Рассказ Иванки

Рассказ Иванки

В общежитии Павла ждала телеграмма. «Пятнадцатого вечером буду Москве. Остановлюсь гостинице «Россия». Иванка».

Павел, безусловно, встретит Иванку. Только вот как он определит, что это она?

Атанас, ознакомившись с телеграммой, согласился составить Павлу компанию, пообещав среди тысяч пассажиров узнать свою землячку.

К воркутинскому поезду друзья выехали загодя. Единственно, что было известно, — это станция, на которой садилась Иванка. И как только поезд застыл у перрона, Павел и Атанас побежали от проводника к проводнику, спрашивая, кто садился на станции Инта.

— Были такие, — наконец услышал Павел от проводницы последнего вагона. — Были девушка и двое мужчин.

— А какая она собой, эта девушка?

— Высокая, чернобровая. Кажется, в белом вязаном берете. С чемоданом, конечно. С кожаным, импортным.

Павел быстро пробирался сквозь толпу, коротко рассматривая девушек и молодых женщин. Иванка — среди них, чернобровая, высокая, в белом вязаном берете, с кожаным импортным чемоданом.

Вот и первый вагон, а пассажиры все движутся плотным потоком… Попробуй найди в этом потоке человека, которого знаешь всего лишь по фамилии. На выходе с перрона стоял Атанас. С высоты своего роста он хорошо видел пассажиров воркутинского поезда.

— Что-то не замечаю…

— Она в белом берете, с чемоданом.

— Конечно, — усмехнулся Атанас. — Обязательно с чемоданом. Ведь пассажирка! — И усомнился: — А может, она не приехала?

Тем временем перрон опустел. Лишь несколько подростков топтались под светящимися, как луна, часами. Долговязый, окруженный приятелями, играл на гитаре, подпевая:

Ты расскажи — и я пойму,

Мы все понятливые люди.

И потому, и потому…

Что было «потому», Павел не разобрал — не успел.

— Будем искать в «России», — сказал Атанас, и друзья не мешкая покинули вокзал.

В вестибюле гостиницы они ее узнали сразу.

— Иванка Курдова, не так ли? — обратился к ней Атанас.

— Да, а вы кто? — спросила она по-болгарски.

Не дав Атанасу объясниться, Павел первым поздоровался. Он был в смущении, но не от встречи, а от того, что девушка оказалась выше его ростом. В своем воображении он представлял ее другой, по крайней мере, легкой, как пушинка.

— Вы — Павел! — засияла Иванка, по-мужски протянув ему руку, и на чистейшем русском языке быстро заговорила: — Вы меня, Павел, извините за телеграмму. Сначала отправила, потом подумала… Я такая рассеянная! — Ее щеки горели, будто на улице, откуда она только что заявилась, все охвачено трескучим морозом. — Вот вы какой, Павел… Мне мама рассказывала… Я была еще маленькой, но уже знала, что вы есть, живете на берегу нашего Черного моря.

Мест в гостинице не было. Дежурный администратор предложил подождать. К ночи, когда уедут английские туристы, номера освободятся.

Павел недолго колебался, позвонил Светлане Форенюковой. Она недавно вернулась из командировки, привезла какой-то социологический материал о воспитании подростков. Павел был у нее в гостях, и она просила не забывать ее, сообщать, как идет поиск. Теперь он воспользовался приглашением. Светлана ответила:

— Приезжайте. Иванке у меня понравится.

На следующий день вечером они посетили Кремлевский Дворец съездов. Возвращались пешком. На выходе из Александровского сада Светлана принялась расспрашивать Атанаса о воспитании болгарских подростков.

А Павел с Иванкой, отстав, не заметили, как свернули на Красную площадь, дождались у Мавзолея смены караула, затем по улице Куйбышева направились к Светланиному дому. Иванка охотно говорила о своей жизни в тайге, о том, что специальность технического секретаря ей нравится, что мама приедет в Коми на целых три месяца, и тогда они будут жить втроем, но все равно домой, в Болгарию, очень тянет…

— Вы знаете, как она красива, наша Болгария, — восторженно сказала Иванка и пообещала: — Я вам покажу альбом. В нем есть фотография точно такая, как у вас. Товарищ Проданов правильно определил: мама передала фотографию в июне сорок третьего года, но попала она в руки Алеше намного позже.

…Когда Тана возвратилась из Варны и привезла с собой фотографии, Гочо дома не было — его опять угнали в порт. Раньше грузили баржи только по ночам, а теперь и днем никому не давали покоя, начиняли трюмы табаком, фруктами, овощами. И все это, говорили, шло на восточный фронт: болгарские фашисты помогали немецким.

После сталинградского разгрома немецкие войска заполонили все болгарские порты, добрались и до поселка, где жили Тиховы.

Теперь труднее было встречать советскую подводную лодку: стала плотнее береговая охрана. И тем не менее на душе у Таны было радостно: Красная Армия уже освободила Северный Кавказ, Кубань, вышла к Харькову. Но о том, что готовятся новые битвы, радио прямо не говорило, просто Москва передавала бодрую музыку. Только Гочо не разрешал слушать концерты: для варненских подпольщиков сухие батареи были дороже патронов.

Тана разложила на столе фотокарточки и подписала одну, по ее выбору, самую лучшую.

С того момента, как девушка снова объявилась в поселке, она ни разу не выходила в море. Выходил Гочо, он принимал людей, грузы и переправлял их в гранитные скалы — пустынное место, откуда была давным-давно проложена дорога в горы, а теперь эта дорога заросла колючим кустарником.

Иванка дождалась брата и показала ему уже подписанную фотокарточку.

— Что за мода? — возмутился тот. — Дисциплину забыла?

— Это моему матросу, — сказала она как само собой разумеющееся. — Ты должен передать. Понимаешь, должен!

Гочо прочитал надпись, нахмурил густые с проседью брови. Так он делал всегда, когда ему что-то не нравилось

— Война ведь…

— А я люблю.

— Нашла время!

— Значит, сам не любишь. И никогда не любил, И как тебя только товарищи уважают?

Брат пропустил упрек мимо ушей, продолжая хмуриться. Потом все же пообещал:

— Передам. Если представится возможность… — и унес фотографию в тайник.

Гочо поужинал без аппетита, отдыхать не стал, снял с вешалки прорезиненный плащ с капюшоном, заторопился в порт Тана знала, что сегодня грузили не табак и не фрукты, а тяжелые зеленые ящики; в них, по всей вероятности, были авиабомбы. Не в эту, так в следующую ночь баржу включат в караван, и судне очутится неизвестно где — в Севастополе, в Одессе или в Херсоне. Почти все суда шли в том направлении: на северо-восток. Там была Россия. Там шла война. И там решалась судьба не только России, но и Болгарии. Это Тана хорошо знала.

Через неделю она была арестована и приведена а комендатуру. Кроме нее, сюда пригнали еще нескольких жителей. На допросе Тана твердила, что была на свидании, и только. Гестаповец, глядя сквозь тонкие стекла очков, через переводчика спрашивал:

— Вы подходили к ангару?

— Нет, не подходила.

— Вы оставили мину?

— Я боюсь мин.

Тану вывезли в Варну, и там ее дело рассматривал военно-полевой суд. Все обвинения она отрицала. Впрочем, ее уже не слушали. Монотонным, глухим голосом судья зачитал:

— От имени Его Величества Бориса Третьего — царя болгар, сегодня, 17 июня 1943 года, Шуменский военно-полевой суд на судебном заседании в Варне заслушал дело по обвинению Таны Ивановой Тиховой в поджоге военного склада союзных войск, что привело к гибели имущества, суд приговорил Тану Иванову Тихову — к смертной казни через повешение.

Из-за плеча конвоира Тана взглянула в окно. На противоположной стороне она узнала высокий платан, росший во дворе Тодора Трынова. Почему-то вспомнила картину во всю стену; огромное море и на волнах крохотный белый парус. Вот-вот он скроется за горизонтом, уплывет в Россию…

Иванка перевела дыхание. Долго шла молча. Ее рассказ был похож и не похож на рассказ Атанаса. Видимо, каждый, говоря об одном и том же, волей-неволей привносит свое. Может быть, так рождаются легенды, и уже трудно отличить, где правда, где домысел.

О последних днях жизни Тиховой сообщил Проданов. У него были документы. Но, оказывается, не всякому документу нужно верить.

…После суда Тану не казнили. Неделю продержали в одиночке: как потом выяснилось, ждали из Берлина эксперта. В эти дни девушку не истязали. Каждое утро у нее в камере появлялся врач в форме жандармского офицера. Он снимал с Таны одежду и какими-то мазями растирал исполосованную шомполами спину. Тана его стыдилась. Да и он недоумевал: мол, зачем это перед казнью?

Лицо офицера было каменно-холодным. Не одна она такая прошла через его руки. Поэтому у своих пациентов он никогда не спрашивал: «Как самочувствие?» Оно его не интересовало, как не интересовала погода, скажем, в Бразилии.

Во время очередной процедуры Тана вдруг заговорила:

— Капитан, когда меня повесят?

— Гестапо интересуется, кто вам сделал операцию. Год назад, разумеется.

— И потом повесят?

— Если не сознаетесь…

«Ах, вот оно что!» — холодея от ужаса, догадалась Тана. Он ее лечит, чтобы пытки были больнее, чтобы сломить ее волю. «Нет, нет! — твердила девушка. — Ни за что не скажу, что лечили меня в советском госпитале».

Вскоре после разговора с тюремным врачом Тану вывели из камеры, надели ребристые стальные наручники, усадили в грузовую машину. В сопровождении троих жандармов увезли из Варны.

Было позднее утро. Грузовик катил вдоль пыльных виноградников. Навстречу попадались военные автомашины, подводы крестьян, редкие уныло шагающие пешеходы. Грузовик не привлекал внимания: много их рулило по пыльным, разбитым дорогам Болгарии. Тана узнавала знакомые места. Еще недавно с братом Гочо она шла тут в Шумен. Значит, ее будут допрашивать в Шумене… И ей стало тоскливо от того, что умрет она в городе, где никто ее не знает.

Она пыталась заговорить, спрашивала, куда ее везут, даже смеялась: пусть видят, что она не сломлена.

— Вы — немые… скоты.

— Ты — большевичка… — лениво ответил старший жандарм с квадратным лицом. Его неприязненный взгляд не обещал ничего хорошего.

— Эх вы, а еще болгары!

Жандармы промолчали.

Так ехали долго. И только в селе около каменного колодца грузовик остановился. Жандармы зачерпнули бадью, стали пить. У Таны давно пересохло во рту. Нестерпимая боль заливала голову.

И вдруг рядом, в каких-то двадцати метрах от грузовика, раздались выстрелы. Тана видела, как жандармы отпрянули от колодца. Один, тот, который назвал ее большевичкой, схватился за живот и стал медленно опускаться на землю. Из брошенной бадьи вода вылилась ему на ноги.

Двое открыли стрельбу по дому напротив. Оттуда бил автоматчик. Он не позволял жандармам приблизиться к грузовику, где в наручниках сидела девушка.

Тана — быстрее сделала, чем подумала, — рывком перевалилась через борт, упала на пыльную дорогу и тут же подхватилась, побежала наугад, лишь бы подальше от машины. Она бежала через дворы, падала от слабости, но мысль — исчезнуть, спрятаться — придавала ей силы, и ноги, избитые на допросах, обретали твердость и упругость.

А рядом люди шли по своим делам, но, увидев бегущую в рваном платье девушку, сторонились, со страхом глядели ей вслед. Где-то в саду около старого глинобитного сарая Тана упала в цветник. Враз потемневшее небо закачалось, закачались кусты, все исчезло…

Очнулась она в темном сыром подвале. Ее голова лежала на чьих-то теплых коленях, и ей почудилось, она дома и покойная мать, умершая пять лет назад, поит ее парным молоком.

— Мама, — прошептала Тана и навзрыд заплакала. Били шомполами — не плакала, ломали пальцы — глаза были сухие, зачитывали приговор — не просила пощады. А тут на коленях у незнакомой женщины не хватило сил сдержаться.

— Где я?

— Не пугайся. Не выдадим.

Долечивалась она уже в партизанском отряде. Привел ее туда Жеко Курдов, партизан-разведчик. Это он увидел Иванку в кузове жандармского грузовика и на свой риск вступил в бой с конвоирами.

— …Так папа с мамой познакомились, — закончила Иванка свой удивительный рассказ.

* * *

На Красной площади били куранты. В Москве была полночь и без часу полночь в Болгарии. Иванке не верилось, что она идет рядом с парнем, которого никогда раньше не видела, но знала с детства.

Они шли по улице Кирова. Павел бережно держал ее под руку, и ему хотелось, чтоб дом Светланы был на самом краю света. Иванка же почему-то ускорила шаг, наверное, время уже было позднее. И все же… Зачем спешить? Павел приостановился, спросил, как подпольщица Тана Курдова подожгла ангар.

— Она его не поджигала.

— Но Стоил Проданов писал: за поджог ее приговорили к смертной казни.

— Да, но она не поджигала. Она должна была встретиться с советским разведчиком. И каждый день выходила на рынок, то есть на место встречи. Советский разведчик был в форме немецкого матроса. Если бы не поджог, не стечение обстоятельств, маму не схватили бы.

— А дядя Гочо знал, что мама связная у советского разведчика?

— Да. Но многие подпольщики к маме относились с недоверием. В подполье мог пробраться провокатор…

Закончив дела на стенографических курсах, Иванка уезжала в Инту. Прощаясь, робко обняла Павла, шепнула на ухо:

— До свиданья, браток.

Не этих слов ждал он от девушки…

Иванка ему нравилась, как недавно нравилась Галина. Сейчас он думал о них, испытывая противоречивые чувства. Он заметил сразу же, еще в вестибюле гостиницы, что Иванка рада знакомству с ним. И не потому, что он офицер, капитан, нет, конечно же. Она видела в нем брата моряка, которого любила ее мать, тогда еще подпольщица Тана Курдова.

За дни, которые Иванка провела в Москве, он понял одно: он ей «не показался». Может, потому, что он маленького роста? И Галина его не принимает всерьез. Вот уже два месяца от нее ни одного звонка. Раньше звонила почти каждый день. А потом, как занялся он поисками фронтовых друзей брата, совсем остыла. В ее голосе он уловил насмешку. А однажды у нее вырвалось: «Блажь».

Павел обиделся. Обиду перебороть не смог — перестал с Галиной встречаться. Теперь он издевался над собой, над своими планами семейной жизнью. А в ушах все еще слышался вкрадчиво-тихий голос: «Паша, ты меня любишь?»

Спросила бы так Иванка. Но она только рассказывала, рассказывала, а если и спрашивала, то обращалась, как старшая сестра к младшему брату, хотя Павел был намного старше.

* * *

С Севера письма идут медленно, будто везут их на оленях. Иванка писала о солнце, о том, что деревья после зимы быстро оттаивают и в лесу терпко пахнет оживающей хвоей. В каждом ее письме он улавливал сожаление о том, что свидание в Москве было слишком коротким.

С мыслями об Иванке Павел начинал свой день. О ней он думал даже тогда, когда с полковником Горбатюком обсуждал детали дипломного задания.

Дотошный Горбатюк хотел, чтобы работа капитана Заволоки стала событием академического масштаба. Павел развивал мысль своего учителя, видевшего в повышенных скоростях марша новую динамику боя. Учитель был доволен тем, что дипломник обстоятельно изложил историю вопроса, привел воспоминания освободителей Праги и Маньчжурии.

Новые танки позволяют по-иному решать тактические задачи. И вот это «иное» на защите диплома капитан Заволока должен доказать членам Государственной комиссии. Поэтому Горбатюк был предельно строг к своему ученику. Разговор, принимавший характер разноса, по программе назывался консультацией.

Павел знал, что полковник Горбатюк женился после войны, уже будучи Героем Советского Союза. В отпуске лейтенант Горбатюк встретился с Дусей, дочерью лесничего. До этого он видел девушку только один раз в июле сорок первого, на станции. Она всех призывников целовала, говоря: «Вы ж там обязательно побейте фашистов…» И он всю войну бил.

Василий разыскал Дусю в лесопитомнике; она там работала. Времени на свидания не было, и он сразу предложил ей выйти за него замуж. А та, глупая, вдруг расплакалась: «Вы ж Герой, а я всего лишь лесничая». — «Вот такая ты мне и нужна…» — сказал он, как поклялся. Ни тогда, ни потом о своем шаге Горбатюк не жалел.

Потом были долгие командировки, и особенно последняя — целых два года. И вдали от дома Горбатюк был счастлив Дусиной любовью.