Глубина 11 тысяч метров!

Глубина 11 тысяч метров!

«В безбрежном море на утлой ладье», — бормотал я про себя, пробираясь в седьмом часу утра, еще в полумраке, на корму «Уэнденка». Зрелище, открывшееся мне, было колоритным.

Никогда еще нам с «Триестом» не доводилось попадать в такое неистовство. Даже опытных матросов океанского буксира шатало, как хмельных, из стороны в сторону. Несколько редких звезд в небе освещали клубящиеся тяжелые тучи. Море наскоком бросалось со всех сторон на буксир, а теперь, когда мы застопорили, качка стала совсем невыносимой. «Триест» был неразличим. Его бело-оранжевый силуэт время от времени показывался на гребне, выхваченный из тьмы прожектором «Уэнденка». В одном месте на воде вспыхивали два блуждающих огонька — это сопровождавший нас эсминец «Льюис» пометил буями место будущего погружения; после двух суток прилежных поисков его эхолот показал 10 800 метров — дно впадины Челленджер. Сам «Льюис» уже отошел. По радио сообщили, что они с трудом спустили катер, который должен доставить Уолша на «Триест».

Мы на «Уэнденке» быстро составили план. Ранее предполагалось начать операцию в 7 утра, а погружение в 7.30. Но сейчас ввиду непогоды придется перенести все на час позже — не потому, что я надеялся на улучшение, просто не хотелось рисковать из-за какого-нибудь глупого происшествия, а в темноте для этого было больше шансов случиться. Понемногу мы подтянули «Триест» на 50 метров к буксиру, и «Уэнденк» начал послушно кружить вокруг выбранного места. Множество воспоминаний всплыло в памяти. Не выходил из головы разговор, происшедший у меня накануне с одним офицером.

— Вы рассчитываете с первого раза достичь дна? — спросил он.

— Все будет зависеть от подводных течений. Если их нет, мы непременно доберемся до дна, — ответил я.

— А если есть?

— Если есть, нас может прибить к боковой стене желоба. В таком случае потребуется несколько погружений, чтобы точно определить на поверхности нужное место старта.

— Это действительно глубочайшая впадина на планете?

— По крайней мере самая глубокая из обнаруженных до сего времени.

— Если «Триесту» не удастся добраться до дна желоба с первого захода, вы лично сможете принять участие в других погружениях?

— Разумеется. Почему вы спрашиваете? — К этому времени «Льюис» еще не кончил промеров.

— А если завтра какой-нибудь мсье Дюпон или господин Попов обнаружит впадину еще большей глубины — скажем, метров на десять?

— Видите ли, им придется для начала обзавестись приборами, способными определять глубину с такой точностью. Но при всех случаях, если обнаружится желоб более глубокий, чем впадина Челленджер, «Триест» будет в состоянии отправиться туда. Запасы балласта и бензина позволят ему опуститься на несколько километров глубже, чем нам предстоит сейчас. А если этот самый Дюпон или Попов, как вы говорите, коснется дна, лежащего на несколько метров глубже, достижение, наверное, будут считать рекордом. Публика обожает такие вещи. Но, откровенно говоря, вам не покажется странным, что человек отправится в подобную экспедицию с единственной целью «выиграть» несколько метров? Я думаю, я надеюсь, что постепенно человек исследует все крупные желоба; многие из них лежат на десятикилометровой глубине. В принципе же несколько метров больше или меньше не имеют ровным счетом никакого значения. Важны результаты научной работы, которая будет там проделана. А для этого нужно постоянно совершенствовать технику…

Резко, почти без перехода, как всегда в тропиках, наступил день. Море покрылось белыми барашками. «Триест» отчетливо вырисовывался на темно-синем горизонте, где вставала стеной вода. Было около восьми. Я подал сигнал к началу.

Спустили шлюпку: Буоно, Шумейкер и я спрыгнули туда. Это было не так уж трудно — надо только улучить момент, когда шлюпка окажется почти вровень с бортом, и тогда прыгать. Главное — не торопиться. Не та, так другая волна любезно поднесет к вашим ногам суденышко.

Все утро меня сверлила одна и та же мысль: я знал, что делаю все в последний раз. В последний раз провожу ночь на борту буксира, вытягивающего «Триест» с гуамского рейда; в последний раз прыгаю с буксира в шлюпку; в последний раз она везет меня к батискафу.

Да, это погружение имело особенный смысл для меня и Уолша. Уолш в последний раз погружался с пилотом-инструктором, в дальнейшем ему предстояло остаться в батискафе за главного. Я же после этого спуска вернусь в Швейцарию, где меня ждут новые «проекты». Как ни жаль, это мое прощальное погружение на «Триесте»…

Волна подбрасывает нас кверху, будто насмехаясь над законами тяготения. Когда вслед за этим мы ухаем в бездну, приходится цепляться за борт «Триеста». Шлюпка пляшет на гребне. Буоно выжидает момент и без всяких видимых усилий перескакивает на палубу батискафа. Я следую за ним с очередной волной. «Триест» вздымается и опускается, движимый дыханием моря, но кили гасят бортовую качку. Последним забирается к нам Шумейкер.

После четырех дней тяжкой буксировки мы наконец дома. В первый день буксир делал полных четыре узла, волны и ветер подталкивали нас в нужном направлении. На второй день оборвался буксирный трос. В результате на место мы смогли прибыть только на рассвете третьего дня. «Уэнденк» отошел, рассчитывая вернуться на следующее утро. Но ветер изменился, и только через сутки в нужное время дня мы оказались в расчетной точке…

Опоздание оказалось на руку. Оно позволило «Льюису» со всем тщанием промерить дно. Операция эта деликатная и требует времени: обычный эхолот отказывался точно улавливать отражения собственных импульсов с такой большой глубины. Приходится прибегать к другой системе — промерам с помощью взрывов. За борт бросали пачки взрывчатки. Грохот взрывов и их отражение от дна прибор улавливал великолепно. С буксира не успевали вываливать за борт пустые ящики от боеприпасов: восемьсот зарядов ушло на то, чтобы оконтурить дно котловины. Оно занимало площадку около семи километров в длину и 2 в ширину. Глубина — немногим меньше 11 тысяч метров; туда нам и предстояло попасть. Перед рассветом последнего дня с эсминца «Льюис» дали знать, что измерения закончены.

Как перенес «Триест» четыре дня буксировки? Зрелище, открывшееся мне на палубе, было безотрадным. Кабели и канаты сплелись в запутанный клубок, батискаф выглядел так, словно ночью на него напала армия каппа. А поскольку некому было отбить им поклон, каппа разгулялись здесь не на шутку. Кто оторвал телефон, который мы используем для связи с палубой батискафа после того, как задраивается люк гондолы? Кто испортил новехонький электронный прибор? А тахометр,[36] работавший до этого безотказно и выдерживавший любые волны!

Да что говорить, зрелище напоминало поле боя после беспорядочного бегства… Меня вернул к действительности голос Буоно:

— Ну как, синьор Пикар? Будем погружаться?

Теперь все зависело от моего «да» или «нет». Как скажу, так тому и быть…

Если бы речь шла о первом погружении «Триеста», я без всякого сомнения сказал бы «нет». Но это был шестьдесят пятый по счету спуск, кстати и для Буоно тоже. Именно он последним провожал батискаф вниз. Мы привыкли друг к другу и могли бы действовать без телефона. Порча тахометра была существенной, его будет сильно не хватать во время пути, но с помощью логарифмической линейки, манометра и хронометра я смогу выполнять расчеты. Что касается потери нового измерителя вертикального течения, это было тоже не страшно.

— Спущусь в гондолу, — сказал я Буоно. — Если электрические цепи в порядке, будем погружаться.

В это время на борт поднялся Уолш, доставленный катером «Льюиса». Не выдав ничем своего удивления, он с обычным спокойствием осведомился:

— Что вы об этом думаете?

Что я думаю, что думаю… Спускаюсь в кабину, воздух там свежий и сухой. Включаю по очереди приборы. Каждый раз стрелка главного гальванометра прыгает в рабочее положение. Все в полном порядке. Откладывать старт не имело смысла. Часы показывали 8 с минутами.

Вернувшись на палубу, я попросил Буоно отцепить буксирный трос.

— Погружаемся немедленно! Нельзя терять время, нас может отнести в сторону.

Последние инструкции Буоно:

— Когда задраим люк гондолы, вам придется действовать самостоятельно. Если что не так, я подам сигнал, включив гребные винты.

Трос отцепили в 8.10. «Триест» был свободен, электромагниты балластных бункеров наготове. Мы спустились в гондолу — впереди Уолш, за ним я. Вслед донеслось традиционное напутствие Буоно:

— До свидания, желаю удачи!

В шахте забулькала вода. Я услыхал наверху шум задраиваемого люка; батискаф раскачивало, в иллюминаторе в четкой последовательности появлялось и исчезало море. Мы с Уолшем успели промокнуть на палубе до нитки. На пол гондолы натекла лужа; хуже было то, что промок резиновый коврик, изолировавший нас от пятисотвольтового напряжения батарей! Вода продолжала еще стекать с наших лиц и одежды, когда наступила полная тишина, полное спокойствие, почти забытое за четыре дня тернистого пути. Уолш с облегчением взглянул на меня. Я коротко пометил в журнале: «Начало погружения — 8.23».

Серьезные трудности — буксировка и все операции на поверхности — остались теперь позади. С технической точки зрения погружение «почти» закончилось. Окончательно успокоившись, я плавно повел «Триест» в глубину. Через несколько минут уже мы должны достичь границы зоны, которую океанографы называют «температурным скачком», там мы автоматически остановимся, встретив сопротивление более плотного слоя воды… «Триест» послушно остановился, я воспользовался паузой, чтобы проверить в последний раз приборы, затем, слегка нажав на кнопку, открыл бензиновый клапан. Батискаф набрал вместо выпущенного бензина груз воды и продолжил свой путь вниз.

Первым сюрпризом в этом погружении стала неожиданная остановка метрах в десяти ниже, потом вторая — еще двадцатью метрами ниже и, наконец, еще одна через тридцать метров. Каждый раз приходилось сбрасывать немного бензина — ценной жидкости, обеспечивавшей нам остойчивость. За шестьдесят четыре предыдущих погружения я не встречал еще более упорного температурного скачка! Только в 8.55 «Триест» вошел в холодные глубинные слои и начал спокойный спуск. Скорость быстро достигла 1 метра в секунду. Я рассчитывал сохранить ее вплоть до отметки 8 тысяч метров.

Позже Буоно сказал мне, что в момент погружения батискаф показался ему слишком легким. Как правило, мы оставляли в шахте около ста литров воздуха, что увеличивало вертикальную скорость в самом начале. Но в тот день Буоно не удалось сразу же плотно задраить за нами люк, и шахту захлестнуло волной. Таким образом, равновесие немного нарушилось, и в дальнейшем любой перепад температур тотчас отзывался на остойчивости «Триеста». Стрелки манометра замирали в нерешительности перед температурным скачком, и батискаф подскакивал на несколько метров.

К 9 утра мы опустились едва на 240 метров. При такой скорости понадобится больше тридцати часов, чтобы дойти до дна! Правда, пройдя трудную зону температурного скачка, «Триест» ускорил ход. За бортом уже было совсем темно; вошли в сумеречную зону, с минуты на минуту должна была наступить абиссальная ночь.

На глубине 300 метров я выключил свет в гондоле: балластный бункер едва просматривался. Включив центральный прожектор, я увидел в луче клубящиеся частицы; мы и раньше замечали, что только в «свободной» от планктона воде свет проходит далеко, а лучи рассеиваются. Скорость повысилась до одного метра в секунду, вода быстро проносилась вверх мимо иллюминатора. Уолш сидел у телефона, безуспешно пытаясь поймать «Уэнденк». Пока он успел поговорить с «Льюисом». Со стороны контакт с поверхностью выглядел крайне комично. Мы, счастливчики, опускались в преисподнюю в абсолютно спокойных водах, осведомляясь у оставшихся наверху, как они, бедолаги, переносят качку и есть ли солнце!

В гондоле все обстояло нормально; правда, это не означало, что можно сидеть сложа руки, дожидаясь посадки на дно. Надо было держать скорость «Триеста» в соответствии с программой, основанной на опыте предыдущих глубоководных погружений. Отсутствие тахометра несколько усложняло маневрирование, к тому же я сломал свою логарифмическую линейку, с которой не расставался двадцать лет. Наверное, это случилось во время спуска в гондолу. Целы были только левые две трети, да и те от сырости согнулись в дугу. На Гуаме нам установили на борту превосходный электронный прибор, изготовленный известной американской фирмой, — он мог одновременно регистрировать скорость, температуру воды, забортные шумы и ряд прочих характеристик. Но прибор был только-только сконструирован, и одной из целей погружения как раз и было проверить точность его показаний!

Оценивать ситуацию пришлось по показателям глубины и времени (я таким способом вычислял скорость), температуры воды и бензина и наконец-то по количеству сброшенного и остающегося балласта. Кроме того, в обязанности пилота входит наблюдение за воздухом внутри гондолы: определение процента кислорода и углекислого газа, резерва кислорода и щелочи, температуры и влажности воздуха. Последнее тоже важно, потому что на борту «Триеста» действовала автоматическая система кондиционирования воздуха.

Первоначальный план предусматривал спуск до глубины 8 тысяч метров со скоростью один метр в секунду, затем до глубины 9 тысяч метров она снижалась до 60 сантиметров в секунду, и, наконец, ко дну мы должны были приближаться со скоростью, не превышающей 30 сантиметров в секунду. Таким образом, батискаф мог застопорить, если подводное течение отнесет нас в сторону.

Подводные течения на большой глубине до сих пор еще мало изучены. Не так давно океанографы-любители широковещательно сообщили об открытии глубоководных течений. Я читал об этом, еще когда учился в школе. Мы на «Триесте» тоже многократно встречали сильные подводные течения; известно, что в абиссальные глубины в тропиках вода приходит из полярных зон. Но природа этих течений, их мощность, скорость, точное направление — все это еще предстоит выяснить. Одни движутся медленно, о других рассказывают, что они достигают скорости 100 километров в час. Правда, в данном случае речь идет о совершенно особой разновидности течений (придонных мутьевых потоках). Как бы то ни было, приходилось быть настороже, чтобы в любой момент остановить батискаф.

9.20, 735 метров. Мы уже почти час в пути… В окружающей темноте редко вспыхивают блики светящегося планктона, температура упала до 10 °C. Холод проникает в гондолу — в промокшей одежде мы ощущаем его особенно. Решаем переодеться. На Гуаме нам положили в гондолу сухую теплую одежду и несколько плиток шоколада, призванных поддерживать нас «в форме» целый день. В предыдущем погружении на 7 километров я пригласил Уолша на шоколадный ленч — мне удалось раздобыть в магазине на базе швейцарский шоколад «Нестле». Уолш был весьма признателен за угощение, и в погружение на 11 тысяч метров взял завтрак в виде американского шоколада «Херши», также купленного на Гуаме.

9.29, 1280 метров. Вокруг одного из кабельных вводов выступили капельки воды; странно — ввод испытывали под большим давлением, и он его выдерживал. Наверное, специальная замазка затвердела слишком быстро и не всюду прилегла достаточно плотно. Появление нескольких капель, особенно вначале, было не страшно, под действием громадного давления на глубине щели «заделываются» сами собой.

9.37, 1750 метров. Телефонный звонок с «Уэнденка». Голос слышится ясно и отчетливо. Я отвечаю и прошу позвать Буоно: не терпится знать, как все прошло наверху в последний момент, хорошо ли закрыт верхний люк, не помешало ли что-нибудь заключительной операции? Голос Буоно с неаполитанским акцентом прошел ко мне сквозь толщу воды со скоростью 1500 метров в секунду:

— Все в порядке!

Да, он успел задраить верхний люк шахты, мы сможем спокойно выбраться на палубу батискафа по окончании погружения. Вот только море разыгралось не на шутку, сказал Буоно, идет дождь, сильный ветер. Ну нам-то что… В батискафе тепло и сухо, мы спокойно идем вниз.

10.20. Почти два часа с начала погружения. Глубина 4100 метров. Странно, цифра что-то напоминает… Ах да, до этой глубины опустилась в 1954 году наша первая гондола ФНРС-2 без экипажа.

Мы входили все глубже и глубже в жидкую массу, мимо проносились тонны и тонны воды. Время от времени кромешную тьму прочерчивал блик фосфоресцирующего планктона. Когда включали фары, мнимая пустота, давившая грузом в 500 тысяч килограммов на иллюминаторы, казалась еще более впечатляющей. Рыбы? Покамест не видели ни одной. Планктонный снег? Крайне редко. Креветки? Не попадались. Что же такого в этом море, куда человек решил возвратиться после миллионов лет отсутствия? Ничего. Если забыть о чувстве колоссального удовлетворения, которое испытывали мы, — удовлетворения и облегчения. Будь у нас время на размышление, перед мысленным взором возникли бы стрелки манометра, указывающие этапы покорения абиссального царства:

900 метров — глубина, достигнутая в 1934 году батисферой Уильяма Биба.

1080 метров — наше первое большое погружение близ Капри в 1953 году.

1360 метров — достижение Бартона на бентоскопе в 1948 году.

1380 метров — глубина, которую достиг в 1948 году батискаф ФНРС-2 без экипажа.

3150 метров — наше второе большое погружение возле Понцы в 1953 году.

4050 метров — Вильм и Уо на французском батискафе с нашей первой гондолой.

5500 метров — погружение с Рехницером два месяца назад.

7 тысяч метров — погружение с Уолшем две недели назад.

…Мы продолжали идти вниз. Шесть тысяч метров — средняя отметка дна глубоководных впадин Тихого океана. Мы опускались теперь в распахнутую бездну Марианского желоба, уходящую к центру Земли. Большие глубины — от 6 тысяч до 11 тысяч метров — представляют особый интерес: они занимают всего один процент общей площади морского дна, остальные 99 процентов не превышают 6 тысяч метров. Очевидно, в будущем большинство батискафов будут строиться с расчетом на изучение именно этих небольших глубин. Подводным исследователям с лихвой хватит работы на девяноста девяти процентах морского дна!

Миновав отметку семь тысяч метров — рубеж, который мы недавно покорили с Уолшем, — «Триест» в четвертый раз за свою историю входил в абсолютно неведомые воды, куда до сих пор не заглядывал человек. Так было в 1953, потом в 1959 и дважды в 1960 году; совсем неплохо для аппарата, слывшего поначалу в глазах скептиков пустой безделицей…

11.24. Слышно, как «Уэнденк» и «Льюис» переговариваются между собой по акустическому телефону. В будущем, когда подводные лодки станут прослушивать море с семи-восьмикилометровой глубины, морякам придется держать язык за зубами! Уолш нажал на кнопку вызова. Я удивился. Уолш немного смущенно объяснил мне, что договорился с поверхностью об обмене условными сигналами: четное число вызовов означает, что все в порядке, нечетное — что дела плохи, пять звонков — сигнал бедствия.

Бедствия? Какого бедствия? И если даже так, кого звать? — мог бы спросить я, но промолчал.

Уолш дважды нажал на кнопку. Лишь бы какой-нибудь дельфин не перехватил сигнал по дороге. Те, наверху, решат тогда, что «дела плохи», и уйдут без нас на Гуам! Представляю себе, как мы явимся обратно, а на море ни души — хоть кричи караул. Добровольные жертвы погружения!

11.30, 8250 метров. Все идет по расписанию. Я сбросил уже шесть тонн балласта, чтобы поддержать график спуска. Теперешнюю скорость 60 сантиметров в секунду придется держать до девяти тысяч метров. Бросаю взгляд на иллюминатор: мимо несется поток ледяной воды. Интересно, какие мысли сейчас у моего напарника… Порой проносится блеклая искорка планктона, но в общем море пустынно, до удивления пустынно.

11.44, 8880 метров. Если бы мы поднимались, то прошли бы вершину Эвереста. Вода приобрела кристальную прозрачность. Никакого подводного снега, ни единого зернышка планктона. Свет центральной фары уходит далеко-далеко вниз, луч рассеивается в прозрачной воде.

Под нами еще двухкилометровая толща, если только течением «Триест» не отнесло в сторону. В этом случае дно должно вот-вот появиться. Понемногу сбрасываю балласт то с кормы, то с носа.

За падающими дробинками можно следить многими способами — смотреть в иллюминатор, слушать в гидрофон, читать по шкале гальванометра, следить за отклонением стрелки, а в отдельных случаях «записывать» железный дождь на эхограмме.

Полдень, 9300 метров. Первая робкая попытка нащупать дно эхолотом. К счастью, ничего. Дно, значит, глубже 200 метров. «Триест» продолжает спокойно опускаться со скоростью 30 сантиметров в секунду.

Ничего нового, все происходит как при обычном, ничем не выдающемся погружении. У батискафа оставался солидный резерв. Поплавок благодаря своей системе сжатия бензина в принципе мог выдержать любое давление. Количество балласта позволяло опуститься гораздо глубже дна впадины Челленджер, а затем подняться на поверхность: я не израсходовал и половины начального запаса. А кислород? Его оставалось не более чем на сутки; столько же было и щелочи. Одним словом, можно было понырять всласть!

Для меня «Триест» был не просто изделием из стали, пластмассы, бензина и медной проволоки. Я смотрел на него почти как на живое существо, которое привыкло ко мне и работало не за страх, а за совесть. В нескольких метрах надо мной тонны воды заходили внутрь поплавка и со страшной силой сжимали бензин; глядя на подрагивание стрелок приборов, я чувствовал, как вода словно вливается в меня…

Телефон молчал. Должно быть, «Уэнденк» слишком отклонился от нашей вертикали.

Последний этап проходим черепашьим шагом; тишину нарушает лишь шипение кислородного прибора. Мы с Уолшем по очереди включаем эхолот. Нет ничего, пока ничего. Но это в порядке вещей: мы рассчитывали нащупать дно еще через 1000 метров, не раньше. Я все же проверил чувствительность эхолота: несколько килограммов сброшенной дроби вычертили на эхограмме четкую полосу. Пока все шло нормально, можно было спускаться дальше.

Теперь, когда мы достигли без малого десятикилометровой глубины и готовились сесть на дно, надо было принимать меры предосторожности. Дитц, сейчас ожидавший на борту «Льюиса», предупреждал, что дно этого желоба, возможно, отличается от других. Была вероятность, что здесь нет дна в обычном его понимании — в такой глубокой котловине оно может состоять из зыбкого неощутимого слоя, целой зоны взвешенных осадков, куда зароется батискаф. Таким образом, мы окажемся «в» дне, а не «на» дне. Как сообщалось в печати, советские ученые с «Витязя» многократно пытались сфотографировать дно на такой глубине.

Но по-видимому, фотоаппарат погружался в кашеобразную массу дна.

Английское судно «Челленджер-2» в 1951 году взяло пробу грунта недалеко от того места, где мы должны приземлиться, — это был диатомовый ил из остатков тропической диатомеи. Данные микроскопические водоросли живут в поверхностных водах, а после смерти их оболочки тихим дождем сыплются на дно. Подобного рода отложения напоминают тончайший песок и должны составить довольно твердую поверхность. «Триест» мог безбоязненно приземляться.

12.26, 9900 метров. Сильный толчок заставляет нас подскочить. Батискаф тряхнуло так, словно началось землетрясение. Уолш поднял на меня глаза. В его взоре появилось беспокойство, больше он ничем не выдал своего состояния.

— Коснулись дна?

— Не думаю, — ответил я. — Посадка должна пройти очень мягко, незаметно.

Секунду мы ждали, замерев. Что будет дальше? Отчего нас тряхнуло? Откуда донесся глухой шум? Столкнулись с крупным морским животным? Ну это уж слишком! Мы и так спускались крайне медленно, снижать дальше скорость не имело смысла. Я проверил устойчивость — все было в порядке. Прислушались — вокруг тишина. Откуда же взрыв? Звук был не похож на те, что мы слышали во время предыдущего погружения. Ладно, объяснение можно поискать позже; нет никаких причин прерывать погружение.

Стрелки манометров продолжают вращаться: уже больше тысячи атмосфер! Давление свыше 100 килограммов на каждый из 150 тысяч квадратных сантиметров гондолы.

Пройдено 10 тысяч метров, а мы все продолжаем медленно, неотвратимо опускаться: 30 сантиметров в секунду, 18 метров в минуту. Вода на удивление прозрачна. Пускаем на разведку ультразвуковые импульсы, но бездна все еще не посылает ответного эха.

1100 атмосфер. Фары порой заставляют вспыхивать море, лучи рассеиваются в прозрачной воде… Дна все нет. Эхолот работает без передышки. Уолш неотрывно смотрит на бумажную ленту, я перевожу взгляд с ленты на иллюминатор.

При такой скорости, даже если эхолот не «заметит» дна, я смогу остановить аппарат прежде, чем мы войдем в ил. Впрочем, и это не страшно, — разве что взмутим осадки и не увидим дно в первозданном виде.

12.56. Наконец-то на эхограмме появляется тонюсенькая черточка: дно! На секунду закрадывается сомнение — дно ли? Может, это вторичное эхо, акустический «паразит», шутка бездны, решившей оставить нас в дураках? Нет, действительно в 80 метрах под нами дно.

Держа наготове кнопку сбрасывания балласта, идем на посадку. Уолш считывает с эхолота высоту:

— 65 метров, слабое эхо, 60, 45… Вот теперь четкая линия.

Линия эхограммы говорила о многом. Во-первых, теперь мы видели собственными глазами, что дно существует. Во-вторых, оно ничем не отличалось от площадок, на какие я опускался больше шестидесяти раз. Эхолот показывал, что осадки мягкие и напоминают поднятые «Челленджером». Наконец, я видел, что дно плоское, а значит, мы садились именно на дно котловины, а не на один из боковых выступов!

13 часов. Появился смутный отблеск, какой выступает на фотографии в ванночке с проявителем. Это дно. Мимо иллюминатора проплывает существо сантиметра два-три длиной: красная креветка сочла своим долгом поздравить нас с прибытием.

10 метров, 8, 5… Теперь дно видно совсем четко, фотография проявилась. Вижу широкое светлое пятно от фар внизу прямо под нами. «Триест» продолжает опускаться, скорость — несколько сантиметров в секунду, не больше. Круг внизу сужается по мере приближения.

Дно светлое и чистое, напоминает пустыню цвета слоновой кости.

Осадки в самом деле состоят из скорлупок диатомовых водорослей, их верхний слой выдерживает тяжесть гайдропа. Какое-то время масса «Триеста», уравновешенная двадцатипятикилограммовой цепью, неподвижно парила над дном; потом по мере охлаждения бензина аппарат водоизмещением 150 тонн, весивший на этой глубине всего несколько килограммов, завершает покорение глубины.

Ровно в 13 часов 06 минут «Триест» достиг дна Марианского желоба на глубине чуть меньше 11 тысяч метров.

В момент приземления поднялось облачко тончайшего ила. Не было видно мелких нор — обычной картины на малых и средних глубинах. Дно было совершенно ровное, если не считать нескольких комочков. Но — самое главное! — за миг до соприкосновения с дном в световой круг вплыла рыба. В одну секунду, вместившую годы труда и подготовки, мы разрешили проблему, десятки лет мучившую океанографов… Жизнь в ее высшей организованной форме возможна в море повсюду, на любой глубине. Это доказала увиденная нами костистая рыба, очень похожая на ската, сантиметров 30 длиной и 15 толщиной.

Часы, как я уже сказал, показывали 13.06. Манометры зарегистрировали давление в 1156 атмосфер. Учитывая соленость воды, сжимаемость, температуру и силу тяжести на данной широте, это соответствует не 11 560 метрам, как было объявлено в прессе, а 10 916, причем, естественно, 16 последних метров весьма и весьма проблематичны. Самое точное будет сказать, что в тот день мы достигли глубины 10 916 плюс-минус пятьдесят метров. Во избежание ошибок манометры после погружения были доставлены в Вашингтон, в Бюро стандартов, где их еще раз тщательно эталонировали. Проверкой занималась комиссия океанографов, среди которых мне хочется назвать Джона Кнаусса из Института Скриппса и Джона Лаймена из Национального научного фонда. Комиссия определила глубину Марианского желоба. Установленная цифра согласуется с расхождением в несколько десятков метров с эхолотными промерами английских, советских и американских океанографов.

Рыба исчезла из поля зрения, но не могла изгладиться из памяти. Самое любопытное, что было в ней, — это пара выпуклых глаз. Зачем они ей понадобились в абсолютно кромешной тьме? Биологи, кстати сказать, давно уже ломают над этим голову. Если глаза зрячие (что еще требуется доказать), они помогают ловить фосфоресцирующий планктон, который, безусловно, есть на этих глубинах.

Мы погасили свет, но, сколько ни всматривались в иллюминаторы, не смогли уловить возле дна ни единой точки биолюминесценции. Это, разумеется, не означает, что планктона нет чуть в стороне или немного выше. Рыба игнорировала наше присутствие. Она безропотно принимала ультрафиолетовую ванну в лучах наших фар. Нет, никак нельзя было понять, видит она нас или нет. Через какое-то время медленно, очень медленно, наполовину зарывшись в ил, рыба вышла из светового круга. Сразу затем мы увидели красивую креветку густо-красного цвета, она прошла совсем рядом с иллюминатором в нескольких футах от дна.

Итак, погружение увенчалось полным успехом. Годы большого труда, поисков и испытаний, годы преодоления преград, рожденных часто непониманием влиятельных кругов, годы равнодушия, подозрительности и самоуправства, годы зависти и, увы, бесконечных финансовых забот, прежде чем нам в конце концов удалось найти верных помощников и преданных сторонников, прежде чем мы начали сотрудничество с мощным американским флотом, столько сделавшим для осуществления этого погружения. И вот мы на дне, счастливые от того, что достигли намеченной цели, счастливые, что увидели рыбу, — одно это оправдывало затраченные усилия. Природа проявила спортивную честность в игре, даже щедрость. Помнится, перед выходом в море Рехницер вздохнул:

— Боже, если бы удалось увидеть хоть одну рыбку!

Самая глубоководная рыба была поднята профессором Брюном с 7 тысяч метров. Сейчас на глубине 11 тысяч метров мы добыли доказательство того, что ни давление, ни тьма, ни холод, вместе взятые, не в силах остановить жизнь.[37]

Уолш четырежды нажал на сигнал вызова телефона исключительно для очистки совести. Мы были уверены, что нас не услышат. Медленно и громко он произнес в микрофон:

— «Уэнденк», «Уэнденк», я — «Триест», достигли дна впадины Челленджер…

14 секунд спустя — столько времени понадобилось звуку, чтобы пройти туда и обратно сквозь толщу воды, — мы с изумлением услыхали ответ. Голос отчетливо ответил:

— «Триест», «Триест», я — «Уэнденк», слышим вас хорошо, но тише обычного…

Завязался разговор со дна глубочайшей на земле впадины! Сообщили наверх, что выйдем к 17 часам, до наступления сумерек. Батискаф не отклонился от вертикали, и мы попадем в расположение наших кораблей. На дне оставалось пробыть полчаса, чтобы закончить предусмотренную программу наблюдений. Температура воды снаружи была 2,4 °C. Почти ледяная. Не мудрено: она же пришла с полюса. Но с какой скоростью? Может быть, «Наутилус» полтора года назад прошел сквозь эту воду под полярными льдами? Хотя вряд ли. Вода обновляется на дне гораздо медленнее. Виденная нами рыба была лишним подтверждением того факта, что кислород в море распространяется по всей толще от поверхности до дна. А поскольку кислород может идти только сверху, значит, через всю толщу проходят вертикальные течения, принося издалека, возможно из полярных районов, богатую кислородом воду. На поверхности волны насыщаются кислородом; примерно до глубины 300 метров водоросли также вырабатывают кислород, которым дышат морские животные. Виденная нами рыба была как бы живым воплощением оправданных тревог ряда ученых, протестовавших против намерения сбрасывать в глубоководные впадины радиоактивный «мусор» из атомных реакторов. Если обогащенные кислородом воды спускаются до дна, значит, происходит и обратное движение — от дна к поверхности, а это являет реальную угрозу. Наш необычайно чувствительный прибор для измерения горизонтального течения не улавливал, правда, ни малейшего движения на дне. Но что это означало? Только то, что в данный момент вблизи дна водные слои неподвижны.

Представляла интерес и температура: шкала показывала 2,4 °C. С начала погружения вода постепенно охлаждалась, вначале медленно, потом — после температурного скачка — довольно резко и, наконец, где-то на глубине 4 тысяч метров упала до 1,4 °C. Затем по мере спуска вода вновь становилась теплее и к моменту посадки на дно повысилась на целый градус. Чем вызвано потепление? Аналогичное явление было замечено и в других морях; его пытались трактовать нагревом идущих вверх течений и расширением воды.

При подъеме с 11 тысяч до 4 тысяч метров в результате адиабатического расширения бензина в поплавке батискафа его температура падает примерно на 15 градусов. Но вода не бензин. Другое объяснение данного феномена — близость земли; таким образом, дно всегда оказывается теплее воды. Эта теория тоже не вполне удовлетворительна, так что вопрос остается открытым.

Нам предстояло сделать еще одно важное измерение: по просьбе профессора Марко из бразильского университета Сан-Паулу я захватил с собой несколько чувствительных пластинок и поместил их так, чтобы они могли уловить возможное радиоизлучение. О результатах пока нельзя было сказать ничего. Забегая вперед, скажу, что после возвращения «Триеста» профессор Лаборатории радиоактивности в Беркли (Калифорния) X. Браднер не обнаружил на этих пластинках сколько-нибудь заметной радиации.

Двадцать минут мы провели на дне, сменяя друг друга у иллюминаторов. Облако осадков, вызванное приземлением аппарата, понемногу улеглось, и дно теперь было видно насколько хватало глаз. Оно было плоское, светло-серого цвета, с редкими складочками высотой в несколько сантиметров — их вполне могла оставить какая-нибудь рыба; никаких роющих животных, никаких нор, ничего похожего на то, что мы видели при других погружениях.

— Можно прибавить света на корме? — спросил Уолш.

— Разумеется, — ответил я, включая второй прожектор.

Не прошло и полминуты, как Уолш вскричал:

— Теперь ясно, что взорвалось на десяти тысячах метров!

И он показал на большой плексигласовый иллюминатор, находившийся в вестибюле: тот был весь покрыт паутиной трещин…

Дело ясное, иллюминатор не выдержал разницы давлений внутри и снаружи шахты. Плексигласовое окно позволяло нам обозревать корму, когда мы смотрели сквозь маленький иллюминатор в люке, выходящем в шахту. Большие иллюминаторы в гондоле были целы. Как же случилось, что лопнуло наружное окно, — ведь давление внутри и снаружи шахты должно было оставаться все время в равновесии?

Впоследствии оказалось, что плексиглас и металл шахты по-разному реагируют на сжатие: плексиглас уменьшился в толщину приблизительно на 1,7 процента, а металлическая рама не позволила ему вытянуться. Напряжение между металлом и плексигласом все возрастало, и в результате на глубине 10 тысяч метров плексиглас не выдержал. «Взрыв», слышанный нами, возвещал о восстановлении равновесия.

Что будет дальше? Трещины могли разойтись на несколько миллиметров. Для нас это не представляло никакой опасности — все произошло вне сферы обитания экипажа. Но, если во время подъема плексиглас не займет начального положения, шахта потеряет герметичность, и нам будет трудно откачать из нее воду собственными силами. Корабли сопровождения, правда, не заставят себя ждать, и водолазы быстро смогут поставить на треснувший иллюминатор защитный металлический колпак, — мы всегда брали его с собой, но до сих пор не приходилось им пользоваться. Однако шторм, бушующий сейчас наверху, плюс шныряющие акулы превратят это дело в сложную (если вообще выполнимую) операцию. Как подогнать колпак на такой волне?

Был еще один способ — затопить шахту и вылезти в аквалангах на палубу. Или оставаться в гондоле все три, четыре, а то и пять дней, пока буксир не доставит нас на Гуам, где сольют бензин и поставят «Триест» в сухой док… Шнорхелей,[38] которые позволяли бы получать воздух с поверхности, у нас не было. Конечно, в таких условиях мы бы выжили, но в официальном коммюнике вряд ли было бы сказано, что «экипаж не испытывал неудобств»!

…Нет, надо постараться непременно выбраться из гондолы сегодня до наступления ночи. Поэтому начнем подъем, чтобы вспомогательная группа смогла оказать содействие в случае необходимости. К тому же намеченное в программе время пребывания на дне практически истекло.

Я все глядел и не мог наглядеться на зрелище, которое мне вряд ли так скоро доведется увидеть вновь. Затем медленно повернул рубильник электромагнита; железный дождь забарабанил о дно. Снизу поднялось густое облако, на какое-то время мы ослепли; но вот батискаф оторвался от поверхности, покрытой толщей мельчайших диатомовых скелетов.[39] Две мощные фары — на носу и корме «Триеста» — высветили на мгновение морское дно, клубившееся под нами грозовой тучей. С боков этой тучи появились насыпи, нарушившие монотонный рельеф глубочайшей на свете впадины.

Довольно быстро облако исчезло из поля зрения. Понадобилось несколько сот килограммов дроби, чтобы компенсировать утяжеление батискафа, вызванное охлаждением бензина.

20.50. Мы уже в 100 метрах над дном. Вода вновь стала удивительно прозрачной голубизны, дальний свет глубоко уходил вниз. Позади оставались вечная тишина, тьма и неподвижность, нарушенная голосами и светом фар, нашим прибытием — первым с тех пор как море стало морем, а человек появился на земле.

Стопятидесятитонный «Триест» медленно двинулся к поверхности.

В гондоле по-прежнему было холодно, меньше 10 градусов. Теснота не позволяла разогреться физзарядкой. Теперь, когда нам оставалось лишь стоять и ждать выхода к солнцу, холод пробирал до костей. Перед спуском нам предлагали взять одежду с подогревом, но мы отказались: во-первых, это увеличило бы расход электроэнергии, а во-вторых, в гондоле и так нельзя было повернуться. У меня возникла идея согреться фильтрами из коробок со щелочью, призванной поглощать углекислый газ, — реакция идет с выделением тепла, и щелочные фильтры успели нагреться до 50 °C! Мы с Уолшем заменили фильтры в двух коробках и засунули их под пуловеры. Это было существенное подспорье на оставшиеся три с половиной часа пути. В запасе имелся шоколад, но мы решили его приберечь на случай, если сегодня не удастся выйти из гондолы.

Едва оторвавшись от дна, мы увидели, как вокруг белыми хлопьями закружились отставшие от гондолы кусочки краски. Краска лупилась под действием давления. На глубине 11 тысяч метров диаметр гондолы уменьшился, сократив наше жизненное пространство на целых 20 литров!

При подъеме не произошло ничего, достойного внимания. Бензин в поплавке расширялся, вытесняя набранную за время спуска морскую воду. Скорость соответственно возрастала. Сразу после старта мы шли со скоростью 50 см/сек; на глубине 10 000 она была уже 75 см/сек; на 6000 метров — 1 м/сек; на 3000–1,2 м/сек; и, наконец, на глубине 1000 метров достигла 1,5 м/сек. Мы мчались, как на гонках, увеличивая темп перед финишем. В гондоле, правда, этого не чувствовалось, все было так же спокойно. Никакой вибрации, никакой качки. «Триест» проявлял поразительную остойчивость.

Большую часть пути шли с одной фарой, но не заметили ничего. Правда, наше внимание было поглощено контрольными измерениями. В частности, меня очень интересовала температура бензина, за которой я следил по электротермометру. Не буду вдаваться в подробности, тем более что мне приходилось говорить об этом выше, скажу только, что расчеты и экстраполяции на основе предыдущих погружений показывали: температура должна упасть до минимума к концу подъема, возле самой поверхности. Иногда она падает намного ниже нуля. Дело в том, что во время спуска холодные воды Тихого океана вполне компенсируют так называемое адиабатическое нагревание бензина (тепло, образующееся в результате сжатия). Температура бензина, бывшая около 20 °C на поверхности, упала на дне до 15 °C. На дне мы пробыли не очень долго, и бензин не успел охладиться до температуры окружающей воды. Зато теперь при быстром подъеме температура должна была опуститься гораздо ниже.

Бензин не замерзает — этого я не боялся. Опасно было другое: могла превратиться в лед вода во внутренних трубках поплавка, находящаяся в окружении холодного бензина. Мы, правда, приняли дополнительные меры предосторожности: на всех критических участках покрыли трубки толстым слоем асбеста, прекрасного изоляционного материала. Если бы трубки замерзли, батискаф лопнул бы, как детский воздушный шарик…

С физической точки зрения было необыкновенно интересно наблюдать за этим явлением. В 16.15, за три четверти часа до выхода на поверхность, температура бензина упала до 0 °C. На поверхности было, как я уже говорил, плюс 29 °C, а бензиновый термометр показывал минус 5°! Выбираясь из шахты, я обратил внимание, что стенки поплавка в буквальном смысле ледяные…

При подъеме Уолш пытался связаться с нашими кораблями. Но они, должно быть, слишком отклонились от вертикали. Это было сделано нарочно, чтобы мы случайно не столкнулись с ними при выходе. Кому сообщить точное время появления на поверхности? Кого попросить приготовить на всякий случай аварийный колпак? Неожиданно на глубине 4 тысяч метров Уолш услыхал попискивание гидролокатора «Льюиса», а вслед за тем чей-то голос. Очевидно, это был «Уэнденк», но установить с ним связь не удалось.

Быстрее, еще быстрее — мы мчимся наверх. Это настоящие гонки! 10 тысяч метров промелькнули так быстро, что мы едва-едва успели прибрать в гондоле и несколько раз взглянуть в иллюминатор. Ага, вот и первые отблески солнца — морская заря вставала для нас в час, когда солнце катилось к закату. Трещины в плексигласе, похоже, закрылись сами собой. В 30 метрах от поверхности впервые дали себя почувствовать волны. Океан разошелся не на шутку. Но для нас качка означала возвращение в мир людей после девяти часов отсутствия. Никогда еще мы не проходили 10 километров на такой скорости!

В 16.56, почти точно в срок, названный нами по телефону, «Триест» вырвался на поверхность океана. Погружение закончилось.

Сейчас узнаем, можем ли выбраться из гондолы собственными силами или придется ждать, пока водолазы наденут колпак. А что если предстоит провести три-четыре дня в этом шаре? Шоколада хватит, если экономно откусывать по одному грамму каждый час… Чтобы не повредить плексиглас изнутри, шахту решили продувать крайне осторожно. Приникнув к дверному окошку, я смотрел, как поднимается воздух, а Уолш открывал баллоны. Воздух проходил нормально, давление в шахте не менялось. Значит, вода выходила наружу. Но вот вопрос: выходит ли она целиком через сливное отверстие, или часть ее выливается прямо через трещины в иллюминаторе? Точно на этот вопрос ответить пока нельзя. Пытаюсь рассмотреть в окно уровень. Пока не видно. Но через трещины как будто не вырывается ни один пузырек.

Внезапно вода в шахте забурлила — остаток ее всегда бурлит, смешиваясь с вырывающимся наружу воздухом. Да, теперь уже никаких сомнений, — через секунду шахта будет свободна, и мы сможем вылезти из своего добровольного заточения! Все встало на свои места. Все как обычно — в иллюминаторы уже видна поверхность, батискаф мерно вздымался и опускался на груди океана, появились знакомые звуки и шумы. Шахту заволок туман, вызванный резкой декомпрессией и охлаждением. Все. Можно отдраивать люк.

Мы с облегчением переглядываемся. Теперь погружение для нас завершено окончательно.

Выбрались на палубу. Качка еще больше усилилась, но мы с наслаждением подставляли себя волнам, окатывавшим «Триест»: теплая тропическая вода возвращала нам калории, потерянные на дне на глубине 11 тысяч метров.

Возле рубки неожиданно раздался страшный грохот. Почти сразу же я увидел пронесшийся над нами реактивный истребитель военно-морского флота. За ним, покачивая в знак приветствия крыльями, второй. Сверхзвуковые самолеты поднялись с базы на Гуаме полчаса назад и ровно в 17.00 прошли над районом, где мы должны были появиться. И мы появились. Секундой позже над нами проревел спасательный самолет ВВС, груженный резиновыми плотиками, противоакульим порошком и витаминизированными консервами. Что говорить, флот явно не желал ударить лицом в грязь! Узнав время выхода на поверхность, штаб гуамской базы выслал на место целую эскадрилью, чтобы обнаружить нас и в случае, если кораблям не удастся быстро подойти, оказать неотложную помощь. Но ни самолеты, ни витамины, ни даже бортовая рация «Триеста» не были нужны. Нас сразу же заметили с «Льюиса». Тем не менее мы были благодарны военным властям, со всей серьезностью отнесшимся к операции.

Ну а корабли?

«Уэнденк» был еще далеко, он то появлялся, то исчезал в волнах, а «Льюис» описывал теперь большой круг.

Бедные пассажиры «Льюиса» пережили немало волнений. Позже мне рассказали, что к назначенному часу все сумевшие подняться на палубу начали высматривать нас, кто-то забрался даже на мачту. Едва «Триест» всплыл, его засек наметанным глазом фотограф Джон Пфлаум.

— Вот они! — закричал он, указывая пальцем. — Надо же, точно в срок!

По всему «Льюису» разнеслось эхом: «Вот они! Вот они!» Да, «Триест» закончил свой большой путь и вернулся с глубины 11 тысяч метров целый и невредимый. Через одну-две минуты появятся батинавты, их можно будет увидеть на палубе батискафа.

Но две минуты истекли…