Сеанс на потолке 14 000 метров

Сеанс на потолке 14 000 метров

Декабрьские сумерки. У замороженного окна качаются тени склонившихся голых ветвей. Тишина угрюмых деревьев сада, опушенных тяжелыми хлопьями, наполняет нашу любимую лабораторию, куда мы пришли на очередной высотный сеанс. В комнате полумрак. Нас четверо: военврач 2-го ранга Элькин, военврач 3-го ранга Романов, мой товарищ капитан Скитев и я.

Предстоит новая высотная тренировка, очередной подъем в стратосферу.

Стальной цельнометаллический барабан, в котором могут свободно уместиться три-четыре человека, стоит посреди комнаты с подведенными к нему трубами вентиляции и нагнетательной системы. Небольшое динамо, распределительный щиток и контрольные приборы выведены наружу.

— Готово, — говорит Элькин, водворяя в барокамеру нашего третьего спутника — морскую свинку. — Мы поднимем вас до десяти тысяч метров, затем «спикируем» до семи тысяч и посмотрим, как будет себя чувствовать этот красноглазый пассажир.

Мы входим в барокамеру, садимся на свои места, надеваем кислородные маски. Тяжелая стальная дверь закрывается. Полудюймовые стенки двери расплющили резиновую прокладку, создав тем самым полную герметичность нашего «полета». Теперь мы находимся в изолированном воздушном пространстве, которое, в зависимости от задач нашего эксперимента, может быть почти безвоздушным… С внешним миром нас связывают лишь телефон и пара глазков из дюймового стекла.

Свинка жмется в углу клетки, тревожно рассматривая новую обстановку. Клетка поставлена между мной и Скитевым так, чтобы она приходилась как раз напротив глазка, у которого должен производить свои наблюдения доктор Элькин.

— Кислород есть? — спрашивает в телефон Романов.

— Есть, — отвечает Скитев.

— Внимание. Начинаем подъем!

Мы смотрим на дрогнувшие стрелки альтиметра и по глухому урчанию мотора улавливаем, что подъем начался.

Стрелка быстро идет по кругу, набирая первые метры высоты. Мы сидим в масках, еще не пользуясь кислородом. Дышится свободно. В эти минуты наш условный полет отличается необычайной устойчивостью горизонта. Чувствуешь, что прочно сидишь на своем кресле, и самолет не одолевает никакая болтанка, никакое кренение. Да и во всем остальном подъем ничем, пожалуй, не отличается от обычного полета, если не считать разности температуры, которая в обстановке высотного полета понижается по мере увеличения потолка. Не слышно отрывистого разговора, который ведут наши доктора Элькин и Романов, поднимающие нас на высоту. Мы видим лишь движения их губ, их сосредоточенные взгляды на контрольные приборы.

Глубокая тишина окружает нас. Лишь в изолированном стальном барабане слышится плавный гул мотора, который приводит в действие систему вентиляции. Великолепные механизмы создают разреженность воздуха, с абсолютной точностью соответствующую разреженности воздуха на заданной высоте полета. Продолжая свое движение по кругу, стрелка альтиметра переваливает три с половиной тысячи метров.

Свинка, свыкшаяся было с незнакомой обстановкой, взбудораженная вспышками сигнальных лампочек контрольного щитка, вдруг приподнимается на передних лапках, словно уловив что-то подозрительное в ритмичном гудении мотора, шевелит усиками, проявляет крайнее беспокойство.

Стрелка подходит к четырем тысячам метров. — высота, на которой неприспособленные организмы уже испытывают недостаток кислорода. В этом и секрет беспокойства свинки.

Привстав на передних лапках, она поднимает розовую мордочку, нервно шевелит усатыми губками, бессознательно вдыхая недостающий кислород.

— Посмотрите, доктор, на вашу несчастную жертву, — говорит в телефон Скитев, обращаясь к Элькину.

У стеклянного глазка появляется доктор.

Открываем вентиль баллона, переходим на кислород. Дышать еще можно и без него, но мы не хотим преждевременно утомлять себя. Попрежнему наше внимание приковано к контрольным приборам, к свинке, которая летит вместе с нами без кислородного прибора.

Мощные вентиляторы высасывают скудные остатки кислорода. Дышать становится труднее.

Подняв мордочку, свинка начинает быстро тереть по ней лапкой, как бы стряхивая с носа какую-то невидимую помеху, преградившую доступ воздуха, бросается в угол клетки, потом приподнимается на задних лапках, глубоко и жадно вдыхая.

Но мы совершенно не чувствуем высоты, хотя разреженность воздуха уже достигает горизонта, за которым свободное дыхание становится затруднительным. Обильно поступающий кислород полностью компенсирует эту недостачу.

Широко раскрыв глаза, свинка опускается на задние лапки, а затем тяжело валится, бессильно распластавшись, на живот.

— Начинается, — говорит Скитев, указывая взглядом на судорожно дышащего зверька.

В разреженном пространстве, ограниченном стенками нашего металлического барабана-убежища, голос Скитева звучит приглушенно, словно сдавленный глубоко в бронхах.

Мы продолжаем подниматься. Мордочка свинки выражает уже страшное беспокойство. Она учащенно мигает глазками, закатывает их, поворачивает мордочку реже и реже.

Вследствие огромной разности давления, газы, оставшиеся в желудке и кишечнике зверька, начинают расширяться. Живот свинки настолько вздувается, что ее щупленькое тельце увеличилось в два раза. В клетке лежит мохнатый белый комок с мордочкой, быстро меняющей свой цвет. Вместо розовой она стала уже фиолетово-синей. Ушные раковины также посинели и вяло приникли к затылочной части.

Чуть упершись передними лапками, свинка пытается оторваться от пола клетки, но беспомощно валится. Беспощадный закон удушения действует с канонической точностью.

Смерть подбирается к сердцу и к мозгу зверька. Уже вовсе отказываются двигаться передние лапки, головка лежит на боку.

Альтиметр фиксирует высоту девять тысяч метров.

Свинка с огромным, вздувшимся животом судорожно вздрагивает. Дыхание становится редким, но настолько глубоким, что живот напоминает резиновый шар, из которого от времени до времени выпускают воздух.

Элькин не отрывается от стеклянного глазка, делая пометки в своем блокноте. Потом он подносит его к окну, и мы читаем последнее заключение:

— Общий паралич.

Через полминуты военврач Романов делает площадку на высоте десяти тысяч метров. Выдерживает нас некоторое время на одной высоте, чтобы постепенно приучить организм к более высокому подъему.

Теперь уже и мы испытываем действие разреженной среды, несмотря на обильное поступление кислорода. Свинка нас не интересует, — мы начинаем наблюдения над собою, над поведением сердца и мозга, над волевыми качествами летчика, без которых невозможен высотный полет в реальной обстановке.

В руках у Скитева простой карандаш, на пюпитре листок бумажки. У меня автоматическое перо, захваченное для той же цели. Хочу записать, что наблюдаю усиленный пульс. Веру перо, и в тот же миг на чистом листе бумаги расплывается чернильное пятно. Отряхиваю чернила, начинаю с новой строки. Огромное чернильное пятно образуется рядом с первым. Поднимаю ручку пером вверх, но чернила попрежнему выползают из пера.

— Возьми карандаш! — знаками показывает Скитев.

Веру карандаш, так как автоматическое перо обнаруживает полную неспособность к работе в стратосфере. Под действием воздуха, попавшего в баллон, чернила выталкиваются наружу из-за огромной разности атмосферного давления.

Сигнальная красная лампочка приглашает снять телефонную трубку.

— Приготовьтесь к пикированию. В случае обморочных симптомов, немедленно пользуйтесь аварийным краном.

Мы со Скитевым смотрим друг на друга и кивком головы подтверждаем свою готовность к стремительному падению на землю.

Сигнальная лампочка вспыхивает снова, затем в тело ударяет какая-то невидимая страшная тяжесть. В ушах раздается адский гул, а за ним следует режущая боль в барабанных перепонках. Длится это мгновение, потом грохот и боль в ушах уменьшаются, и мы уже испытываем ощущения, которые знакомы летчикам по стремительному пикированию с больших высот.

Свинка, словно вспугнутая ударом, встряхивает посиневшими ушами, но лежит еще запрокинувшись, с таким же вздувшимся животом. Однако, по мере того как стрелка альтиметра уменьшает счет высоты, дыхание зверька становится более учащенным.

На высоте семи тысяч метров доктор Романов делает вторую площадку. Падение прекращается, и мы снова задерживаемся на этой высоте, чтобы подготовиться к переходу в более низкие слои тропосферы, обогащенные кислородом. Эта предосторожность продиктована теми же соображениями, по которым выдерживают водолаза на разных водных глубинах при извлечении его на поверхность. С глубины двадцати — двадцати пяти метров водолаз поднимается на поверхность всего лишь за одну минуту. С глубины сто метров его нельзя поднять раньше, чем за полтора часа, иначе кровеносные сосуды разорвутся чудовищной разностью давления. Для безопасности подъема нужно обязательно сделать несколько площадок на различных горизонтах. Этими соображениями вызван и наш трехминутный отдых на высоте семи тысяч метров.

Спуск происходит почти незаметно, потому что на меньшей высоте кислород вдыхается более интенсивно, а кроме того окружающая нас среда становится богаче естественным кислородом. Мы вновь наблюдаем за свинкой, которая теперь уже пытается даже привстать.

Мощные нагнетатели создают, наконец, в барокамере атмосферу, полностью соответствующую уровню давления на земле. Стрелка альтиметра останавливается на пуле.

— Земля!

Приглушенный, ритмичный гул мотора уплывает куда-то в пространство, и в нашем стальном термоизолированном барабане становится совсем тихо. Снимаем кислородные маски, выключаем газ. Тяжелая дверь медленно раскрывается. Доктор Элькин принимает от нас клетку с подопытной свинкой.

Барокамера — простейший измеритель приспособляемости живых организмов к пребыванию на высоте. Маленькая табличка, составленная доктором Элькиным на основании многочисленных экспериментов, показывает, что потолок обыкновенной комнатной мухи — десять тысяч метров. На одиннадцатой тысяче она лежит уже одурелая, словно опоенная отравой. Муха почти не чувствительна к пикированию и быстро оживает, если спустить ее на землю. После минутного пребывания на потолке гибнет. Майский жук летает до пяти тысяч метров, ползает до восьми, на десятой тысяче погибает. Воробей, дотянув до двенадцати тысяч метров, погиб при спуске. Смерть наступила от повреждения при попытке поймать его в барокамере.

Мы узнаем все это, пока Элькин с врачами-специалистами — ушником и терапевтом — вертит нас, исследуя органы слуха и обоняния, затем тщательно выслушивая сердце.

— Выходит, что я сильнее мухи, — говорит Скитев, указывая Элькину на таблицу. — Выдержал не только десятитысячный подъем, но и земные пытки.

Элькин отвечает укоризненно:

— Сейчас, может быть, и сильнее, а вот на четырнадцати тысячах посмотрим. Впрочем, вот что, — обращается он к врачам, — оставьте их в покое — эти быки нечувствительны к высоте.

Наш отдых кончается. Найдя повышенное сердцебиение, врачи после долгих пререканий разрешают нам новый подъем к намеченному потолку.

Свинка оказывается наиболее тяжело пострадавшей — у нее во время стремительного пикирования лопнули барабанные перепонки.

— Может быть, отложим? — говорит Элькин, все еще пытаясь склонить нас к отдыху.

Забравшись в камеру, мы категорически протестуем. Послезавтра предстоит длительный высотный полет, к которому нужно как следует подготовиться.

— Тогда примите спутника, — говорит Элькин и снова подсовывает нам клетку со своей жертвой.

Ослабив пояса, мы располагаемся в барокамере, как к длительному путешествию, и подаем сигнал готовности.

Вспыхивает огонек сигнальной лампы — подъем начинается спокойно и незаметно. Теперь мы уже расчетливо и экономно производим свои движения, потому что для набора заданной высоты предстоит затратить немало усилий. Преждевременный расход сил, даже на небольшой высоте в восемь-девять тысяч метров, может привести к обмороку.

Сидя неподвижно, не сводя глаз с контрольных приборов, мы несколько быстрее, чем при первом подъеме, достигаем шести тысяч метров. Наше внимание привлекает внезапное сотрясение клетки. Свинка делает несколько рывков, пытаясь прыгнуть вверх, затем валится всем телом. Так лежит она с посиневшими ушными раковинами и мордочкой, полузакрыв мертвеющие глазки.

Беру металлический молоточек и ударяю им по стенке барокамеры, которая издает звук, подобный удару падающего колокола. Свинка даже не переводит своего тускнеющего взгляда. Она лежит неподвижно, скованная параличом.

На высоте десяти тысяч метров тянет ко сну. Усталость разливается по всему телу, вызывает легкое головокружение.

На утомленном лице Скитева вижу выражение собственного состояния. Глаза сузились, хотя и блестят нервным огоньком. Сам я выгляжу, вероятно, не менее утомленным и жалею, что в кабине нет зеркала.

У стеклянного кружка барокамеры — глаза Элькина, наблюдающего наш подъем. От времени до времени он спрашивает в трубку телефонного аппарата: «Как?»

Поднимаем большой палец кверху. На нашем условном языке это означает: «Продолжай набор высоты!»

Одиннадцать тысяч пятьсот.

Кислород поступает по двум шлангам богатым потоком, по вдохнуть его досыта не удается. Вдохи становятся учащеннее, и стремление дышать глубже вызывает лишь утомление. Мы приближаемся к тому пределу, когда человек из-за непривычной низкой разности давления не в состоянии вдохнуть кислород.

В 1929 году американский аэронавт Грэй погиб, достигнув высоты двенадцати тысяч двухсот метров. Если сделать поправку на несовершенство кислородной аппаратуры, то смерть Грэя будет понятной. Аэронавт лишился физической возможности вдыхать кислород еще до того, как наступила катастрофа.

Перевалили высоту Грэя. Звенящий гул в ушах нарастает вначале, как шум самолета, пролетающего над самой головой, потом становится оглушительно режущим, похожим на удары молота в пустом металлическом котле.

Мы давно бросили записи своих наблюдений. Распластав руки на откидных досках столиков, мы контролируем теперь только свои мысли, которые напряжены сейчас до предела. Нужно собрать все силы, сосредоточиться так, чтобы преодолеть тяготение ко сну, а это — самое властное, самое сильное чувство в эту минуту.

«Спать, спать, спать!» — диктует усталость, но еще более настойчивая мысль предупреждает, что нельзя этому поддаваться, — задача еще не решена.

Голова клонится набок. Ловлю себя на попытке вздремнуть, с усилием выпрямляюсь. Стрелка альтиметра так медленно идет по кругу, что хочется крикнуть, обругать врачей за медлительность подъема. Мы уже не глядим друг на друга, следим только за собой, — до того утомительно каждое движение. Я чувствую, как Скитев изредка приподымает и опускает ноги, будто работая ими на педалях своего управления. Он максимально приближает запись в барокамере к обстановке реального полета в стратосфере. Так и должно быть, иначе в чем же смысл нашей высотной тренировки.

Последние минуты подъема. Вот-вот мы подойдем к намеченному пределу, но альтиметр движется словно крадучись, буквально переползая каждый десяток метров.

13 300, 13 650, 13 900… Кажется, что стрелка так и не подойдет к четырнадцати тысячам метров.

Я пытаюсь привстать, как обычно в кабине самолета перед приготовлением к прыжку. Упираюсь обеими руками в доски столика, но чувствую, что невидимая и непреодолимая тяжесть удерживает меня в кресле. На втором рывке я буквально с силой отдираю себя от кресла, и в тот же миг в голове раздается оглушительный звон.

Покачиваясь, словно на чужих ногах, стою так несколько секунд, с усилием вдыхая кислород, преодолевая огромное тяготение к креслу. Страшная усталость сковывает дремотой, но я говорю себе:

— Нет! Никоим образом!

Маленькая предосторожность, предпринятая еще на земле, когда мы ослабили поясные ремни, оказывается теперь очень своевременной. Наши животы распирают кишечные газы. Перевожу взгляд на Скитева, чтобы условиться о снижении. Я вижу его накренившимся, будто в самолете в момент виража. Глаза его неподвижно устремлены на альтиметр. Он с усилием делает движения, какие необходимы летчику, чтобы положить самолет в вираж, в спираль. Потом он начинает работать ногами на педалях.

Четырнадцать тысяч метров, потолок!

Стрелка останавливается. Сейчас, когда нас выдерживают на этой высоте, чтобы приучить к новой атмосферной среде, удары сердца становятся настолько сильными, что слышишь, как они проходят по всему телу, отдаваясь оглушительным звоном в голове: «Бум, бум…»

Бросает в холод, потом вдруг обдает жаром, и в эти мгновения сонливость исчезает. Затем властное чувство сна захватывает нас снова, и мы изо всех сил боремся с ним, пока, наконец, не начинается плавный спуск.

Бодрость, словно выкаченная из нас вместе со скудными остатками кислорода, возвращается к нам неторопливыми движениями стрелок, уменьшающими счет высоты. На двенадцати тысячах метров мы уже веселее смотрим друг на друга. Скитев подмигивает мне, я понимаю это так: «Мы еще не туда заберемся!»

На сороковой минуте сеанс прекращается. Это полностью исчерпывает программу нашей тренировки. Теперь — отдых и сон на земле, настоящей, родной земле. Послезавтра — полет в суровую стратосферу.

— Я прикрою вашу экспериментальную лавочку, — встречает нас Элькин, явно довольный нашим поведением. — Дорвались до потолка — и давай париться.

— Мы-то дорвались, — отвечает Скитев, — а твой питомец как будто сорвался. Возьми-ка, — протягивает он клетку с подопытной свинкой.

Элькин сокрушенно смотрит сквозь сетку, за которой лежит беленький вздувшийся трупик.