился, то мог бы еще и пожить. И форма у него была закрытая. Сейчас открылась, — говорил врач.

— Как же ему помочь? — спрашивала мама.

— Делаем все, что можем. Полотенце для себя, посуду отделите. Да и постель бы тоже.

— Как отделить? Он совсем не ест ничего, только и ждет, скорее бы я с работы пришла. Только со мной и за стол садится.

— Дочка ваша, надеюсь, не с вами? У детей к туберкулезу сопротивляемость слабая.

— Я ее не брала, она с рождения привыкла к старикам и оставалась в том доме.

Вскоре дяди Андрея не стало.

В третьем классе нашей новой учительницей стала Зинаида Ника-норовна Богданович. Она была немного постарше Анны Ивановны. Эта считала, что мне вообще в школе нечего делать, советовала приносить в школу коньки и отправляла бегать на коньках по дорожкам вокруг школы вместо того, чтоб сидеть за партой. Родным говорила:

— Девочка ваша далеко пойдет.

Вскоре она подружила меня со своей дочерью Юлей, тоже ученицей третьего класса, только другой школы, поэтому общались с Юлей мы только дома, либо у них, либо у нас. Она была серьезной девочкой, училась тоже успешно. Возможно, наша дружба с ней продлилась бы долго, но через год семья Богданович переехала из Турков в Аркадак.

Когда я была студенткой третьего или четвертого курса и возвращалась с каникул из Турков в Саратов, то увидела, что в поезде в купе напротив меня сидит хорошенькая темноволосая девушка. Узнав, что я из Турков, она вдруг проявила интерес:

— А вы не были знакомы в Турках с Томой Куделькиной?

— Тома Куделькина — это я.

— А я — Юля Богданович. Не узнали?

Нет, я ее тоже не узнала. Мы разговаривали с ней почти до самого Саратова. Юля — тоже студентка, учится в университете, возвращается, как и я, с каникул. А родители по-прежнему в Аркадаке.

Спустя еще лет пятнадцать или более к нашему Сереже, работавшему в Аркадаке секретарем райкома, подошла пожилая женщина и поинтересовалась, не является ли он родственником той самой Томы Куделькиной, лучшей в ее жизни ученицы. Он подробно рассказал ей все, что обо мне знал.

Но это все было потом, а пока я была ученицей третьего класса и училась у Зинаиды Никаноровны.

Весной 1937 года нас принимали в пионеры. Нарядные учащиеся третьих классов собрались в физкультурном зале школы. Здесь были учителя и пионервожатые. На столе лежала стопа ярких пионерских галстуков и коробка с пионерскими значками. Ах, как я мечтала об этом дне, когда еще пионерами были Маруся и Лида, носили красные пионерские галстуки, а в школе проводили разные мероприятия, игры, конкурсы, пионерские сборы.

Вот и нас выстроили в физкультурном зале и, повторяя вслед за вожатым, мы давали торжественное обещание:

«Я — юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей даю торжественное обещание, что буду честно и неустанно продолжать дело Ленина-Сталина…»

Я гордилась вступлением в пионеры, носила свой красный галстук не только в школе, но и дома, не снимала и в летние каникулы. Пионерия для меня стала чем-то вроде культа. Возможно, будучи маленькой, я очень завидовала пионерам нашей семьи, много наслушалась всего от нашего Сережи, первого вожатого Турков. Пионер — это первый. Это значит, что во всем нужно быть лучшим: уважать старших, помогать товарищам и дома, отлично учиться и любить Родину. Через несколько дней после принятия в пионеры на Доску почета фотографировали пионеров-отличников. Вот тут-то я и пожалела о своей летней глупости. Перед началом учебного года девушка с нашей улицы вела в парикмахерскую своего братишку. С ними увязалась и я. Когда мальчика остригли наголо, парикмахер как бы шутя предложил кресло мне. Непонятно, почему я в него села. И тут же оказалась остриженной наголо. Да я и не горевала. Горько стало, когда фотографироваться под знаменем, отдавая пионерский салют, пришлось с неотросшими волосенками.

Но год 1937 был и тяжелым годом. Случались частые аресты, во многих людях пытались увидеть врагов народа.

Арестовали на десять лет дядю Леню Борисова, мужа подруги моей мамы, тети Ксени. Он работал конюхом в больнице и по поручению врачей купил несколько портретов вождей, чтоб повесить портреты в кабинетах. Кто-то упрекнул, что купил он маловато, можно б и для других кабинетов.

— Чего б доброго! А этих картинок-то там полно, — сказал дядя Леня, — поеду да еще куплю.

Этого было достаточно, чтоб осудить как врага народа и дать десять лет тюремного заключения. Осенью этого года беда нежданно-негаданно коснулась и нашей семьи.

Ту телочку, которую мы привезли из поля на тачке, родившуюся в мае, назвали Майкой. Она была темно-рыженькой с белой звездочкой на лбу и очень веселой. Всем полюбилась Майка. Она росла, становилась уже с корову, и наши никак не могли решить, кого же оставить: старую Зорьку или молодую Майку. Зорька — умница, молоко у нее редкое: желтое и густое. Но давала она его уже мало, так как становилась старой. Выбор пал на Майку. Но никак не поднималась рука на Зорьку, поившую столько лет молоком всех детей.

Лето было жарким, сена не заготовили, трава выгорала повсюду.

— Отец, что со скотиной делать будем? Сена-то нет, — говорила мама Наташа.

— Так ведь лето-то засушливое было.

— Но все, у кого скотина, наскребли по оврагам да выгонам, а ты ни разу косу в руки не взял.

Молчит папа старенький. И сказать нечего, привык, что все домашние заботы на жене. Пригорюнилась мама Наташа.

— Не горюй. Обеих держать не будем, оставим одну, а сена купим, — успокаивал он ее.

Мама Наташа только рукой махнула:

— Купим……Опять мне самой мыкаться.

А в какую сторону? Никто не продает. Вот уже и осень. И сена нет. В мыслях сходятся на том, что оставлять надо Майку. А вышло наоборот. Майка оказалась нестельной, а это значит, остаться без молока. Двоих же не прокормить, сена нет. Но никто не покупает Майку. Кому нужна корова, которая не отелится?

— Придется, мать, делать из нее колбасу.

— Да, говорят, — сказала мама Наташа, — карантин какой-то. Дадут ли справку?

— Да зачем мне справка, когда я сам мастер? И к базарному дню успеть надо: не зима, хранить колбасу негде.

Начало октября было, действительно, теплым, даже по-летнему почти жарким. Решили, что в воскресенье в базарный день, мама Наташа будет продавать колбасу в Турках, а Лида ей подтаскивать, так как все коляски колбасы сразу не донести. Вторую половину колбасы папа старенький повез в Аркадак, до завтра хранить нельзя, заплесневеет или позеленеет.

В Аркадаке к деду подходит Алекаев Володька. До призыва в армию мать его устроила кем-то в артель «Прогресс», где работала в столовой поварихой. Вздорный в отца, который в свое время от злости повесился, Володька вскоре был уволен за какой-то проступок из артели. Озлобленный на весь мир, он уехал погостить к тетке в Аркадак.

— Спекулируешь, Константиныч? — язвительно спросил Володька старенького папу. — Все ясно….

— Да это ж моя Майка, — спокойно ответил дед.

— Догадываюсь, какая это «Майка», и думаю, даром тебе не пройдет. Папа старенький и в голову не взял слова болтавшегося без дела по селу пацана.

Но вскоре ему принесли повестку в суд. И снова папа не принял это всерьез:

— А за что меня судить?

Свидетели на суде подтвердили, что продал он действительно колбасу от своей телки. Суд огласил, что судится он за превышение служебным положением (не взял разрешения на изготовление колбасы) и приговорил к пяти годам лишения свободы с конфискацией коровы.

Мама, работая многие годы в суде, милиции и прокуратуре, хорошо разбиралась в кодексах и статьях и поняла, что срок дали не по 108 статье, как огласили, а по 109, как спекулянту. Она написала жалобу в облсуд. Дело пересмотрели, вместо пяти лет вынесли приговор на три года и без конфискации коровы.

— У меня работать да писать жалобы — это все равно, что плевать против ветра, — сказал ей Скворцов.

И он написал приказ об увольнении ее с работы. Райком восстановил ее на работу, но мама поняла, что в работе все равно будут трения и подала заявление на увольнение по собственному желанию.

Папа старенький писал о том, что дела у него в тюрьме не так уж плохи. Привыкший к любому труду с девятилетнего возраста, он добросовестно работал и там. С товарищами по камере был в ладу. Недаром о нем всегда говорили:

— Константиныч за всю жизнь ни разу «воды не замутил».

По возрасту он там был самый старший. Учитывая его возраст и покладистый характер, неплохо к нему относилось и начальство.

Но нам всем родным было за него очень обидно.

Мама вскоре поступила на работу в Госбанк секретарем-машинисткой и делопроизводителем. В этом коллективе она чувствовала себя как рыба в воде. Удивительно то, что все сослуживцы были примерно одного возраста, всем вокруг тридцать, а сам управляющий самый молодой, ему было всего двадцать четыре года, он только что окончил институт и получил направление в Турки. У мамы появилось много новых подруг: Дадонова, Берендина, Федотова, Фролова и другие. Они часто приходили к нам. Все были остроумными, веселыми. Коллектив в Госбанке мама считала самым лучшим за всю свою жизнь. Кроме основной работы, она занималась охотно и общественной: была редактором стенной газеты, ездила с агитбригадой по колхозам с концертами, работала в месткоме. В этом коллективе по-немногу стала ослабевать боль, связанная с утратой мужа и арестом отца. И еще мама всегда радовалась моим школьным успехам, училась я на одни пятерки.

После окончания техникума Маруся, защитившая диплом с отличием, имела право выбора места работы. Она поехала в город Куйбышев. Сначала ее поставили мастером на стройке, потом прорабом, а вскоре перевели в отдел в качестве инженера.

И вот летом 1938 года она приехала в отпуск, а Сережа на каникулы. Все дети мамы Наташи, кроме дяди Коли, были вместе. Это было удивительное лето. Как и прежде, к нашим приходили их друзья, всегда бодрые, веселые. Они задумали в Доме культуры поставить большой спектакль, пьесу Корнейчука «Платон Кречет».

Сережа готовил роль Платона, мама — его невеста Лида Коваль. У Маруси роль медсестры Вали. И даже я готовила роль пионерки Майки. Участвовала также подруга мамы тетя Римма в роли санитарки Христины Архиповны, а ее муж в роли председателя горисполкома, моего отца, а также многие друзья Сережи и подруги Маруси. Влюбленные в спектакль, ребята репетировали везде: в Доме культуры, у нас в доме и на огороде, даже на берегу Хопра. Одни репетировали какую-нибудь сценку, а не занятые в ней в это время купались.

Мама слышала о том, что если неумеющего плавать бросить в воду, он может тут же научиться плавать. Вот она и бросила меня в воду, где поглубже, с добрыми намерениями, а я стала тонуть. Сережа, прогуливающийся по берегу в белой рубашке и белых брюках, бросился как есть в воду и вытащил меня на берег.

Спектакль удался. Его ставили на турковской сцене несколько раз, ездили с постановкой и в дом отдыха. В доме у нас все время были стайки молодежи. Слышались веселые шутки, песни, музыка. В этой гуще с ними всегда была и я.

Но вот кончился отпуск у Маруси. А вскоре уехал учиться и Сережа. В доме сразу стало грустно. Кончились и наши с Лидой школьные каникулы, мы стали ходить в школу. Лида училась в восьмом классе. Но как же ей хотелось тоже быть студенткой, походить на Марусю и Сережу!

Шел сентябрь. Прием в техникумы уже закончился, но Лида то ли по радио услышала, то ли в газете прочитала о том, что Саратовский театр оперы и балета принимает учащихся в танцевальную группу. Наша семья была словно помешана на сцене. Вот в студию в театр поехала и Лида. Но ей не повезло: медицинская комиссия нашла, что у нее одно колено несколько тоньше другого, для танцовщиц это неприемлемо. Но в медицинском училище в Энгельсе, который разделялся от Саратова лишь Волгой, был недобор. Туда-то она и поступила.

На зимние каникулы приехала такая же счастливая, как и Сережа. Ей успели сшить зимнее пальто бордового цвета с котиковым черным воротником шалькой. Она была очень хорошенькая: ростом чуть выше сестер, с тонкими чертами лица и большими голубыми глазами. Молоденькая и стеснительная, она смущалась, что учится на гинеколога и просила меня отвечать, если кто спросит, что учится на фельдшера. Она еще не встречалась ни с одним парнем, но в своем дневнике писала о том, что какому-то пареньку она нравится, он частенько заходил к ним в общежитие. Ей он тоже был не безразличен. Однажды у нее исчезла перчатка, она обыскала везде, но пришлось ходить без перчаток. Пропавшую вещь возвратил паренек, он хотел сохранить ее, как сувенир, но видел, что других перчаток у девушки нет, и она зябнет. Но в основном в дневнике она писала о своих подругах, которые после Тони у нее теперь появились, о кино и киноартистах, об учебе. Я очень сожалею, что ее дневник не сохранила, он исчез.

Мама Наташа была рада, что Лида учится именно в Энгельсе, где живет ее старший сын Николай, офицер Красной Армии. Младшую «Аленку» он любил больше, чем старших сестер. Значит, деревенской девушке не будет совсем одиноко в чужом городе.

Но Лида почти никогда не заставала брата дома, днем он был на работе. Иногда в выходные дни они виделись, но Лида постоянно ловила на себе недовольный взгляд его жены Тоси. Маме Наташе без старенького папы было нелегко учить сразу двух студентов. Она продолжала шить рубашечки по-прежнему и продавать, но понимала, что помогает своим студентам меньше, чем хотелось бы, что они недоедают. Но полуголодной Лиде в отсутствие дяди Коли тетя Тося никогда «не догадывалась» налить стакан чая. Посидев, она уходила. И даже маленькая дочка дяди Коли Лилька вдогонку ей басила: «У, Лидена-Будена!».

Дядя Коля ни о чем не догадывался, Лида не подавала вида, чтоб избежать неприятностей в их семье, только постепенно желание приходить к ним у нее пропало. Да и дома в Турках она призналась только мне, и кое-что о ее обидах я узнала из ее дневника.

Позже я невольно сравнивала тетю Тосю с Марусей, женой Сережи. Они отличались друг от друга, как небо от земли. Веселая, открытая Маруся всегда готова была поделиться всем, что у нее есть. В дом наш вошла так, будто в нем она жила всю свою жизнь и до замужества. Мы прожили вместе много лет: и до войны, и всю войну, и я не помню, чтобы были серьезные ссоры, неразрешимые проблемы.

Сварливая же тетя Тося, приезжая летом с детьми к нам на свежий воздух из города, в первые же дни ссорилась со всеми. Необразованная и кичливая, она гордилась только тем, что она — жена военного, а значит, на голову должна быть выше всех, повелевать, приказывать, презирать. Стараясь унизить семью, порою переходила к кому-нибудь на квартиру. Оформивший следом отпуск и приезжавший в Турки дядя Коля был между двумя семьями, как между двумя огнями. Она применяла любые способы, чтоб отдалить его от родни наговорами. Но он, изучивший за многие годы повадки своей женушки, не попадался в сети и оставался таким же дружелюбным со всей нашей семьей.

Живя же с тетей Тосей, как говорили наши, он «нес крест». Возможно, впоследствии мама жалела о том, что в письме посоветовала ему возвратиться с Дальнего Востока к своей семье и расстаться со счастьем, которое он оставил в Уссурийском крае.

А студенты наши продолжали учебу. Вот уже скоро экзамены, а за ними летние каникулы! Лида и не догадывалась прежде, что ее так потянет домой в родные Турки.

В эпидемию она заболела гриппом. Но не сдавалась, хоть он валил с ног, и к экзаменам приходилось готовиться, лежа в постели. А вскоре она прислала письмо о том, что лежит в больнице с воспалением легких. И, наконец, письмо еще более тревожное: Лида в тубдиспансере.

Прошла весна, началось жаркое лето. Состояние здоровья больной не улучшалось. Ей сделали операцию, после которой она стала чувствовать себя гораздо хуже.

Из тубдиспансера в Турки пришло письмо о том, что надежды на выздоровление нет, и будет лучше, если больную заберут домой.

В Турки просилась и сама Лида, но по другой причине: она писала, что кормят в больнице невероятно плохо.

За своей несчастной младшей сестренкой поехала моя мама.

Но сдаваться мама Катя не хотела, она не верила, что может потерять сестру, так недавно еще здоровую, веселую и счастливую. В тур-ковской больнице фтизиатором был уже в те годы не Пересыпкин, а тезка нашей Лиды — врач Лидия Петровна. После рентгеновских снимков она была удивлена:

— И больная, и вы утверждаете, что болело левое легкое. Почему же операция сделана на правом?

Что могла ответить мама? Она не медик. Теперь уже от Лидии Петровны мама услышала, что болезнь сестры в такой форме, что лечение помочь ей не сможет.

Меня, чтобы не заразить туберкулезом, поселили у моей крестной Татьяны, проживающей в экспедиции Студеновского совхоза, где работала и она, и ее муж. Это было далеко от дома и от школы. Но мимо этого здания возили в школу мою учительницу, проживающую в экспедиции тоже какого-то совхоза. Они забирали в школу и меня.

А мама боролась с болезнью Лиды до последнего, как солдат. Услышав, что в каком-то районе есть хороший частный лекарь, она, выпросив в Госбанке подводу и закутав Лиду в тулуп, повезла ее к этому человеку. Он назначил лечение, дал свои советы, но и это не помогало. Кто бы что ни подсказал, что бы кто ни посоветовал, мама выполняла все: доставала кагор и портвейн, надеясь, что ложечка вина перед обедом разовьет у больной аппетит, варила ей состав из меда, какао, цветка алоэ и свиного сала и прочее и прочее…

Но Лида слабела и вскоре уже не могла вставать с постели.

И вдруг новое потрясение: бросил институт Сережа, не доучившись всего один год. Он приехал домой не один, а с женой, которая была в положении. Они познакомились в Турках во время его каникул. Маруся была уроженкой из Саратова, но работала в Турках в «Красном кресте». Молодые люди полюбили друг друга и решили пожениться. Отец Сережи сидел в тюрьме, старая мама Наташа еле тянула двоих студентов, и он решил скрыть от родных свою женитьбу. Солидарной с ним была и Маруся. И от своей семьи она тоже скрыла, хотя в Турках на работе рассчиталась и поехала, как и Сережа, тоже в Саратов. Маме говорили об их женитьбе, но она считала это сплетней. В Саратове Сережа начал учебный год и жил в общежитии, Маруся — в семье своих родителей. Но встречаться молодожены продолжали. Вскоре родители заметили, что их дочь заболела, ее часто мучила тошнота и рвота. К больной часто стал приходить молодой «врач» с чемоданчиком. Это и был Сережа, которого родные принимали за врача. Ему, всегда прежде честному, не давала покоя эта тайна от своих родных и от родных жены; ею он очень терзался.

Близилась зимняя сессия. Приходилось часто недоедать, денег из дома просить стеснялся, не знал, что отвечать в письмах на вопрос старшей сестры о его женитьбе. Не шла на ум учеба, да и времени было маловато на подготовку к экзаменам: часто спешил к жене в город из загородного института. Там, в центре города, порою и готовился к экзаменам в городской библиотеке. И однажды, выйдя из читального зала в гардероб, он вместо своего нового бобрикового пальто получил старую телогрейку: кто-то подменил, оставив ему рваную одежду. Он страдал, вспоминая, с каким трудом мать на последние деньги приобретала ему это пальто.

Маруся не выдержала и всю их тайну открыла своим родным. Те отнеслись с пониманием, им пришелся по душе молодой «врач». Отец Маруси отдал ему свое пальто.

Все экзамены выдержаны. Но напряжение нескольких месяцев сказалось йа здоровье. Вскоре он простыл, заболел и обратился к врачу.

— Я вам одно скажу, молодой человек, — сказал ему старый врач, — кроме таблеток основным вашим лекарством должен быть отдых да усиленное питание, не то и до чахотки себя доведете.

Где оно, это усиленное питание? Где тот отдых, если впереди самый трудный учебный год и предстоящий диплом? Как и чем содержать семью: жену, ребенка и себя?

Дома в Турках лежала безнадежно больная умирающая сестра. А в ушах звучали предостерегающие слова доктора.

Всего этого было достаточно, чтоб расстаться с институтом, в который он так мучительно готовился, и до защиты диплома оставалось недолго.

В институте Сережа занимался общественной работой, ему часто приходилось бывать в обкоме. И перед самым отъездом из Саратова он обратился в обком с просьбой о направлении на работу в районное село Турки.

— Послушайте, Куделькин, а в этих самых Турках Тома Кудельки-на не является вашей родственницей?

Сережа удивился. Его маленькая племянница, эта кнопка Томка, известна уже и в обкоме.

С Сережей разговаривал, видимо, Медведев, муж первой моей учительницы Анны Ивановны. Со слов учительницы он, видимо, так расхвалил меня, что приехав в Турки, Сережа долго вспоминал:

— Ну и «Савельевна»! Ну и прославилась!

Он гордился мной. Приехал он вместе с Марусей, беременность которой была уже сильно заметна.

Я этот год училась в четвертом классе, большинство своего времени проводила в школе; в экспедицию к крестной добирались к вечеру Наши меня по-прежнему оберегали, оставляя вне дома. Но я прижилась и там, играла с Борькой, сыном крестной, который был немного постарше меня.

В школе в это время хорошо была поставлена работа пионерской организации. В этом была заслуга приехавшей из Саратова старшей пионервожатой товарищ Лиды. Войдя в наш в класс, она спросила:

— А кто тут у вас Куделькина Тамара? Я поднялась за партой.

— Мне о тебе в обкоме рассказывали. Будешь мне помогать. Договорились?

Сколько же было энтузиазма в этой вожатой! Казалось, кроме пионерии для нее нет иной жизни.

Как правило, каждый класс — это пионерский отряд. Во все отряды она направила вожатыми самых активных комсомольцев-старшеклассников; как старшая вожатая, умела поставить работу интересно и требовала от классных вожатых точного исполнения всех ее требований. Наш отряд она закрепила лично за собой. Я была избрана председателем совета отряда, который был разбит на три звена во главе со своими звеневожатами. Звенья заключали между собою договора по соревнованию в учебе, в спорте, в самодеятельности. И если кто-то отставал по какому-либо предмету, все звено болело как за себя, с отстающими занимались лучшие ученики.

Интересно проходили пионерские сборы. Они были раз в месяц. Это было совсем не так, как у Лиды или Маруси. Их сборы проходили в классах за партами, концерт — у доски. У нас проходило все торжественнее. Отряд собирался на втором этаже в большом холле, звенья выстраивались, и звеневожатые отдавали рапорты председателю совета отряда, а председатель — вожатому. Потом все садились, слушали доклады о папанинцах, о Чкалове, о героях Октября, о первых пионерах или читали вслух интересные книги о Павлике Морозове или Павке Корчагине, не жалевшего свою жизнь в борьбе за счастье простого народа. Часто всем отрядом пели любимые песни, а в заключение сбора был обязательно концерт художественной самодеятельности.

Со сборов уходили в приподнятом настроении, каждому хотелось вырасти быстрее и стать похожими на тех героев, о которых читали или услышали в докладе. Сбор — это была своего рода игра, но она воспитывала в нас чувство патриотизма, любовь к своей Родине.

Мы любили и свою боевую вожатую, а она фанатически любила свою пионерскую работу, была выдумщицей на всякие затеи, походы, с концертами водила нас в школу механизации, Дом культуры, Дом пионеров, в радиостудию, в дом отдыха и т. д.

Училась я и этот год как всегда, на отлично; учеба давалась легко, к тому же я была очень прилежной. И хоть продолжала жить у крестной, старалась быть дисциплинированной, как всегда, и учиться, как всегда.

А дома на Лачиновке было в это время очень печально: Лида в свои девятнадцать лет доживала последние дни. 3 марта 1939 года она умерла.

А вскоре по всей стране было раскрыто «дело врачей». Судили врачей и в Энгельсе.

— Николай Петрович, — сказал как-то политработник, знавший дядю Колю как. Осина и Куделькина, — а не является ли вам родственницей Лидия Петровна Куделькина?

— Она была моей родной сестрой. Теперь ее уже нет, она умерла, — ответил дядя Коля.

— Ваша сестра была убита, как другая молодежь, в основном студенческая, врагами народа, завербованными Западом.

Начальник политотдела был на судебном процессе. Задача завербованных врачей состояла в уничтожении студентов страны, старшеклассников, ученых. За два года в Саратове и Энгельсе было убито более тысячи человек. Как правило, заболевшим воспалением легких или пневмонией больным вводили вместо лекарства усиленные дозы палочек Коха. Если молодые организмы продолжали бороться, делалась операция: отключалось здоровое легкое, надежды на выздоровление быть уже не могло, родным предлагали больных забирать домой.

После смерти Лиды я возвратилась в свой дом. Мама Наташа не плакала. Но ей было бы легче, если бы она выплакалась. Разъехались по своим городам дядя Коля и Маруся. Мама продолжала работать в Госбанке. Папа старенький продолжал отбывать свой срок в тюрьме. Мама сообщила ему о смерти Лиды. Однако он в ответном письме спросил о состоянии ее здоровья. Мама сообщала снова. Но и он спрашивал о Лиде снова. В таком случае мама написала иначе. Она сообщила, что ее младшая сестра навсегда уехала к старенькой бабушке Маше. И папа все понял. Как узнали позже, после несправедливого случая с его заключением в тюрьму, он перенес там инфаркт. Тюремная цензура, как правило, проверяла письма от заключенных, а также и письма, приходящие к ним. Больного сердцем безвредного и спокойного старика жалели и печальную весть в письме зачеркивали.

Сережа, вступив в партию еще в институте, стал работать в Турках инструктором райкома партии, а потом заведовал отделом пропаганды и агитации. И, как всегда, руководил художественной самодеятельностью Дома культуры.

В конце мая 1939 года у них с Марусей родился их первенец — сын Станислав или, как мы его все называли, Слава.

Летом райком и районо поручили Сереже организовать и возглавить в Турках пионерский лагерь. В этом пионерлагере отдыхала и я. Но наша вожатая товарищ Лида постоянно забирала на репетиции: наш пионерский отряд готовился к смотру художественной самодеятельности в Саратове, так как на районном смотре занял первое место.

Почти всем отрядом мы готовили композицию, в которую входили хоровые песни, спортивные упражнения, пирамиды.

Репетировали на свежем воздухе в саду неподалеку от пионерского лагеря. И наш репертуар знали уже все пионеры лагеря. Мы еще не довезли песни до Саратова, а лагерь, идя строем на Хопер купаться, уже распевал наши песни. Особенно полюбилась лагерю песня «Звени, наша песня родная».

Вот ее текст:

Звени, наша песня родная,

Веди нас вперед и вперед.

Кто с нами победно шагает,

Тот с нами и песни поет.

Ни время, ни горечь потери

Не могут пути преградить.

Мы в дело великое верим

И дело должны завершить.

Припев:

Оттого горячей сердце бьется,

И в груди расцветает весна.

Оттого и поет и смеется

Наша юность и наша страна.

Цветам улыбаются люди,

Шумят золотые поля,

И дышит широкою грудью

Любимая наша земля.

Все то, что с любовью мы строим,

Другим не построить вовек.

И званье на право героя

Имеет любой человек.

Припев…

Не нам говорить о печали,

Не нам перед бурей дрожать.

Мы с песней и с именем «Сталин»

Привыкли всегда побеждать.

Пускай нам грозят за кордоном,

Пусть чья-то нависла вражда,

За нами стоят миллионы,

Стоят и везде, и всегда.

Припев…

Мне нравилось в пионерском лагере, но пионерского костра я не дождалась, так как отряд нашей школы под руководством товарища Лиды в начале августа уезжал в Саратов на олимпиаду. С отрядом уезжала и я.

Саратов совсем не был похож на Махачкалу. Много лет я не видела городов и вот увидела снова. По сравнению с Махачкалой он показался мне молодым: чистым, зеленым, веселым, нарядно-многолюдным. Народ шел улыбчивый, а вечерами из парков слышалась музыка духовых оркестров. Не знаю, было ли дело в разнице самих городов, или за годы советской власти так похорошела жизнь людей.

Нас, как и других участников смотра художественной самодеятельности, разместили в одной из гостиниц. Наша вожатая, жившая прежде в Саратове, знала, оказывается, родителей жены нашего Сережи, так как жила с ними в одном доме. Она меня с ними познакомила. Это была многочисленная, но добрая семья. С сестренкой Ма-руси мы ходили на цирковые аттракционы в парк «Липки», на набережную Волги к ее отцу, работавшему на пристани. У них в семье я и заночевала.

Товарищ Лида тоже водила нас по Саратову на экскурсии. Нам, сельским детям, все было интересно, удивительно. Саратов понравился всем пионерам. Какие высокие дома! Сколько афиш разных театров, объявлений, призывающих комсомольцев и молодежь на различные новостройки! Страна росла, словно расцветала. Это было видно даже нам, детям. Стали забываться рассказы взрослых о том, что когда-то люди гнули спины на помещиков, нуждались в работе, были голодными. Нам даже казалось, что всю жизнь всем было вот так же хорошо. Мое детство, как и детство всех моих сверстников, было счастливым и радостным.

В одном из залов гостиницы для участников художественной самодеятельности бесплатно вечерами показывали кинофильмы. Мы посмотрели там «Трактористов» — веселую музыкальную кинокомедию. А фильм «Цирк» с участием Орловой потряс меня. Этот фильм стал любимым на всю мою жизнь. Песню из этого фильма знал потом каждый человек — так она была популярна. Вот из нее несколько куплетов:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит как хозяин

Необъятной Родины своей.

Всюду жизнь привольно и широко,

Словно Волга полная, течет.

Молодым — везде у нас дорога,

Старикам всегда у нас почет…

Мы знали, что в капиталистических странах не все дети имели возможность учиться, отдыхать в привольных пионерских лагерях. Они работали с самого раннего детства. И мы были счастливы, что живем в такой прекрасной стране, как Советский Союз.

На областном смотре художественной самодеятельности наш коллектив занял третье место. Это было хорошее место, так как коллективов было много, сюда съехались дети из всех городов и сел Саратовской области.

Осенью я пошла учиться в пятый класс, а маму, только что возвратившуюся из колхозов с концертной агитбригадой, приняли в партию и назначили вскоре директором Дома культуры.

Как гордилась своими детьми в эти годы моя мама Наташа! У нее, неграмотной женщины, братишки и сестренки даже мечтать не могли об учебе. А теперь стало все так, как часто пел дядя Коля:

— Мы рождены,

Чтоб сказку сделать былью…

Сам он был командиром Красной Армии, моя мама — директор; Сережа — работник райкома партии, Маруся — инженер. Если бы была жива Лида, она к этому времени была бы уже врачом. И все это благодаря новому строю, благодаря советской власти. Разве могло это произойти при капиталистическом строе? Так и остались бы дети мамы Наташи до старости Катькой, Манькой да Серенькой с лопатой да граблями на селе. А теперь всем открыта дорога. Кем хочешь стать? Выбирай, учись, а тебе за это страна еще и платит, дает стипендию.

Мама, став директором Дома культуры, с головой ушла в работу, всеми силами стараясь оправдать доверие партии. Энергичная по своему характеру, она старалась выполнять безупречно все указания райкома: подбирала лекторов, чтоб не реже трех раз в месяц читали в Доме культуры лекции. Для более активного вовлечения слушателей вешала афишу: «После лекции — танцы». Нужно было искать баянистов, руководителей и участников художественной самодеятельности, создавать агитбригады, выпускать стенную газету и прочее — всего не перечислишь. Всегда участвовала в концертах и сама: и в плясках, и в песнях, и в пьесах. Она наладила работу так, что в Турки с гастролями потянулись театральные труппы из Аткарска, Балашова, Саратова. Аткарские артисты гастролировали почти все лето. Сцену они занимали три раза в неделю, в остальные дни шли кинофильмы или устраивались спектакли самодеятельного коллектива. Режиссер театра, видевший маму в пьесах Островского и Арбузова, предложил поступить в их театр в качестве актрисы. Нет, не хотела больше она испытывать судьбу на стороне и уезжать из милых Турков. Ухаживал за ней актер Николай Петрович Бибиков, сделал официальное предложение выйти за него замуж. Он вдовец и растит сына — школьника моего возраста. И это предложение мама не приняла.

Мы все были очень рады, когда из тюрьмы возвратился наш старенький папа. Его даже отпустили немного пораньше срока, не досидел он полгода. Возвратился он в мае 1940 года и, конечно же, его сразу приняли на работу на прежнее место в свою артель «Прогресс».

Летом этого же года тяжело заболела в Куйбышеве Маруся, ее положили в больницу с диагнозом бруцеллез. Получив это известие, мама Наташа, пережившая потерю младшей дочери, сразу засобиралась к Марусе. Я упросила, чтобы взяла и меня.

Но, к радости, в день нашего приезда или на следующий, ее выписали из больницы. Она была необычайно рада нашему внезапному приезду. Жила она тогда около самого вокзала в одном из домов барачного типа {примерно позади теперешних автоматических камер хранения багажа или позади почтового отделения). Я перезнакомилась быстро со всеми ребятами их двора. А неумолкаемая певунья Маруся {ее там звали колокольчиком) научила меня модной в то время песне «Любимый город». Она любила водить меня по городу, показывать свой Куйбышев. Помню только, что лето было очень жаркое. В одном из больших магазинов неподалеку от вокзала она купила мне красивую детскую сумочку {ридикюль) под целлулоид. И вдруг она увидела еще одну оригинальной формы сумочку из синевато-голубой кожи. Не утерпела, взяла и эту.

Вскоре она оформила очередной отпуск, и мы все втроем приехали в Турки. Две Маруси очень подружились: наша Маруся и жена Сережи, тоже Маруся. Задумали вдвоем сшить мне модное платье в горошек с разными оборочками и бантиками. Мы все вместе ходили на Хопер, загорали, купались, ходили в кино. Очень нравился тогда зрителям фильм «Волга-Волга» с участием снова Любови Орловой. Мы быстро подхватили песню Стрелки из этой картины. Да она вскоре стала очень популярной:

Много песен про Волгу пропето,

Но еще не сложили такой,

Чтобы солнцем советским согрета,

Прозвенела над Волгой-рекой.

Припев: Красавица народная,

Как море полноводная,

Как Родина свободная,

Широка, глубока, сильна.

Наше счастье как май, молодое,

Нашу силу нельзя сокрушить.

Под счастливой Советской звездою

Хорошо и работать и жить…

Мелодия прекрасная, написал ее еврей Дунаевский.

Песни в нашем, всем родном турковском доме почти не смолкали. Даже маленький Слава уже что-то мурлыкал. Недаром потом в детском садике ему дали прозвище «радио».

Это было, пожалуй, последнее по-настоящему веселое лето в Турках; все еще были молодые, здоровые, задорные, веселые.