Мститель

Мститель

Этот человек прожил долгую и непростую жизнь, но один ее эпизод, когда ему было всего 10 лет, был и остался в этой жизни едва ли не самым главным. Но уж точно — определяющим. Не каждый решится, десяти лет от роду, выстрелить в человека, чтобы отомстить.

— Если бы я этого не сделал, я бы жалел. Как мне кажется сегодня, я бы себя презирал и считал бы, что я трус. То есть я бы дал возможность тому, кто совершил злодеяние спокойно жить и наслаждаться жизнью.

В июне 1941 года, когда немцы, без боев, вошли в столицу Беларуси Минск, он был ребенком. Но запомнил и голод, и ставшие привычными смерти, и унижения. Особенно от бывших своих — от полицаев.

— Вообще, в Беларуси было довольно- таки много полицаев. Полицаев боялись больше, чем немцев. Немцы приходили проверять, вечером, на облавах. На наших домах были вывешены таблички с фамилиями тех, кто там живет. Немцы проверяли, если там оставался на ночь кто-то посторонний, то все подлежали расстрелу. Но в обычную жизнь немцы особо не вмешивались. Их не интересовало, что делало и как выживало гражданское население. Главное, чтобы не сопротивлялось оккупантам.

А вот полицаи — это были очень страшные люди, потому что, во-первых, они как бы были «свои». Они многих и многое знали там, где жили до войны. Хотя среди полицейских было немало и других национальностей — не белорусы. Они были очень жестокие, проверяли, придирались ко всему. Они обыскивали. Могли человека обвинить, что он еврей только лишь потому, что у него вьются волосы. У меня так было с братом моей жены, который имел темный цвет волос и вились. Еле- еле его спасли от расстрела, потому что полиция его арестовала. Люди всей улицей доказывали, показывали документы, что он не еврей. Значит поэтому не изгой, не преступник. Это все вытворяли бдительные полицейские.

Я думаю они все это делали от души. Потому что это были люди, которых власть, та власть, делала сверхчеловеками по сравнению с теми, кто жил рядом. Эти люди, наслаждались своим ощущением свободы и всевластия. Я не знаю конечно, что они там думали, но то, что нас они не считали за людей, это точно. Я не помню ни одного с их стороны нормального отношения к женщине, к ребенку. Когда полицай проходил мимо, то мог просто ударить тебя ногой ни за что, ни про что. Если, например, стояли в очереди за хлебом, а нам выдавали эрзац-хлеб, то полицейские, которые следили за порядком, если он что-то казалось не так, то они могли дубинкой ударить любого человека.

— Власть развращает…

— Да, власть — это страшная вещь и человек с дубинкой — это страшный человек. Мы полицейских боялись больше, чем немцев.

Однажды мы переходили с мамой улицу и полицейскому показалось, что мы нарушили правила движения. И он стал дубинкой мою маму забивать. Он бил ее с таким ожесточением, что она упала на мостовую и на ее белой кофточке показалась кровь. Я в ужасе бросился к маме, как вдруг она поднялась и вцепилась в лицо полицейского ногтями. И с такой силой в него вцепилась, что, когда она оторвала свои руки от его лица, то его оно превратилось в кровавое месиво за одну секунду. Я никогда не ожидал от этой хрупкой женщины, как моя мама, что она способна так поступить, защищая себя. А может быть больше — защищать меня. Полицейский схватился рукой за глаз левой рукой, а правой он достал из кобуры пистолет. Эту сцену наблюдал немецкий обер- лейтенант и он громко по немецки остановил казнь. Он не дал мою маму расстрелять. Но я запомнил этот эпизод на всю жизнь. Этот поступок моей мамы как бы определил мое отношение, которое потом, после войны, и стало главным, когда я сделал то, что сделал будучи десятилетним ребенком. Не прощать. Та ситуация, которая тогда сложилась, она как бы поделила мир на людей и не людей. Полицейские — это предатели. Они были все предатели и у них нет понятия национальности.

Были и еврейские полицейские, которые, и я это видел своими глазами, когда люди во время погромов в гетто выбрасывали детей за проволоку гетто в надежде, что белорусы подберут этих детей и спасут. А евреи-полицейские шли и на еврейском языке звали этих детей. Они прятались в развалинах. И когда они слышали родную речь, то откликались. Дети выходили, а полицейские, еврейские, их забирали и сдавали на расстрел обратно в гетто. Я видел это своими глазами. И хочу сказать, что об этом никто не пишет, никто не говорит. Но я считаю, что у предателей нет национальности. Человек, который стал предателем, заслуживает смерти от своего народа. Не ушли от возмездия и те еврейские палачи, которые были. Их хозяева, немцы, их тоже не пощадили, хотя их убили в последнюю очередь.

концу войны, об этом тоже не говорят, Минск буквально уничтожала советская авиация. Налетали армады самолетом, наши бомбили все, что можно было бомбить. Мы укрывались в бункере, точнее в погребе и с каждым взрывом бомбы молили Бога: спаси, Боже маму, папу, хотя папы не было. Спаси бабушку, дедушку. Постоянно мне приходилось молится — просить Бога, чтобы он нас спас. Я помню, мы бежали под бомбежкой и сначала я налетел на убитого мужчину, а потом на девочку с оторванной ногой. Это было страшно.

А перед уходом немцы и полицаи жгли остатки Минска сами.

Зондеркоманды состояли из полицейских и каких-то молодых людей в штатском. У них были огнеметы и они этими огнеметами обрабатывали дома. Все горело.

Однажды, уже перед освобождением, мой старший брат, совершенно случайно из рогатки выбил стекло у немецкой машины. Он не был партизаном. Он был просто мальчишкой, который играл и выбил стекло немецкой машины. А наш сосед служил в полиции, в службе безопасности. Это была такая страшная служба, которая следила за всеми и забирала людей безвозвратно. Сосед это увидел и решил моего брата расстрелять. Он схватил мальчишку за волосы, приставил к сараю, достал пистолет и стал наводить пистолет. Я был намного меньше, но знал, что такое смерть и пистолет. Я разогнался и ударил полицая головой в живот. Тем самым я сбил прицел. Сосед два раза меня отшвыривал ногой и два раза я ударял его головой в живот. Наконец он не выдержал и поставил меня рядом с братом и снова навел пистолет. А из его дома неслись крики «Юзеф, Юзеф». Это такие же полицаи из службы безопасности, такие же бандиты, звали его пить бимбир. «Бимбир» — это самогон, который тогда пили. И вышла его мать, наша соседка и сказала, я запомнил ее слова. Она сказала на белорусском: «Юзеф, ты мальчишек потом расстреляешь, запри их в сарай, иди домой, ребята зовут продолжать застолье». Она нас закрыл в сарае и пошел пить водку. Но позже открыла нам и сказала: «Идите домой». Мой брат в течение трех месяцев потом не разговаривал, потерял дар речи. И этот случай произошел почти в то время, когда немцы уже бежали. После них в городе появились люди с красными повязками, с оружием, которые были партизаны и патрулировали город. Регулярная армия еще не вступила в Минск. И вдруг среди этих людей я увидел нашего соседа. И он тоже был с красной повязкой.

Когда советская армия вошла в город, то вошла и советская власть со всей карающей своей мощью. Лица призывного возраста, с ними не разбирались, а забирали в армию и бросали вперед. Формировались этакие штрафные батальоны, штрафные роты для тех, кто переждал оккупацию и не был в партизанах или подполье. Их-то почти всех убили.

И тот негодяй, который нас расстреливал, попал в одну из таких штрафных рот. В первом же бою он был ранен. В то время считалось, что если был ранен, то человек смыл вину своей кровью. И он пришел домой через полгода. Появился, как ни в чем не бывало рядом с нами. Стал высаживать подсолнухи, деревья. Когда я каждый день шел мимо его огорода, видел его с лейкой в руке, во мне возгоралась такая жгучая ненависть, что она мне не давал спокойно жить. Я мечтал о том, что этот негодяй должен быть наказан.

В то время не было понятия о каком-то суде, что можно пойти куда-то жаловаться. Мы никогда нигде не жаловались. Поясню, когда нас освободили, то советская власть с нами сразу решила и расправиться. Мы с мамой попали в списки людей, которые работали на немцев. Мать была прачкой при немецкой части, чтобы заработать на хлеб. И нам сказали, что нас выселяюсь в Казахстан, потому что мы жили и работали при немцах. Мама пошла к начальнику НКВД. Она взяла меня за руку и пришла туда. И сказала: «Начальник, за то, что вы нас бросили здесь. За то, что мы в течение трех лет находились в рабстве, вы нас сегодня будете выселять? За что? Это ваша вина, что мы тут остались под немцами. Лучше нас расстреляйте: если нас не убили немцы, то расстреляйте вы». И когда начальник НКВД сказал своему помощнику: «Ты разберись». Тот ответил: «Да ничего она не делала. Только белье немцам стирала». И начальник сказал: «Ладно, вычеркните их их списка выселяемых». То есть мы остались. Но ждать, куда-то ходить и говорить о соседе-полицае было бесполезно. И мне в голову пришла мысль наказать его за то, что он с нами сделал. И за то, что с нами, со всеми, делали полицаи.

В то время было много всякого оружия. Было и у нас. Немецкие мелкокалиберные винтовки с оптическим прицелом, украденные и припрятанные. А у нас были козы, пять коз и козел Васька. И мы, дети, выводили их выпасывать и там же пристреливали оружие.

Я взял одну винтовку, пилкой обрезал ей приклад, сделал маленькой. И рано утром я с крыши сарая выстрелил в негодяя- полицая. Он упал. Я кубарем скатился с крыши сарая, утопил обрез в туалете и бросился бежать на станцию. И, когда пришел товарный поезд, я сел в первый попавшийся вагон и покатил.

В этих вагонах везли коров. И эти коровы меня спасли. Это был первый советский эксперимент. Этих коров везли на Чукотку. Хотели выращивать устойчивых к холодам этих животных. И вот я с ними долго ехал. Было несколько тёлок, и я доил этих коров. Сало и хлеб, которые припас перед выстрелом, я доел. А потом этих коров перегрузили на пароход. И я под их прикрытием тоже попал в трюм. Так я оказался на… Чукотке, в Анадыре, где провел два года. Я стал там пастухом, оленеводом.

В то время мне было 10 лет. И в Анадыре по списку сдавали коров. Сдавал их офицер НКВД, который их как бы сопровождал. Он и обнаружили меня. Грязного, немытого и страшного. А принимал коров главный оленевод Чукотки, чукча по национальности. И он обратился к офицеру: «Дай мне этого мальчика. Нам нужны пастухи».

Офицер сказал: «Мальчик у меня в списках не числится. За коров расписывайся, а с мальчишкой делай, что хочешь». Так я попал к оленеводам. Я объяснил, что у меня родителей нет, они погибли. Мне негде жить, поэтому я сел в вагон к коровам и поехал. Больше их ничего не интересовало.

Так я попал на Чукотку. Попал к очень хорошему человеку. Познакомился с жизнью чукчей, с их обычаями. Научился пить кровь оленей. Тот человек, чукча, который меня тогда спас, привел меня на кладбище и сказал: «Смотри. Здесь лежат твои соплеменники. Они сюда приезжали, все везли лук, чеснок. Но все они умерли от цинги. Здесь край суровый, не простой. А чукча не знает, что такое лук или чеснок. Но он живет и без цинги. Хочешь выжить здесь — стань чукчей». То есть научись всему, что делает чукча. И я вспоминаю, как они подрезали оленя, выстроились и по очереди пили его кровь. Сердце его работало. Они подходили с большими кружками, дымящаяся кровь… Это было ужасно. Мне стало плохо. Но потом и я привык делать тоже самое. В той кружке крови оказывались все витамины и минералы, необходимые для здоровья, которые олень сам находил для продления жизни в этом краю.

Так прошло два года. Но бы один случай, когда мы поехали в Анадырь, чтобы сдавать шкуры. Старых оленей отстреливали, снимали шкуры, сдавали их государству. И когда мы везли эти шкуры на нас напали волки. Сначала наша машина заглохла. Был мороз за минус сорок пять градусов. И мы подожгли машину: и согреться, и отогнать волков. Нам некуда деваться было. Волки обступили. Машина горела долго. И когда взорвался бензобак, это услышали другие чукчи. Они ехали на собаках, где-то в тундре, услышали и нас спасли.

Началось расследование и суд. Как-никак сгорела машина. В сталинское время за украденный грамм зерна, за три колоска ржи, людей сажали в тюрьму. А тут государственное имущество машина ЗИС-5, груженая оленьими шкурами сгорела в тундре. Но в то время было и то, что, если человек спасал свою жизнь и из-за этого погибало государственное имущество, его могли оправдать. Я попал под суд. И тут оказалось, что меня через милицию искала моя мама. Как пропавшего. Попробуй, найди, если ты живешь с оленеводами в тундре? Когда все закончилось и нас оправдали, меня по этапу, как заключенного, отправили на «большую землю» к маме.

Так я вернулся назад через два года в Минск, где узнал, что того негодяя, в которого стрелял, я не убил, а тяжело ранил. Он долго лежал в больнице, но не жаловался никуда Ему сделали операцию и он собрал тихо свои вещи и уехал из Беларуси. А на меня, десятилетнего, никто и не подумал.

Жизнь — это борьба. И не просто борьба за существование, хотя и это сюда входит. Есть вещи, которые не прощаются. Хотя люди разные. Кто-то живет и прощает. Но я прожил уже большую серьезную жизнь и считаю — то, что я сделал тогда, я сделал правильно. Потому что поднимать руку просто на человека — это страшно. Бог дает жизнь человек, чтобы он жил. Отнимать жизнь у другого челока не так просто. Но в то время у меня не было другого выхода. И, чем больше проходит времени, я считаю, что поступил правильно. И не мог бы поступить по- другому.

Мы не верили никогда ни в один закон. У нас существует поговорка «Закон, что дышло. Куда повернул — туда и вышло». То есть никогда в жизни люди не надеяться на закон в наших условиях. Поэтому у нас была вторая поговорка «От тюрьмы и от сумы не зарекайся.» Каждый знает, что он может попасть в ситуацию, где его никто не спасет. И поэтому дружба, как мы понимали ее, отличается от дружбы, которая, предположим, существует на Западе.

Я когда стал выезжать на Запад и смотреть, как живут люди это понял. У нас нет законов, а есть друзья, которые выручают тебя в том или ином случае. Сегодня тоже мы живем в непростой ситуации и мы опять больше надеемся на друзей, а не на закон.

Если бы я этого тогда не сделал, я бы жалел по сей день. Как мне кажется сегодня, я бы себя презирал и считал бы, что я трус. Дал возможность тому, кто совершил злодеяние, спокойно жить и наслаждаться жизнью.

— Но вы могли и так спокойно жить и наслаждаться жизнью. Какое вам дело до него?

— Я не мог наслаждаться жизнью до тех пор, пока было ему хорошо. У меня не было другого выхода.

Валерий Мурох, а именно так звали десятилетнего мстителя, потом закончил медицинский институт, работал по специальности, стал профессором медицины. Но главным поступком своей жизни он и сегодня считает тот, когда с обрезом в руках, залез на крушу дома и прицелился…