В КАЛУГЕ

В КАЛУГЕ

Уже дважды капитан Накоидзе передавал Карасеву через связного Артемьева просьбу командования 17-й стрелковой дивизии разведать местонахождение ближних фашистских аэродромов. На оборудованных неизвестно где вражеских аэродромах базировались «мессершмитты». Немецкие истребители перехватывали советские бомбардировщики, шедшие на бомбежку объектов противника или возвращавшиеся на свою территорию, и уже подбили немало краснозвездных машин.

Партизаны были свидетелями нескольких неравных воздушных боев, но то, что произошло вчера, особенно взволновало и расстроило всех.

Ранним утром над лесом на небольшой высоте медленно проплыли шесть советских бомбардировщиков. Тяжело груженные машины летели по направлению к Калуге. Всего три «ястребка» составляли их немногочисленный эскорт. «Ястребки» летели значительно выше своих «подопечных», и все же они были хорошо видны с земли; солнечные лучи серебрили сигарообразные фюзеляжи, искорками вспыхивали на плоскостях и вертикальном оперении.

Неожиданно откуда-то вынырнули черные силуэты «мессершмиттов». Их было не меньше пятнадцати. Они летели примерно на той же высоте, что и советские истребители, и прерывистый тяжелый гул их моторов врывался в мерный гул советских машин.

Все партизаны, свободные от нарядов и дежурств, выбрались из землянок и с замиранием сердца следили, что же произойдет там, наверху, в их родном, ныне таком тревожном, беспокойном небе. А над лесом уже закрутилась смертоносная карусель. Самолеты пикировали, скользили на крыло, пристраивались к хвосту противника, и поначалу казалось, что краснозвездных «ястребков» ничуть не меньше, чем «мессеров».

Бомбардировщики шли своим курсом, изредка огрызаясь пушечным и пулеметным огнем. Но силы были неравны. Вспыхнул и отвалил в сторону один бомбардировщик, за ним — другой. Беспомощно переворачиваясь с крыла на крыло, быстро понесся к земле следом за двумя подбитыми «мессерами» изрешеченный пулями крохотный «ястребок». Фашистские самолеты продолжали наседать, и, выполняя полученную с земли команду, советские бомбардировщики повернули обратно, так и не долетев до намеченной цели.

Когда Гурьянов, Курбатов, Карасев и Лебедев спустились в землянку, чтобы снова посоветоваться, как лучше и быстрее выполнить просьбу генерала Селезнева, перед глазами у них еще не потускнела картина только что закончившегося воздушного боя. Как же разыскать эти проклятые аэродромы? Сведения, поступавшие от разведчиков и связных, были малоутешительны: «Вражеские аэродромы не обнаружены». Но никто не сомневался, что они находятся где-то возле самой Калуги.

До города как будто совсем недалеко, всего километров 80 от партизанского лагеря, если считать по прямой линии на Тарутино. Но все эти километры уже в руках врага. Каждое село, каждый дом, каждый двор могут стать местом гибели партизанского разведчика. Да и кого послать? Какой смельчак сумеет выполнить столь рискованное задание — добраться до города, «засечь» аэродромы и одновременно установить, где сосредоточена немецкая наземная техника, на каких улицах, в каких помещениях разместились комендатура, полевая жандармерия, подразделения эсэсовцев и войсковой штаб? Эти сведения также очень интересовали советское командование.

Обсуждая каждую мало-мальски подходящую кандидатуру разведчика, партизанские командиры призадумались: оказалось, что в отряде коренных калужан было очень мало, всего четыре человека. Трое из них, пожилые люди, много лет проработавшие в Угодском Заводе, были совсем неопытными, необстрелянными партизанами и для выполнения серьезного разведывательного задания явно не подходили. Четвертый?.. Виктор Карасев обвел взглядом помрачневших собеседников и предложил:

— Может, Илью Терехова пошлем? Парень из Калуги, смекалистый, храбрый. На границе конспирацию и маскировку усвоил. Правда, чересчур разговорчив, но думаю, что в таком деле…

— Ты, Виктор, не прав в своей оценке. Илья не легкомысленный, — неожиданно возразил Михаил Алексеевич. — У Терехова твердый характер… Он смышленый, хитрый, а с хохотом да со смешком легче серьезное дело тянет.

Гурьянов подробно рассказал о своей беседе с партизанами в землянке после того, как Карасев распек проштрафившегося Павла Величенкова. Михаил Алексеевич повторил слова, сказанные тогда Ильей: «Пусть посмеются малость. Смех, он того… помогает. А то сидят, как сычи»…

— Нет, Илья парень стоящий, надежный и, думается мне, для такого дела, как разведка в Калугу, вполне подходящий, — убежденно закончил Гурьянов.

— Надо учесть еще одно обстоятельство, — вмешался Александр Михайлович. — У Ильи в Калуге старая бабка осталась и девушка знакомая, вроде как невеста. Зина. Ой недавно даже спрашивал меня, нельзя ли что узнать о них, где сейчас находятся, может, куда эвакуировались. Парень тревожится, только вида не показывает.

«До чего внимательны Гурьянов и Курбатов! Вроде только что познакомились с Ильей, а знают о нем не меньше, чем я, — подумал Карасев. — И о бабке, и о невесте в Калуге. Умеют они ключи к сердцу человеческому подбирать, узнавать самое сокровенное, самое заветное».

…Вызванный в землянку ефрейтор Терехов внимательно выслушал командирский приказ. Только по заблестевшим глазам его видно было, что задание ему по сердцу и он готов хоть сейчас отправиться в путь.

— Я старую Калужскую, как собственную пятерню, знаю, — убежденно заявил Терехов. — По грибы, бывало, за двадцать, а то и за тридцать километров отмахивал. Конечно, хорониться буду. Но все равно Ястребовку, Гурьево, Недельное не миновать.

— Старайтесь реже попадаться на глаза фашистам, — озабоченно посоветовал Курбатов. — Возраст у вас, скажем прямо, подозрительный. Такие, как вы, в армии служат или партизанскую войну ведут, немцы это прекрасно понимают.

— Коли попадусь, найду, что сказать. — Илья хитро прищурил глаз. — Скажу, что мне воевать надоело. Вот я домой и подался.

— Давай обдумаем этот вариант. Рядовой Илья Терехов — дезертир?

— Не рядовой, а ефрейтор, — серьезно поправил Илья. — Меньше выдумки — легче врать. Военные документы у меня при себе. На случай задержания все как есть выкладывать буду. Так, мол, и так. Воевал. Попал в здешние части, ну и не выдержало сердце, затосковал. Захотят по Калуге проверить, пожалуйста. Старуха бабка, если жива, признает.

— А невеста? — поинтересовался Карасев.

— Признать — признает, а любовь кончится, — чуть слышно ответил ефрейтор.

— Учтите, главные трудности начнутся на обратном пути, — предупредил Гурьянов. — Возвращение в Калугу еще можно объяснить, а обратный путь — едва ли.

После короткой паузы комиссар добавил:

— У нас нет связи с городским подпольем. Мы даже не знаем, существует ли оно. Но вы калужанин, знаете людей. Подумайте, прикиньте, к кому в случае крайней необходимости можно обратиться, и действуйте в соответствии с обстановкой.

Терехов уходил поздно ночью, когда все спали. На командирском совете было решено «калужское задание» хранить в тайне даже от партизан. Послали, мол, по делам — и все! Уходил Илья без оружия, в потрепанном пиджаке поверх солдатской гимнастерки, оставив Карасеву на персональное хранение карабин, наган и финский нож, с которым последнее время не расставался.

Погода благоприятствовала разведчику. Последние несколько дней не было ни дождя, ни снега, лесная дорога, сухая и подмерзшая не оставляла следов. Шагалось по ней легко. Вот когда пригодились Ивану его пограничные навыки и опыт. Со стороны могло показаться, что идет он неторопливо, медленного это было обманчивым впечатлением. Легкий, размеренный шаг, которым отмахивал Терехов километр за километром, был шагом опытного ходока, вышедшего в долгий и тяжелый путь.

Глаза Ильи свыклись с темнотой, и узкая лесная дорога проглядывалась теперь далеко впереди. План разведчика был прост. Двигаться ночью, с утра подаваться поглубже в чащу и залегать дотемна. Вблизи от города дождаться попутного грузовика, еще лучше телеги (с утра гужевой транспорт обычно тянется в Калугу), вглядеться как следует, чтобы не напороться на чужака, и ежели все в порядке — «оседлать». Таким образом добраться до первых калужских домов, а там ищи-свищи. «Растаю, как сон. Как утренний туман, — заверил Илья партизанских командиров. — Я ведь калужский шофер, не только переулки в городе, все закоулки, проходные дворы наперечет знаю».

…Путь до Калуги разведчик проделал за 57 часов.

За эти часы было всякое. Неподалеку от Гурьева Терехов едва не напоролся на группу немецких танкистов, устроивших привал почти у обочины дороги. Илью заметили и окликнули. Что делать? Бежать в глубь леса и вызвать погоню или идти напрямик и разыграть заранее продуманную роль дезертира?

Решение созрело мгновенно. Сделав вид, что не расслышал окрика, Терехов спокойным шагом продолжал свой путь и тут же на глазах озадаченных солдат метнулся за деревья и, пригибаясь, побежал в лес. Вслед ему раздалось несколько выстрелов, но погони не было: на шоссе заурчали танковые моторы, послышались слова команды, и солдаты кинулись к машинам.

А уже совсем недалеко от города Илья столкнулся со стариком в продранном полушубке и стоптанных порыжелых валенках.

— Здорово, дед! — дружелюбно окликнул его Терехов. — Куда топаешь?

— А ты куда? — недоверчиво спросил старик, не отвечая на вопрос.

— В город, — беспечно сказал Илья. — Нам не по пути?

— У каждого свой путь, — хмуро буркнул старик. — Чего тебя в Калугу несет?

— Меня сам господин комендант на обед пригласил, — отшутился Терехов. — Ты, часом, не его адъютант? Проводил бы.

— Ишь развеселился… — Старик зло сплюнул, поправил криво сидевшую на голове шапку и вдруг заковыристо выругался: — Чтоб тебя, гадюку ползучую, на части разорвало, Видать, ты свой путь выбрал. Ну и топай!..

Круто повернувшись, старик зашагал прочь.

Растерянный, смущенный, Илья долго смотрел ему вслед. Хотелось догнать, обнять сердитого старика. На душе стало веселее, словно разведчик услышал только что не ругань, а сердечные слова привета.

На третьи сутки, к семи часам утра, показался силуэт моста. Город лежал рядом. Теперь следовало свернуть налево, выйти на вокзальную площадь, а потом… Потом начиналось самое трудное, так как улица, где жила бабушка, находилась возле почты и дорога к дому проходила почти через весь город.

«Может, поначалу податься к Зине, она живет неподалеку». Но Илья отогнал эту мысль. В большом коммунальном доме почти все жильцы с первого до четвертого этажа знали Илью. Кто мог поручиться за то, что в дни тяжелой фашистской оккупации никто не переметнулся на сторону врага?

Терехов, уже изрядно продрогший и уставший, облюбовал удобное место вблизи шоссе, залег за соснами и стал наблюдать. Прошел час, а Илья все не решался выйти на дорогу. За это время в обе стороны пронеслось несколько легковых и грузовых машин, проехал обоз на конной тяге: откормленные першероны тянули тяжелые, груженные доверху телеги, а по бокам шла охрана; проскочил мотоциклист…

Наконец, представился удобный случай: на обочине остановился грузовик, шофер вылез из кабины и стал копаться в моторе. Илья решился. Он вышел на дорогу и попросил:

— Браток, не подвезешь ли в город?

Илья не был уверен, что перед ним русский, и напряженно ждал ответа.

— Не положено!.. — коротко бросил шофер, торопливо захлопнул капот, вскочил в кабину и дал газ.

Терехов сошел с дороги и побрел вперед. Через минуту он снова услышал тарахтение грузовика.

«Газик»! На таких машинах ездил и он до ухода в армию.

«Газик» приближался. Зоркие глаза пограничника усмотрели за стеклом кабины лицо водителя. Кажется, знакомый человек. Эх, была не была!

Илья шагнул из-за деревьев, вышел на дорогу и поднял руку. Шофер притормозил, и Терехов подошел вплотную.

— Семен Петрович!

— Илья!

Возгласы раздались почти одновременно, а секунду спустя старый коренастый мужчина, по-чудному, бочком вывалившийся из шоферской кабины, тискал Илью, хлопал его по плечам, поворачивал во все стороны и произносил одно и то же в третий, в пятый, в десятый раз:

— Илюша! Какими судьбами?

Семен Петрович Барыбин, давний инструктор областной школы водителей, обучал Терехова и десятки других молодых калужан шоферскому делу. Требовательный, но справедливый, он даже после выпуска своих питомцев следил за их успехами, будучи бессменным участником всех квалификационных и аттестационных комиссий.

Встреча со старым инструктором была для Терехова большой удачей. Он и не скрывал своей радости. И когда старик начальническим тоном скомандовал ему: «Садись за руль!» — и хитро, заговорщически подмигнул, Илья приободрился: он, кажется, обрел не только близкого друга, но и столь необходимого сейчас союзника.

Всего не обговоришь на коротком пути до вокзальной площади. Однако у Ильи не повернулся язык обмануть старика, оклеветать себя, назвавшись дезертиром. На вопрос Семена Петровича, как это он, солдат, пограничник, оказался возле оккупированной Калуги, Терехов пожал плечами и ответил неопределенно и уклончиво:

— Дела!.. Сердечные…

Семен Петрович понимающе хмыкнул и больше не расспрашивал, зато о себе, о нынешних бедах родного города рассказал охотно, не таясь, не скрывая своей ненависти и злобы к захватчикам. Со слов Барыбина получалось, что и в Калуге шла тайная война с оккупантами. «Жаль, что об этом ничего не знает наш комиссар», — думалось Терехову.

А старик торопился поделиться горькими новостями, всем, что наболело на сердцем:

— Вступили они в Калугу в ночь на двенадцатое октября. А уже утром и днем из многих квартир жильцов на улицы повыгоняли. Чтобы, значит, господам офицерам удобнее было… Да!.. И ихний комендант сразу объявился. И где, думаешь, устроился? В краеведческом музее!

— Это на Пушкинской? — спросил Илья.

— Да. У Каменного моста. Вверху комендант, внизу жандармерия. И сразу приказы посыпались. Всем жителям перерегистрироваться. Евреям желтые знаки на спине носить. На работу выходить и старым и малым. За невыполнение — порка, за повторное неповиновение — расстрел. Меня, старика, тоже не обошли. Я и так и сяк, глаза, говорю, плохие, а они, сволочи, револьвер к лицу. «Видишь?» — «Вижу!» — «Будешь на грузовике в управе работать, дрова из леса возить». Покорился. А на третий день… — Семен Петрович с опаской зашептал: — На третий день кое-кого из хозяев недосчитались. Помнишь столовую у висячего моста?

Как же Илье не помнить! Сколько раз он забегал в эту столовую, если оказывался со своей машиной невдалеке от железнодорожной насыпи.

— Так вот, затеяли там кутеж фашистские офицеры. Только пьянку начали… — Семен Петрович даже сплюнул от волнения. — Взрыв! Недокутили, значит, всей компанией в преисподнюю попали. И шито-крыто, виновник неизвестен.

— Не нашли?

— Куда там. Людей-то расстреляли много, ни в чем не повинных. Хватали на улицах, кто на глаза попадался.

— Сволочи! — коротко выругался Илья.

— Расстрелять или повесить — это у них вроде детской забавы, — с горечью продолжал старик. — Недавно арестовали двадцать человек, видать, донес кто-то… Повели на базарную площадь вешать в назидание остальным. По пути одному арестованному удалось сбежать. Так что же ты думаешь? Гестаповцы какого-то паренька из толпы вытащили и вместо того, сбежавшего, повесили, чтобы, значит, точную цифру соблюсти. Вот такие дела у нас творятся. — Семен Петрович тяжело вздохнул и умолк.

Машина подъезжала к вокзальной площади.

Калужская вокзальная площадь! Терехов даже не узнал ее. На ней громоздились развалины. На изуродованном фасаде самого вокзала висела вывеска со свастикой и с незнакомыми немецкими словами. Задрав вверх длинные жерла, стояли три зенитных орудия, а у входа на перрон и с другой стороны здания вокзала Илья заметил несколько танков, бронемашин и мотоциклов. Площадь была безлюдна, лишь у зениток прохаживались часовые в шинелях с поднятыми воротниками, в низко нахлобученных солдатских пилотках.

Дома, мимо которых неторопливо катился грузовик, почерневшие, с выбитыми стеклами, казались могилами. На этой всегда людной и шумной площади Калуги было тихо, немцы будто погасили все живое.

Один из часовых, заметив машину, мельком глянул на номер городской управы и безразлично продолжал свой путь: пять шагов вперед, пять — назад.

Очень скоро «газик» проехал мимо Баррикадной улицы.

— Я сойду, Семен Петрович, — не поворачивая головы, предложил Илья. Он продолжал сидеть за рулем, пристально глядя в запотевшее стекло кабины.

Решение сойти именно здесь, у Баррикадной, у Ильи возникло только что. Он вспомнил: этой улицей ездили ребята до войны на учебный Грабцевский аэродром Осоавиахима. Может быть, немцы его приспособили для своих машин?.. Хоть издали глянуть…

— Очумел, что ли? — сквозь зубы процедил Барыбин. — Здесь охраны полно. Аэродром недалеко.

«Ага, значит, я не ошибся, — подумал Терехов. А старик продолжал:

— Проедем еще немного подальше, свернем в переулок налево, там и сойдешь. К себе потопаешь или куда еще?

— К себе. Вот только не знаю, жива ли бабка?

— Жива старая.

— Одна или, может, кто въехал?

— Одна. Ваша хибарка господам не подходит.

Старик понял смысл вопроса Ильи и дал на него нужный ответ.

— А Зина?.. Зайчевская. Помните? Как она? — опять спросил Илья.

— Зина с фабрикой эвакуировалась. Тревожилась перед отъездом, что от тебя писем нет.

Терехов облегченно вздохнул. После всего услышанного им от Семена Петровича было радостно сознавать, что его подруга в безопасности.

Но вот и переулок. Простились молчаливо, крепким рукопожатием, как старые, верные друзья. Уже повернувшись, чтобы уходить, Илья услышал шепоток Семена Петровича:

— Загляну вечерком. Адресок знаю. Насчет работенки покумекаем и вообще потолкуем.

— Спасибо. Заходите обязательно.

Грузовичок, зафырчав, отъехал, и Терехов остался один.

Чувство одиночества, горечи и тоски с силой сдавило сердце Ильи. Когда человек возвращается в родные края, его обычно радует все: и узкая улочка, по которой когда-то бегал с обручем, а потом шагал на работу, и место первых встреч и свиданий с любимой, и скверик, что зеленел неподалеку от автобусной остановки… Кажется, даже булыжники на неровной мостовой, и те знакомы тебе и радуют глаз старожила… А сейчас город, в котором Илья родился и прожил свою недолгую жизнь, был совсем не похож на родную, милую Калугу. Израненная, искалеченная, закопченная… Разве это Калуга? Разве это город его детства, его юности?

Начали появляться прохожие. Они шли, понурив головы, почти прижимаясь к стенам домов. Русские люди, коренные калужане, избегали встреч с «завоевателями», ибо от них можно было по любому случаю ожидать всего: оскорбления, удара, выстрела. Стоять на месте нельзя. До дома оставалось еще пять кварталов, и Терехов понимал: чем раньше удастся добраться, тем меньше риска встретиться с гитлеровцами.

Начинался новый день. Солнце щедро, не по-зимнему слало лучи, и покрытая тонкой снежной коркой земля оттаивала, обнажалась, становилась сырой и мягкой.

Переулок выходил на улицу Ленина — центральную улицу Калуги. Другого пути к дому не было.

На повороте, в самом конце переулка, разведчик обратил внимание на вывешенное на заборе объявление военного коменданта. Окаймленное черной рамкой, объявление казалось траурным извещением.

«Граждане города Калуги ленивы и работают плохо. Те из граждан, которые не будут выполнять приказов городского головы и его помощников, будут отмечены и наказаны.

1. Граждане, которые недобросовестно работают или которые не работают назначенное количество часов, будут приговорены к денежному штрафу. Если деньги не будут уплачены, виновные будут подвергнуты телесному наказанию.

2. Те граждане, которые назначены на работы и не явились на них, будут подвергнуты телесному наказанию и не будут получать продовольствия от города.

3. Те граждане, которые уклоняются от работы вообще, будут высылаться из города.

Местный комендант».

Текст этого извещения читался с трудом, в нем чувствовалась какая-то не свойственная русскому языку скованность, окаменелость. «Наверное, перевод с немецкого», — догадался Илья и даже вспотел от внезапного приступа негодования и злости. «Ленивы и работают плохо…» Как мало и плохо знал немецкий комендант калужан. Терехов вспомнил общегородские и комсомольские воскресники. Сотни, тысячи жителей, и старые, и малые с кирками, лопатами, мотыгами шли добровольно, без принуждения, трудились, благоустраивая родной город. Парк, деревья на улицах — все это сделано руками калужан.

На одном из таких городских воскресников Терехов познакомился с Зиной Зайчевской, веселой, смешливой работницей швейной фабрики, ставшей потом ласковой и преданной подругой.

Илья тряхнул головой. Сейчас не место, не время для воспоминаний. Он — в разведке. Не просчитаться, не ошибиться, не вызвать подозрений. Молчаливо уступать дорогу фашистским солдатам и офицерам. Не удивляться ни новым названиям магазинов, ни разрушенным зданиям; безразлично проходить мимо развешанных на заборах приказов и объявлений, словно уже давно прочитанных и знакомых…

Нужна была железная выдержка, чтобы выполнять этот, данный самому себе, внутренний приказ. Пока все шло хорошо. Разведчик старался держаться поближе к заборам и домам, спокойно проходил мимо встречных, нигде не задерживался.

Первый раз выдержка изменила Илье, когда он оказался на центральной площади. Виселицы! Илья видел их впервые. На некоторых слегка раскачивались трупы. Не спеша Терехов прошел мимо и, скосив глаза, прочел надпись на русском языке:

«Партизаны! Такая участь постигнет каждого, кто будет мешать власти».

Как потемнело в глазах! Как задрожали руки! Кажется, окажись рядом фашист, Илья позабудет обо всем, бросится на врага и станет душить, рвать, грызть. Но он мгновенно подавил в себе чувство ненависти и злобы. Только крохотные бусинки крови выступили на губах.

Еще не раз больно сжималось сердце Ильи, пока он шел к родному дому. Неубранные баррикады на Советской и Кировской улицах; разрушенные здания гостиницы, почты, телеграфа; горы битого кирпича на месте гостиных рядов… Вот, наконец, и нужный тупичок. Здесь в каждом домике знавали Илюшку Терехова, рано схоронившего отца и мать, паренька хоть и озорного, но отзывчивого к беде товарища, внимательного к бабке — Матрене Ильиничне Ступеевой, вынянчившей внука.

Илья пониже натянул ушанку и направился к четвертому от угла одноэтажному дому.

Открыла бабка. Илья вначале даже не узнал ее. Маленькая, сморщенная, в низко повязанном платке, она напоминала монашку.

В доме было холодно. Дрова выдавали только тем, кто выходил на работу, а Матрене Ильиничне в сентябре сорок первого исполнилось семьдесят девять лет.

Старушка не заплакала, увидев внука. Она охнула, прижалась к его груди и зашептала не то слова радости, не то молитвы. Только в комнате, усадив Илью и примостившись рядом, бабка спросила негромко и строго:

— Ты, Илюша, как в город попал? Невдомек мне, по себе или по какому делу?

И на этот раз не повернулся язык у Терехова, чтобы солгать, возвести поклеп на себя перед родным, близким ему человеком. Не отводя глаз от лица старухи, он ответил коротко, словно выдохнул:

— По делу! Только ты знать ничего не знаешь, ведать не ведаешь, понятно?

— Понятно, — согласилась Матрена Ильинична и поднялась со стула. — Ты отдохни малость, а я чаек приготовлю.

Снова дома. Илья обвел взглядом комнату. Здесь он прожил без малого двадцать лет. Все как прежде. Маленький столик, за которым он обычно делал уроки. Аккуратно прибранный пузатый диван, портреты родителей на стене, а в углу начищенная до блеска божья матерь с Иисусом Христом — повод бесконечных конфликтов с бабушкой.

Матрена Ильинична негромко окликнула задумавшегося внука. В коридоре уже стояли таз и кувшин. Моясь холодной, только что принесенной из колодца водой, Илья пофыркирал и кряхтел от удовольствия.

А потом, за столом, его разморила усталость. Сказался долгий, тяжелый путь. Уже в полудреме Илья допивал стакан горьковатого морковного чая, слушал доносившиеся словно издалека причитания бабушки о злодейских делах фашистских извергов в городе, да так неожиданно и заснул за столом, опустив голову на скатерть.

Сколько прошло времени, он и сам не помнил. Проснулся от негромкого разговора. По старой солдатской привычке порывисто, одним махом, приподнялся и огляделся кругом. Лежал он на диване босой. Видимо, бабушка доволокла его сюда и стянула сапоги. У порога стоял Семен Петрович Барыбин и вытирал о подстилку ноги. Матрена Ильинична сидела в той же позе, на том же месте за столом. Все это время она стерегла сон внука.

За окном догорал день. В комнату заползали ранние осенние сумерки, и от них комната казалась меньше и ниже.

— Выспался? — В голосе гостя послышалась откровенная ирония, и Илья даже смутился.

— Был грех. Устал я, Семен Петрович.

— Счастливец. Спать можешь. А я — наоборот. За день измотаешься, как сукин сын, устанешь, тело ломит, глаза болят, а сна нет, не приходит. Всю ночь лежу, зубами скрежещу. На часок-другой забудешься — и все. Тяжело!

Семен Петрович как старый знакомый уселся за стол.

— Матрена Ильинична, есть у меня серьезный разговор с Илюшей. Может, куда сходишь по хозяйским делам? Ненадолго. И дверь снаружи на замок запри…

Молча кивнув головой, бабка вышла из комнаты. Минуту спустя послышалось, как заскрипел ржавый засов и щелкнул ключ в замке наружной двери.

— Давай начистоту, Илья, — решительно сказал Семен Петрович и пересел на диван. — Чего тебе в Калуге понадобилось, где был, что делал с начала войны? Отвечай!

— А по какому такому праву вы меня допрашиваете?

— По праву советского гражданина. Вот по какому.

Верил Терехов своему старому инструктору. Знал его как преданного, неподкупного человека, и хоть в партии Семен Петрович никогда не состоял, но всегда считал себя не только активистом, но и беспартийным большевиком.

— Таиться мне не к чему, — медленно заговорил Илья, — Служил я на границе, у Прута. Первыми мы фашистский удар приняли, а потом вместе со своим командиром я был переброшен сюда, в Подмосковье. Сейчас здесь воюю.

— Значит, в Калугу по приказу пришел?

Но Илья ничего не ответил на этот прямой вопрос старика.

— А зачем тебе Баррикадная понадобилась? Что там оставил? — не унимался Семен Петрович.

После короткого раздумья Илья решил разговаривать с Барыбиным более откровенно.

— Вот что, Семен Петрович. Уважаю вас как учителя, почитаю как отца, но если хоть слово из моего разговора вылетит на сторону, собственными руками задушу, а не я, так другие сделают.

Лицо Барыбина просветлело.

— Правильные слова. Только душить меня не придется. Мы, видать, с тобой одному делу служим.

— А если так… — И Терехов рассказал Барыбину, что его интересует в Калуге. — Может, действительно моя звезда счастливая и вы мне поможете.

— Помогу. Слушай меня, Сегодня в ночь готовится массовая облава в городе. Пройдут повальные обыски. На ноги поставлен весь немецкий гарнизон, вся жандармерия, полиция. Все, кто без паспортов или у кого сомнительные документы, после опознания будут высылаться в лагеря или расстреливаться на месте. Фашистские власти, вишь, забеспокоились: диверсии, убийства военных и гражданских чинов. Подозревают, что в Калуге начало действовать подполье, и хотят одним ударом уничтожить его. Слух есть, что и вокруг города партизаны немцам покоя не дают, даже сюда проникают. Понятно?

— Понятно.

— Может, хочешь узнать, откуда все это мне известно? — Барыбин тронул Терехова за плечо и слегка встряхнул. — Скажу, не побоюсь. Я работаю в гараже городской управы. Значит, и до меня кое-что доходит. Ответственным за сегодняшнюю ночную операцию военный комендант назначил городского голову Щербачева. Ты его должен знать, он в транспортной конторе работал.

— Щербачев, бухгалтер?

— Он самый, — вздохнул Семен Петрович. — Фашистский пособник, предатель. Ничего, мы и до него скоро доберемся.

Илья с уважением смотрел на старика. Вот, оказывается, какой он. Не опустил рук, не побоялся. В эту минуту Терехов вспомнил скупые рассказы комиссара партизанского отряда о большевистском подполье в Угодско-Заводском районе. Значит, всюду, куда вступили фашистские войска, возникает почти одновременно эта грозная сила народного сопротивления, тайная, неумолимая сила.

А Семен Петрович продолжал:

— Об аэродромах вокруг Калуги я могу кое-что вызнать. О Грабцевском ты уже знаешь, но есть еще два. К ночи все выведаю. А сам ты нос не высовывай. Нечего рисковать. И еще запомни. В городе много фашистской техники, ее все время подбрасывают, изо дня в день. Военный комендант Калуги — капитан Гебель, шеф жандармерии — Гонт. Оба — эсэсовцы, лютуют вовсю. Запомни и расскажи своим. Расправляются фашисты не только с неугодными им людьми. В музее уничтожены экспонаты, по портретам Циолковского стреляют из револьверов. А наши не сдаются. Сам убедись.

Барыбин вытащил из кармана измятую бумажку и протянул ее Терехову.

— Читай! По-русски, сволочи, объясняются.

Илья прочитал:

«Объявление.

В ночь с 6 на 7.XI провода германского телефона в Калуге были в нескольких местах перерезаны и, кроме того, были сделаны поджоги.

Это вредительство было сделано гражданами Калуги или с их ведома и с их помощью.

В наказание 20 граждан расстреляно. За каждое дальнейшее покушение наказание последует еще строже.

Калуга. 8 ноября 1941 года.

Местный комендант».

Илья вздохнул и возвратил зловещее объявление Барыбину.

— Гестапо! — только и сказал он.

— Вот и передай командирам. Общежитие и канцелярия гестаповцев находятся в седьмой школе.

— Спасибо, Семен Петрович. Жив буду, все передам. Слово в слово.

Илья пожал руку старику.

— Здесь тебе оставаться нельзя, — продолжал тот. — Малость стемнеет, и уходи.

— Куда?

— В гараж управы. — Прочитав удивление на лице Терехова, Семен Петрович пояснил: — Одна наша грузовая машина ночью идет к станции, тару отвозит. Сегодня фашистские солдаты и офицеры получают подарки фюрера. На станции подарки будут рассортировывать и грузить в машину. Понятно?

— Понятно!

— Шофер — Васька Кругликов. Холуй, трусливый парень. Немцы ему почему-то доверяют. Но он боится нас не меньше, чем фашистских хозяев, вроде как между двумя огнями мечется. Поедешь в его машине, а что дальше делать, объясню позже.

— Как же так, Семен Петрович? Ничего не увидел и уже сматываться?

— А тебе и видеть нечего. Все, что нужно, я тебе сказал, а остальное к ночи приготовлю… даже на бумажке. У меня помощники есть. Они лучше нас с тобой про аэродром знают.

Терехов и Барыбин договорились встретиться через два часа на углу тупика, недалеко от дома. Когда прощались, пришла Матрена Ильинична. Увидев гостя в сенях, старушка всполошилась:

— Что это ты, Петрович, так быстро?

— Дежурство у меня. Сама знаешь, какие сейчас порядки. Опоздаю — не помилуют.

Оставшееся время тянулось для Ильи бесконечно медленно. Он то и дело смотрел на ходики, мерно тикавшие на стене, принимался шагать взад и вперед по комнате, с тревогой и нетерпением наблюдал, как за окном густеет темнота.

Расставание с бабушкой было долгим и тяжелым. Матрена Ильинична ни о чем не расспрашивала, не уговаривала остаться. Дрожащей рукой она мелко и часто крестила внука, а потом, как и при встрече сегодня утром, припала к его груди и замерла — маленькая, худенькая, сникшая.

Семен Петрович уже ждал на углу.

— Возьми! — Он протянул Терехову квадратик картона, на котором было что-то написано и даже наклеена чья-то карточка. Темнота не позволяла разглядеть ни текста, ни фотографии.

— Пропуск в гараж слесарю Терехову, — пояснил Семен Петрович, — Все за тебя, черт, обдумал и физиономию твою из выпускной фотографии вырезал, сойдет. Покажешь, если патруль остановит.

Илья молча кивнул головой. Начиналось самое трудное и самое опасное.

Часы показывали восемь, когда они вышли на улицу Ленина. Кругом тишина, безлюдье. Сохранившиеся уличные фонари погашены. Темнота! Калужане уже заперлись в квартирах. Немецкие офицеры и солдаты, как правило, с наступлением темноты в одиночку не появлялись.

Патруль остановил Семена Петровича и Илью возле сквера. Карманный фонарик немецкого фельдфебеля выхватил из тьмы две фигуры, метнулся влево, вправо, будто разыскивая других прохожих, и замер вровень с лицом Ильи.

— Кто есть вы?

— Шоферы мы, на дежурство идем, — Голос Семена Петровича прозвучал спокойно.

Фельдфебель бегло просмотрел документы, фотокарточки, потом, ни слова не говоря, вернул их обратно.

— Марш арбайтен!

Фонарик погас, и спутники двинулись дальше.

Не доходя метров двухсот до гаража городской управы, Семей Петрович свернул в сторону и шепнул Илье:

— Осторожно, не стукнись.

Он сдвинул доску невысокого забора и пролез во двор. Терехов за ним. Пустырь! На нем кое-где полуразрушенные барачные здания, строения летнего типа; навалом, в разных местах, лежали листы ржавого железа, почерневшие от времени, и некоторые детали машин.

Семен Петрович уверенно повернул направо, потом еще раз направо, толкнул дверь покосившегося сарайчика и вошел внутрь. Илья, молча следовавший за своим спутником, поначалу ничего не мог разобрать. Темень, хоть глаз выколи. Наконец он увидел несколько скамеек, в углу накидано сено и тряпье. Больше ничего в сарае не было.

— Слушай, Илья. — Голос Семена Петровича понизился до шепота. Старик сел на скамью. Терехов продолжал стоять. — Ты, наверное, понял из всего того, что я тебе успел рассказать, что в городе нашлись люди, не склонившие головы перед врагом. Нас еще очень мало, не больше десятка. Где партийное подполье, не знаем, но оно, конечно, здесь есть, где-то рядом с нами. Мы ищем его и обязательно найдем. А пока прикидываем, как и куда силы применить, собираем сведения, нащупываем связи. Ведь ни радио, ни чего другого у нас нет. И оружия тоже нет.

Барыбин замолчал и тяжело вздохнул.

— Слушай, Илья, — повторил он. — Знаешь, как мы свою группу сколотили, с чего начали? Со спасения двух раненых командиров Красной Армии. Оба они — летчики. Поначалу укрыл я их у себя. Комнатушка у меня маленькая, в общей квартире. Туда, сюда, что делать? Решил кое-кому из соседей рассказать, помощи просить. Люди хорошие оказались, преданные Советской власти, помогли, подкормили, в общем, выходили ребят. А потом стали узнавать поподробнее и о самих немцах, их частях, технике, аэродромах. К немецким солдатам приглядываться стали. Есть среди них такие, что затаили зло против Гитлера, против гестапо. Мы все это на заметку. Ждем не дождемся случая, чтобы передать куда следует. Сведения ценные, вполне пригодиться могут. А тут встреча с тобой… Хороший случай, великая удача…

Семен Петрович извлек из-за пазухи небольшой пакет.

— Здесь все есть, и то, о чем ты меня спрашивал, и то, что мы сами наскребли, — продолжал Семен Петрович. — Бери, передашь по назначению. Сегодня, Илюша, ты из города уедешь на машине. Задерживаться тебе никак нельзя. Документы вовремя передашь, а главное, людей спасать надо. В доме у нас командиров держать больше нельзя. Сейчас народ разный живет, уже слушок пополз… Боятся. Сегодня ночью во время облавы в два счета накрыть могут. Мы уже который день ломаем голову: что делать? Беда в том, что наши люди в городе наперечет, да и путь по лесу к своим никому из нас не известен. Вовремя ты, Илюша, появился, ничего не скажешь, теперь вовремя и уходить надо.

— Уходить? — Илья недовольно передернул плечами. — А что здесь?

— Тебе нужны аэродромы? Они здесь. — Барыбин показал на пакет. — Летчики, которых мы выходили, помогли нам эти аэродромы на бумаге обозначить. Нужны другие сведения? Они тоже здесь. Бери — и поскорее добирайся к своим… К нашим… Нечего из себя героя разыгрывать, коли нас с тобой счастливая судьба свела. А если ты здесь голову потеряешь? Тогда и наши и твои труды прахом пойдут. Нет, двигай обратно — и все!

— Но как, Семен Петрович?

— Уже сказано тебе: на Васькиной машине. Он предупреждение от ребят получил. Давно они порываются его в расход пустить. Васька не то что предатель, а так, слизняк, трус. Угодлив больно.

— Вам виднее, Семен Петрович, — уже сдаваясь проговорил Терехов, а сам подумал: «Как же такому человеку, как Кругликов, доверять можно?»

Будто прочитав его мысли, Семен Петрович пояснил:

— В нашем деле без маневра нельзя. Васька услужлив, исполнителен, от политики далек. Ему бы деньгу зашибить да пожить веселее. Одним словом, иностранный легион. Фашисты Васькину психологию распознали, она им понятна. А то, что Васька пуще смерти нас, советских людей, боится, боится предателем прослыть, об этом им невдомек! Диалектика, брат!

Довольный собственным умозаключением, Барыбин прищелкнул пальцами. Пояснив Илье, где и когда ждать машину, старик неожиданно обнял его и расцеловал. Его колючие усы и небритые щеки щекотали лицо. До боли в сердце ощутил Илья, как близок и дорог ему этот простой смелый человек, на виду у врага выполняющий свой трудный патриотический долг.

Прощаясь, Семен Петрович предупредил:

— Там, где слезешь с машины, к тебе подойдут двое. Это те самые ребята, которых мы спасли. Помоги им добраться до своих. Они тебе скажут: «Привет от старика».

— Сделаю, Семен Петрович. Будь здоров, отец!

Илья остался один. Вскоре подошла грузовая машина. Фары ее были погашены, и Терехову, притаившемуся возле забора, она показалась огромным серым привидением, вынырнувшим из темноты. Чуть слышно отворилась дверца кабины, кто-то тяжело спрыгнул на землю, сплюнул и матерно выругался. Терехов стоял не двигаясь, затаив дыхание. Прошло несколько бесконечно долгих секунд.

— Кто есть? Долго в жмурки играть будем? — сердитым шепотом проговорил шофер.

Илья отделился от забора и подошел ближе. Сейчас, стоя почти вплотную, он хорошо различал Василия Кругликова. Здоровенный, широкоплечий, с круглым безбровым лицом, Кругликов не производил впечатления слабосильного и труса. Правда, он все время воровато оглядывался и, видимо, был напуган.

— Здравствуй, Вася. Принимай гостя, — шутливо приветствовал его Терехов, но тому явно было не до шуток.

— Идите вы все… — огрызнулся шофер. — Сами, сволочи, со смертью играете и меня туда же… Лезь наверх да ныряй поглыбже, и чтобы ни вздоха, ни чиха. Замри!

Терехова не пришлось упрашивать. Он ловко подтянулся на руках, перемахнул через борт, больно стукнулся головой о какие-то ящики, потом залез в один из них и прикрылся досками и брезентом.

Грузовик мчался по городу, петляя по улицам и переулкам. Трижды машину останавливали, снаружи глухо доносилась отрывистая немецкая речь, в которую вплетались односложные ответы и реплики шофера. Потом снова грузовик двигался дальше. Илья стукался головой и боками о доски, когда машину подбрасывало на ухабах, и думал о том, что даже такой, как Васька Кругликов, которому, видимо, живется вполне вольготно при новых хозяевах, пуще смерти боится товарищей. Боится гнева народного и поэтому скрепя сердце выполняет опаснейшее поручение подпольщиков.

Наконец машина остановилась.

— А ну, выходи, приехали! — недовольно прогудел Василий.

Внимательно оглядевшись, уже привыкнув к темноте, Илья увидел совсем недалеко от стоянки грузовика чернеющий лесной массив. Опытный глаз калужского старожила сразу определил место, где они находились. Примерно в километре от товарной станции. Рядом спуск в ложбину, а там прямая тропинка до леса, почти невидимая за кустарником и елями.

— Молодец, Вася! — не утерпел Илья. — Можно сказать, боевое задание отлично выполнил. Так и передай своим.

В ответ раздалось глухое урчание мотора. Песок и снежная крупа полетели в лицо. Василий Кругликов торопился побыстрее избавиться от немилого ему незнакомца, играющего со смертью.

Где же летчики? Каждая минута дорога.

Две фигуры вынырнули из темноты, и чей-то простуженный голос тихо произнес:

— Привет от старика!

— Порядок! — довольный откликнулся Терехов.

Потрогав рукой спрятанный на груди под гимнастеркой пакет с документами, Илья с привычной шутливой самоуверенностью сказал:

— Знакомиться некогда, товарищи. Ноги ходят?

— Ходят! — тихо ответил один из летчиков.

— Спину мою разглядите?

— Разглядим.

— Тогда я вперед, а вы — за мной. Только не отставайте.

Илья стал спускаться в ложбину. Два спутника молча последовали за ним.

Велико было удивление партизан, когда они увидели рядом с Тереховым двух незнакомых людей, изможденных, обросших, еле передвигающих ноги. Сдерживая переполнявшую его радость при виде Ильи, Карасев удивленно и строго спросил:

— Это еще что такое?

— Товарищ лейтенант, разрешите доложить, — ничуть не смущаясь, ответил Терехов. Он понял причину гнева командира. Приводить в партизанский лагерь посторонних людей без разрешения недопустимо. А он привел. — Прикажите покормить нас. — Терехов умоляюще взглянул на повара Пинаева, стоявшего неподалеку. — Пожую и все, как есть, доложу. А привел я летчиков наших. В Калуге хоронились. Еще пригодятся полетать над фрицами.

…Через полчаса Терехов обстоятельно доложил о своем походе в Калугу и с торжествующим видом протянул командиру пакет:

— Здесь все!… Не зря ходил.

Старик Барыбин не подвел разведчика. В пакете оказались очень ценные, хотя и примитивно сделанные чертежи, пояснения давали летчики. Советское командование будет довольно!

На следующий день двух офицеров, еще не совсем окрепших после ранения, партизаны перевели через линию фронта в расположение советских войск.