Позиция

Позиция

Капитан Хорин по-прежнему считал километры, тонны, литры, снаряды, патроны. В знаменателе были люди и танки. Он, пожалуй, лучше других знал неутешительное для нас соотношение. И еще он знал: позади Москва. Простой расчет был самым безжалостным: да, из такого боя не возвращаются.

Комбат пришел к танкистам, напомнил, что подвезли боеприпасы. Их, правда, мало. Но экипажу разрешено загрузиться как следует.

— Вот, Паша, все, что я могу тебе дать по дружбе, — и добавил: — Не обижайся.

— За что?

— Может, сказал что не так.

— Все так. Спасибо, считать научили…

— Я рад. Только помни: не от бедности мы расчетливы. Отвечать умеем — вот и считаем. Забудем считать — погибнем, — и опять о своем будничном: — Я загляну к артиллеристам. У них две гаубицы, сообразят вам звуковое оформление.

Сопровождаемый автоматчиками, капитан зашагал по опушке. Он ни разу не обернулся, а уходя, не стал прощаться.

Командир экипажа приказал все лишнее из танка убрать. А лишнее известно: вещмешки, плащ-палатки. Поснимали с себя портупеи, наганы переложили в комбинезоны. Танкисты не любят работать в ремнях — мешают. Стали грузиться. Подняли 125 снарядов — преимущественно бронебойные. Тотарчук ухитрился втиснуть 50 дисков с патронами — для пулеметов. Командир приметил: так еще никогда не загружались.

За лесом вспышками обозначала себя передовая. На малом ходу, при тихо работающем двигателе, КВ приблизился. Машину окружили пехотинцы.

— Не в Берлин, случайно?

— В Берлин. И не случайно, — ответил с башни командир экипажа. — Но сначала нам нужно в Нефедьево.

Пехота — в хохот:

— В Нефедьево? Ну и шутники… Да оно уже у немцев! То-то, видим, ползут. Вы б еще фары включили.

Добродушный разговор поднимал настроение, и Павел подумал: «Веселые ребята».

— Перекур! Согреемся! — объявил он. И тут же из переднего люка показалась голова Кирина.

Танкисты и пехотинцы поговорили о том о сем… Да, собственно, ни о чем, но чувство одиночества, которое уже стало невольно закрадываться, исчезло, как озноб в зное костра.

Недалеко отсюда стрелковая рота и взвод саперов из дивизии генерала Панфилова встали на пути фашистских танков. Рота и взвод погибли, но не отступили. Бой длился всего часа четыре, а наступление было приостановлено почти на сутки…

Танкисты вместе с ними шутили и смеялись. Значит, в завтрашнем бою на поддержку пехоты можно будет рассчитывать, не сомневаясь.

Подошел командир стрелковой роты. В сумраке было не разобрать, какой он собою: молод или не очень. Роста среднего, чуть-чуть сутул, а может, это уже привычка — пригибаться.

— Нефедьево отсюда в двух километрах, — сказал он простуженным голосом. — Оно действительно в тылу у немца.

— И все-таки, — настаивал командир экипажа, — нам нужно в эту деревню. Хотя бы на околицу.

— Что вы! Там полно немецких танков, — напомнил командир стрелковой роты. — Подойти не дадут. Даже в такую темень…

— Надо.

В который раз Павел мысленно измерял пространство от окопов до деревни, в которой затаились фашистские танки. Это не полигон, где пристрелян каждый кустик. Чтобы выиграть бой, надо бить наверняка: в упор или хотя бы с минимального расстояния. Впереди речушка. Где берега заболочены, сплошной линии фронта нет. Если танк не завязнет, можно приблизиться. Метров на триста.

Из этого неторопливого объяснения Павел понял, что из-за речушки днем хорошо просматривается улица, где стоят, ожидая рассвета, 18 танков.

— И еще есть мостик. Мы его взорвать не успели, а немцы теперь к нему не подпускают. Видимо, берегут для атаки…

В этот момент стрелок-радист Тотарчук позвал лейтенанта Гудзя к рации. В наушниках — ласковый, знакомый голос:

— Как устроился?

— Неважно. Далековато, — ответил Павел.

— Торопись. Время…

Оно вдруг о себе напомнило ударами курантов. Это в штабе, откуда вел переговоры капитан Корин, включили радиоприемник.

— Полночь?

— Да.

— Понял. Потороплюсь…

Казалось, ничего друг другу не сказали. Но удары кремлевских курантов щемящей тоской отозвались в сердце. Павел думал о Москве, а видел веселые с детства Стуфченцы. В эту глухую зимнюю пору село продувают порывистые ветры, нередко приносящие с собой северную стужу. И тогда дороги, хаты, садки покрываются прозрачной, как стекло, коркой — наступает унылое царство гололеда.

Поеживаясь, Павел снова выбрался из машины, привычно огляделся. Внизу, у передней фары, стоял командир роты, о чем-то говорил с Кириным.

— Болото проходимое? — спросил Павел.

— Вчера подкидывали боеприпасы — проскочили. На ЗИСах.

Командир экипажа решил подвести танк к берегу, откуда, по заверению пехотинцев, днем просматривается деревня. Но приблизиться к реке можно было только, говоря языком боевого устава, используя звуковую маскировку. И тут — верно — очень могли помочь артиллеристы.

А пока одна забота — выбор огневой позиции. В сопровождении двух бойцов, которых выделил командир, Павел по еле приметной автомобильной колее вышел к покатому песчаному берегу. Отсюда, судя по карте, до вражеских танков метров триста.

Падал снег, и по прежнему все пространство тонуло во мраке. Даже если деревню осветить ракетами, прикидывал лейтенант, и тогда прицельной стрельбы не получится. С этой невеселой мыслью он вернулся к танку. От командира роты по телефону связался с артиллеристами. Командир батареи доложил, что он уже предупрежден, ждет команды.

— Тогда начинайте.

Под торопливую стрельбу орудий машину вывели на заснеженный берег, и тут механик-водитель заглушил двигатель. Еще минуты три, свирепо сотрясая воздух, за реку летели снаряды. И опять, как полчаса назад, наступило затишье.

Танкисты осторожно сняли с брони боеприпасы и две бочки солярки. Всю эту дополнительную поклажу поместили в ровик, благо земля еще крепко не промерзла. Тотарчук высказал было сомнение: «Удастся ли воспользоваться?» Ему никто не ответил — было не до разговоров.

Экипаж редко воевал в составе полка, чаще — в составе стрелкового батальона, а то и роты, которым танк придавался. Бывало, батальон или рота начинали бой на сотом километре, заканчивали на семидесятом. От пехоты оставался в лучшем случае взвод, а то и неполное отделение. В последние два месяца больше везло Тотарчуку — трижды благополучно выбирался из горящего танка. Любил говорить, что веселей воевать, когда танков несколько: есть кому выручить.

У Саблина на этот счет было свое мнение, но он молчал. Промолчал и лейтенант Старых. От него, наводчика, будет зависеть, как долго они продержатся. А держаться он был настроен как можно дольше.

К утру снегопад приутих. Стало подмораживать. Из танка улетучилось последнее тепло. От брони веяло сухим, пробирающим до костей холодом,

Никто не уснул, хотя командир разрешил вздремнуть наводчику и механику-водителю. В ответ лейтенант Старых мягко усмехнулся. Усмешка получилась кроткой и снисходительной: какой уж тут сон? Через час-полтора бой. Неотразимый, смертельный. Лучше напоследок хорошенько приготовиться. Может, эта работа у них в жизни последняя…

Говорили тихо, почти шепотом. Вспоминали довоенную жизнь. Строго посматривали в сторону Нефедьева. Деревня лежала с наветренной стороны, и оттуда доносились отрывистые, невнятные голоса, переборы аккордеона.

Для фашистов эта небольшая, зажатая ельником подмосковная деревня была уже их тылом, и они отдыхали в жарко натопленных избах, веселились, объедались. Слабый ветер доносил запахи паленых перьев. Далеко за полночь голоса стихли. Фашистов одолел сон.

— Сейчас бы ударить!.. — рассуждали танкисты.

Речь пошла о немцах, о тех самых, которые были за рекой. Павел вспомнил, что на эту тему он уже беседовал с Хориным. И тот, как сейчас Саблин, охотно и, наверное, правильно отвечал на вопросы товарищей. Саблин, как и Хорин, видал трагедию Германии в страхе немецкого обывателя: чтоб сберечь свою шкуру, обыватель готов уничтожить каждого, лишь бы ему выжить. Саблин верил, что далеко не все немцы — фашисты.

Но раз немцы пришли убивать нас и грабить, неважно, члены они нацистской партии или беспартийные — все они захватчики, смертельные враги, им не может быть пощады.

Слушая товарища, Павел невольно думал: «Если мы их завтра не остановим, они ворвутся в Москву. Тогда нас проклянут и современники и потомки…»