Ярославцы в Москве
Ярославцы в Москве
В царстве, где солнце не знает заката, земли столько, что будь в нем народу вдвое, втрое более, чем есть теперь, переходи в него сколько хочет Европа, – для всех станет места {25} . Но и при этом раздолье у нас в иных местах тесно, то есть, впрочем, только для нашей охоты до простора, а вершковому немцу как раз было бы по мерке. Да вдобавок и земля-то иногда не мать родная, а хуже мачехи, не дает никаких угодьев. Что тут делать, как быть? Перешел бы на другое место, разумеется, если есть на то закон; да легко сказать – покинь свою сторону! Здесь я родился, здесь привел бы бог и кости в землю сложить, на том же погосте, где лежат мои кровные; здесь я вырос, знаю почитай всю округу, как свои пять пальцев; везде у меня есть люди близкие, свои – кто сват, кто названый брат, кто просто дружище… А там, на чуже, ну что я буду? От одного берега не отстану, к другому не пристану. Засядешь как курица на насесте. Мне еще мила своя изба. Бог не без милости; авось промаячился и на старом, насиженном гнезде. Я не без рук, здоровья и сил не занимать стать. Коли здесь нет работы, поищем ее; земля не клином сошлась.
– Слушай, батюшка! благослови меня идти на чужую сторону, в Москву али в Питер, на заработки; там много нашего брата живет, а я из твоей воли не выйду нигде. На подмогу тебе остается брат, Ванюшка мой подрастает; да и я, по силе, по мочи, стану присылать, что заработаю. Отпусти, родной.
– С богом, сынок; на дурное не благословлю, а на хорошее сам бог велит. Да смотри: Питер бока повытер, а в Москве толсто звонят, да тонко едят, говаривали старики: так ты глаз-то не распускай, не сшибись как-нибудь.
И пошел мужичок, примерно, к нам в Белокаменную, пошел с одной котомкой да с тою смышленостью и уменьем приноравливаться всюду, куда ни поверни, – этими двумя способностями, которым мы сами в себе не надивимся. Таким гостям всегда есть место в Москве. Владимирец принялся за плотничество, в офени {26} или в кулаки пошел, а то «по ягоду, по клюкву» стал распевать; ярославец сделался каменщиком, разносчиком, сидельцем в гостином дворе и, наконец, трактирщиком; ростовец поступил на огороды; тверитянин с рязанцем явились как простые чернорабочие, поденщики [1] ; туляк принес с собой ремесло коновала, а костромич и галичанин – бондарное мастерство или кровельное со стекольным; корчевец начал точать сапоги; подмосковный – искусник на все руки: и в извозе ездить, и с лотком на голове ходить; коломенец, сверх того, печет калачи и на барки нанимается; можаец с звенигородцем – летом мостовщики, а зимою ледовозы, пильщики, дровоколы. Из широких степных губерний, где человеку только что в пору управиться с благодатною землею, к нам не ходит никто. С недавних пор стали похаживать белорусские крестьяне, да они большею частью работают на чугунке [2] , так поэтому и нейдет им быть в счету московских пришельцев [3] .
Но ни в Москве, ни в Петербурге нет гостей многочисленнее ярославцев, и никто так сразу не бросается в глаза, как они. Не подумайте, однако, чтобы их выказывало высокое о, на которое усердно напирает ярославец у себя дома; нет, благодаря своей переимчивости он, живя в Питере, сумеет объясниться и с чухною [эстонцы и финны до революции 1917 г.] и с немцем; а свести понемногу, как пообживется, свое родное о на московское а ему уж не трудно. Отличие его совсем не то.
Взгляните на этого парня: кудрерусый, кровь с молоком, смотрит таким молодцом, что хоть бы сейчас поздравить его гвардейцем; повернется, пройдет – все суставы говорят; скажет слово – рублем подарит; а одет – точно как будто про него сложена песня: «По мосту, мосту, по калиновому» – и кафтан синего сукна, и кушак алый, и красная александрийская рубашка, и шелковый платок на шее, а другой в кармане, и шляпа поярковая {27} набекрень, и сапоги козловые со скрипом. Так бы и обнял подобного представителя славянской красоты! Это и есть ярославец белотельный, потомок тех самых людей, которые три пуда мыла извели, заботясь смыть родимое пятнышко.
Да вот вопрос: откуда же взялась у него, конечно, не молодцеватая выправка, с которою он, знать, родился, – а та щеголевая одежда, что далеко не по карману и обычаю крестьянскому? А вот откуда. Между всеми столичными пришельцами и с огнем не найдешь никого смышленее ярославца. Примется он, положим, за розничную торговлю с единственным рублем в кармане, поторгует месяц, много два, серым товаром, а потом у него заведутся и деньжонки и кредит, и пойдет он разнашивать «пельсины, лимоны хороши, коврижки сахарны, игрушки детски, семгу малосольну, икру паюсну, арбузы моздокские, виноград астраханский» – товар все благородный, от которого и барыш не копеечный. Наймется ли ярославец в сидельцы, и тут он умеет зашибить копейку, не пренебрегая, впрочем, выгодами своего хозяина. А что за ловкость у него в обращении с покупателями, что за уменье всучить вещь, которая или не показалась вам, или нужна не к спеху, но к которой вы попробовали прицениться! Что за вид простосердечия в божбах и истины в уверениях насчет доброты товара! Какое мастерство в знании, с кого можно взять лишнее, кому следует уступить, с кем необходимо поторговаться до упаду! Как раз применяется к нему поговорка: «ласковое телятко две матки сосет». Прошу не считать этих похвал преувеличенными: ярославец мне не сродни, взяток я с него не брал и говорю чистую правду. Не угодно ли сравнить его с любым разносчиком, вот хоть с этим яблочником, которого по ухватке сейчас видно, что не ярославской породы.
– Почем за десяток?- спрашиваете вы у мешковатого продавца.
Он объявляет цену, вы торгуетесь, он подается упрямо, как медведь, цедит слова сквозь зубы, чуть-чуть не грубит; настоящий мужичина.
– Пропадай ты и с яблоками! – говорите вы в заключение, не поладив с разносчиком.
– Сами, барин, дорого оченно покупали, – отвечает он в свое оправдание, которого, разумеется, вы и знать не хотите, желая вопреки пословице купить дешево и мило. Этими качествами всегда готов услужить ярославец.
Подходит к нему покупатель мало-мальски почище одетый, он и шапку долой, и благородием повеличает, если не довольно ходячего «сударя». Запросит он бессовестно, но зато можете торговаться с ним сколько душе угодно. У него на все есть резоны.
– Сами изволите видеть, какой товар. Дадите дороже, такого не купите. Во рту тает словно ананас, хоть бы королю на стол. Закутайте, сударь, опробуйте, и денег не возьму, коли не одобрите.
– Хороши, да дороги….
– Поверьте честному слову, один грош на десяток наживаю. Как перед богом, сударь, торговля такая стала, хоть в деревню ступай… А уж каких яблок отберу я для вашей милости, что ни на есть самых лучших. Только лишь для почина, не за продажею дело стало.
Неловко не купить у такого славного парня. А «почин, который дороже денег», и уважение к вашей милости продолжаются у ярославца целый день; под исход же товара он начнет продавать «для вечера». И благодаря своей догадливости он всякий день возвращается домой с порожним лотком, между тем как нерасторопный его сотоварищ, который виноват лишь тем, что природа отказала ему в даре слова и лисичьей натуре, приходит на ночлег усталый, нагруженный – только не деньгами, а нераспроданным товаром.
Тайна превосходства ярославца заключается главнейше в том, что он вполне смекнул торговую аксиому: «отнюдь не должно упускать покупателя, если навернулся он». Поэтому он чрезвычайно учтив и низкопоклонен не с одними «сударями», но со всяким, даже со своим братом, серокафтанником. Он кланяется не кафтану, а карману. Одного он чествует «купцом» (преимущественно дородных покупателей), другого «почтеннейшим», третьего «добрым молодцем»; покупательницы у него кто «умница», кто «красавица» и уж никак не ниже «тетеньки». Политичный человек наш ярославец!
Нередко выручает его и прибаутка. Послушайте присказки блинника, звонко выкрикивающего свой товар:
С самого жару,
По грошу за пару!
Вались, народ,
От всех ворот,
Обирай блины,
Вынимай мошны!
И народ окружает весельчака предпочтительно перед другими разносчиками, потому что для рабочего человека случай посмеяться от души стоит в ину пору рюмки водки; клюква и патока любезны ему не столько сами по себе, как потому, что всегда сопровождаются песнями и прибаутками.
Не гневайтесь, читатель, что я осмеливаюсь занимать ваше внимание таким ничтожным человеком, как блинник, который и сам, чувствуя свое незавидное положение, не дерзает показываться в порядочном уличном обществе. Не знаю, случится ли вам когда услыхать, что в старинные годы один ярославец, начавший свое торговое поприще с блинным лотком, передал наследникам до полумиллиона рублей капитала, а другой, торговавший сперва яблоками-мякушками, добился под конец своей жизни до трехсот тысяч годового дохода; для меня же эти два факта служат лучшим оправданием и дают законное право продолжать беседу о ярославцах.
Конечно, не всякому так прытко повезет судьба: кому какая линия. Уж если на роду написано тебе ходить день-деньской с лотком, гранить мостовую, распевать что есть мочи, грех ежечасно брать на душу кривой божбой, то и в гроб пойдешь с этим. Но и тут не следует бога гневить: большому кораблю большое и плавание и простор совсем другой требуется, а ты маленький человек и должен мотать себе на ус поговорку: «Всяк сверчок знай свой шесток». Ведь тоже живешь, по милости создателя, не хуже людей: сыт и без разносолов, без соусов; чай в складчину с товарищами пьешь почесть всякий день; и рюмку нашему брату позволительно хватить в праздник, лишь бы дела она не портила; на гуляньях на всех бываешь даром; на ночлег придешь не куда-нибудь в нехорошее место, а на свою фатеру; сочтешь торговлю, смекнешь барыш, да и за ужин, – а стряпает тебе кухарка, на то и нанимаем ее всею артелью. Денежка про черный день тоже не переводится у тебя; оброк с подушными платишь как следует, да кроме того, домой, в семью, рублей с полсотни перешлешь. Все слава богу!.. Эх, братцы-землячки! подхватывай дружно:
Распрекрасная сторонка
Ты, наш город Ярославль!..
Хорошая песня, да некогда слушать ее. До сих пор мы только в половину познакомились с ярославцем, видели его лишь на улицах; взглянем же теперь на блистательнейшую сторону его деятельности – на ярославца-трактирщика.
Половой. Гравюра из журнала «Иллюстрация», 1845 г.
Здесь прежде всего поражает следующий замечательный факт: между разносчиками встретите многих и не с ярославской стороны, но трактирщики все оттуда. Трактирщик не ярославец – явление странное, существо подозрительное. И не в одной Москве, а в целой России с незапамятных времен белотельцы присвоили себе эту монополию. Где есть заведение для распиванья чаю, там непременно найдутся и ярославцы, и, наоборот, куда бы ни занесло их желанье заработать деньгу, везде норовят они завести хоть растеряцыю, коли не трактир. Не диво, что при таком сочувствии к чаю в Ярославской губернии найдется множество семейств, в которых от подростка до старика с бородою – все трактирщики; не диво, что иной ярославец три четверти жизни своей проведет в трактире: мальчугой он поступит в заведение, сперва на кухню для присмотра за кубом за чисткою посуды, и в это время ходит чрезвычайным замарашкой в ущерб своему лицу белому; потом, за выслугу лет, за расторопность, переводится в залу, где приучается к исполнению многосложных обязанностей полового, бегает на посылках и, наконец, после пятилетнего или более искуса делается полным молодцом; возмужалый, он нередко повышается в звание буфетчика, а на закате дней отправляет важную службу приказчика – и часто все в одном трактире. Зато уж каким мастером своего дела становится он и как кипит это дело у него в руках! Разносчик часто из корыстных видов умасливает покупателя, озабочиваясь сбытом своего товара; напротив, побуждения трактирщика к услуге гостю гораздо благороднее. В заведении на все существует определенная цена, запросов нет, всякий приходит с непременным желанием подкрепить чем-нибудь свои силы; следовательно, половому остается линия оправдать доверие, оказанное его заведению гостем, прислужить вам – если не всегда верою и правдою, то по крайней мере усердно и ловко. Если гость почетный, ярославец ведет его чуть-чуть не под руки на избранное место; «что прикажете, чего изволите слушаю-с, сударь» – не сходят у него с языка при выслушании распоряжений посетителя. Воля ваша исполняется в мгновение ока, и ярославец отходит на почтительное расстоянш или спешит встречать новых гостей, готовый, однако, живол явиться на первый ваш призыв. И надобно иметь такие же зоркие глаза и слухменые уши, как у него, чтобы среди говор; посетителей, звона чашек и нередко звуков музыкальной машины {28} , отличить призывный стук или повелительное – челаээк, произносимое известного рода гостями; надо обладать его ловкостью, достойной учителя гимнастики, чтоб сновать со скоростью семи верст в час и взад вперед, то по зале, то к буфету, то на кухню, сновать среди беспрестанно входящих и выходящих гостей и не задеть ни за кого. Ярославец, когда он несет на отлете грузный поднос в одной руке и пару чайников в другой, несет, едва касаясь ногами до пола, так что не шелохнется ни одна чашка, – потом, когда бросает (ставит – тяжелое для него слово) этот поднос на стол и заставляет вас бояться за целость чашек, – он в эти минуты достоин кисти Теньера…
Впрочем, доскональная причина чрезвычайного усердия ярославского полового, если раскусить его хорошенько, окажется не так бескорыстной, как показалось с первого разу, при сравнении его с разносчиком. Предположим, что вы почитатель народности, рады всякому случаю ознакомиться с подробностями быта простолюдинов: очень естественно, что, приятно изумленные ловкостью мужичка, взятого от сохи, но который понатерся до того, что заткнет за пояс любого официанта, вы не проминуете потолковать с ним. Расспросите, откуда он, чей, женат ли и проч.; слово за словом, дойдете и до вопроса: «как идут дела?».
– Да что, сударь, – ответит ярославец, – дела как сажа бела. Жалованье небольшое, туда-сюда все изойдет, еле-еле натянешь концы с концами: оброк надобно заплатить, в деревню что-нибудь послать, на сапогах да на рубашках сколько проносишь – сами изволите знать, что с нас чистота спрашивается. Сказать правду, живешь в этой должности больше по одной привычке. Не что как в городе, у Бубнова, у Морозова, у Печкина {29} , – там нашему брату житье разлюли. Хозяева солидные, двадцать лет у одного прослужишь, и за услугу он всегда тебя наградит; на волю скольких откупают. Жалованье вдвое супротив здешнего, а дохода втрое супротив жалованья. Народ ходит все первый сорт, на чай дают по малости полтинник; городские купцы ситцами, материями дарят служителей. Вот это житье, и умирать не надобно… А здесь голо-голо да посинело. Какие гости ходят? Трое три пары спрашивают, чайников шесть воды выдуют, да еще норовят своего сахара принести, чтоб и четвертому было что пить. Все голь перекатная, мастеровщинка или выжиги-торговцы – кто пыль в проходном ряду продает, кто колониальные товары – капусту да свеклу развозит. Тут взятки гладки; на масленице разве на пряник что-нибудь из глотки вырвешь. Только слава лишь одна, что заведение стоит на бою: а рынок как есть рынок. Хорошие господа, примерно как вы, оченно редко ходят. Вот, сударь, к слову пришлось: на чай бы, если милость будет, ярославцам пожаловали; напились бы мы за ваше здоровье…
Расщедритесь, посетитель, примите во внимание покорную просьбу полового: право, не раскаятесь. Ведь он не протранжирит пожалованных денег, а запишет их в дележную книжку и употребит на дело; чай хозяйский и без того он пьет два раза в день. Сухая ложка рот дерет, а как смажете ее, то встречать и провожать вас станут с поклонами и прислуживать будут вдвое усерднее, и трубку Жукова {30} подадут даром и Пчелку {31} на дне моря отыщут, и сливок принесут с пенками; мало того: если вас посетит безденежье, благодарный ярославец поручится за вашу добросовестность перед хозяином, примет трактирный долг на себя. И хотя при этом он часто делается жертвою обмана, но деликатность его в отношении к хорошему гостю все-таки не прекращается.
Число ярославцев, временно живущих в Москве, можно определить приблизительно: трактирных заведений в ней считается более 300; следовательно, полагая кругом по десяти человек служителей на каждое, выйдет слишком три тысячи одних трактирщиков; да, наверно, столько же наберется разносчиков и лавочников. Эти шесть тысяч человек составляют здесь промышленную колонию, и как ни привольна жизнь в столице, а все дома лучше. И ярославец как можно чаще навещает свою родину – разносчик каждогодно, а трактирщик, смотря по обстоятельствам, через два-три года. Приезжают они домой в рабочую пору и сгоряча, в охотку, работают на славу; привозят с собою и гостинцев, и денег, и разные прихоти цивилизованного быта, к которым приучились в Москве; поживут себе как гости да и возвращаются опять наживать копейку. И наживают они ее до седых волос, а все кажется мало, и все не знают они, когда пойдут на окончательный отдых в дедовскую избу, да станут, полеживая на теплых полатях, вспоминать старину и учить внуков, как следует вести себя в матушке- Москве…
Впрочем, не одни ярославцы, все мы, даром что временные жильцы на сем свете, а хлопочем и волнуемся до самой гробовой доски, не ведая и не предвидя, когда начнем приготовляться к отъезду на вечную квартиру.
[1] Первый нередко и торгует; например, все мороженики – тверитяне.
[2] То есть на железной дороге.
[3] О фабриках и заводах я тоже не говорю: на них рабочие приходят еще подростками.