4

4

Не зря говорится: февраль — кривые дороги. Гуляет, пляшет по полям и деревушкам голосистая растрепанная метель, гонит за собой струйки жесткого, как песок, снега, заметает на своем пути все тропы и дороги. Особенно достается от нее проселкам. Сравнять, зализать большак — на это у нее не всегда хватает духу. С проселковыми же она расправляется играючи. Еще час-два назад была здесь дорога. Но вот налетает ветер, закрутит, завертит снежную карусель, и смотришь — проселка как не бывало.

Андрею и его людям осточертело февральское бездорожье. Они измотались, проклинали «ведьмины поминки», но вынуждены мириться. Им нельзя выходить на большак. У Андрея строгий приказ — в пути в схватки с немцами не ввязываться! Приходится идти глубинкой, в стороне от больших дорог.

Лежащие на пути деревушки встречают десантников поначалу настороженно, подозрительно и даже враждебно. Но по мере того как люди узнают в прибывших своих, русских, советских, вражда и подозрительность сменяются удивлением и радостью, готовностью оказать партизанам всяческое содействие. И тогда из тайников достаются тщательно упрятанные от постороннего глаза хлеб, картошка, соль. Партизанам, несмотря на их энергичные протесты, приходится брать все это в свой обоз. Отказаться решительно невозможно.

В каждой деревне находятся добровольцы, которые просят зачислить их в отряд. Это преимущественно подростки, девчата и старики. Андрей в первое время осторожничал и под всяким предлогом отказывал. Он твердо решил брать в отряд людей только после тщательной проверки. Об этом предупреждал его и Ковпак: «Смотри, остерегайся провокаторов». Но потом, вопреки своему зароку, уступал просьбам и соглашался. Человеку настойчивому, настырному он обычно говорил: «Ну, шут с тобою: принимаю. Будь партизаном, коли хочешь. Ведь не к теще на блины идешь — на войну».

Уступчивее Андрей стал после одной истории. В заметенной сугробами лесной деревушке пришла к нему старая колхозница в потрепанном кожухе, с бесцветными, выплаканными глазами, решительная, непреклонная. Вместе с ней пришли два ее сына: восемнадцатилетний Володя и шестнадцатилетний Василек.

— Возьми, командир, моих хлопчиков в партизаны. Они славные ребята. Научи их стрелять и чтоб без промаха они били его, супостата.

— Спасибо, старая, за доброе слово, но принять твоих ребят не могу. Дело, понимаешь, у нас особенное, трудное. Тут крепкий народ нужен, проверенный.

— Не доверяешь, стало быть? А?

Андрей промолчал.

— Эх ты, командир, командир! Кого под сомнение ставишь? Старая мать своих детей на смерть шлет. Так ей, думаю, можешь довериться?! Ироды фашистские ихнего отца казнили. Не могут они, его дети, здоровые да сильные после этого сидеть сложа руки. Не возьмешь — бог с тобой. В другой отряд подамся. Только ты на свою душу большой грех положишь.

После в минуту откровенности Андрей рассказывал Подкорытову:

— Здорово она меня тогда отчитала. Без стыда вспомнить не могу. Так-то, брат, нельзя сомневаться, когда тебе народ говорит. Ни к чему народу спецпроверку устраивать... А хлопцы-то и в самом деле оказались молодцами.

Чем дальше уходила дорога на запад, тем больше становился отряд. Он, как губка воду, впитывал в себя из деревень, через которые проходил, все отважное, непокорное, жаждущее активной борьбы с оккупантами. Когда подошли к Олевску, отряд насчитывал уже около пятидесяти бойцов. Андрей, правда, понимал, что дело не в числе. Отряд не был сколочен, многие просто не нюхали пороху. Опыт предстояло накопить и не где-нибудь, а в бою, платить за него кровью и жертвами. И тем не менее отряд можно было пускать в действие. В пути Андрею удалось организовать с новичками несколько занятий по изучению оружия и подрывного дела, мер безопасности.

В отряде появилось несколько бывалых, прошедших боевую школу партизанских бойцов. На них-то в первое время и можно было опереться. Среди «бородатых» выделялся Вячеслав Кветинский, сержант Красной Армии.

Андрей подобрал Кветинского в районе Храпуня. Часть, в которой служил Слава, попала в окружение и была разбита. Вместе с группой солдат Кветинский пытался выйти через линию фронта к своим, но их постигала неудача. Так он и застрял в немецком тылу.

Узнав, что новый командир — пограничник, что воевал на границе и прошел с боями до Сталинграда, Слава твердо решил держаться Андрея и ребят своих уговорил. Пришлось Славе по душе и обещание Андрея, что сидеть без дела не будут.

А настоящее боевое дело к радости Кветинского не заставило себя ждать.

Разведчики (отряд Андрея, как и полагается боевому подразделению, шел с соблюдением мер предосторожности, с выставленными впереди разведывательными дозорами) донесли, что в деревню Юрово фашисты силой сгоняют в школу молодых женщин и девушек, а завтра, второго марта, погонят их под конвоем в Олевск, а затем на каторгу в Германию.

Андрей понимал, что лучшего случая поднять у людей настроение (за месяц пути партизаны явно раскисли), дать им почувствовать свою силу — нельзя и ожидать. К тому же у него самого давно чесались руки. Видеть фашистов и упускать их живыми — это было выше всяких сил.

После небольшого совета единодушно решили: устроить засаду, не дать фашистам угнать пленниц в Германию.

Грабчак расположил партизан на небольшой поляне в трех километрах от Юрова. Эти места Андрею хорошо знакомы. Когда вышли на поляну, улыбка тронула до этого сумрачное лицо командира. И было отчего. В тридцать седьмом году здесь произошел довольно-таки курьезный случай. Проводилась операция по поиску немецкого шпиона по кличке «Ворон». Как и полагается в таких случаях, были перекрыты все дороги и тропы Границу закрыли так, что заяц и тот бы не проскочил. Поставили заслон и на поляне возле Юрова. Возглавил заслон Андрей. Восемь суток, как один день, пролежал он в укрытии. На девятые сутки заслон сняли. Оказалось, что «Ворона» схватили в первый же день, а о Грабчаке забыли, и он целую неделю пролежал напрасно.

Еще затемно партизаны заняли свои места. Андрей расположил их полукругом, с тем чтобы взять карателей в огневой мешок. Когда забрезжил рассвет, он снова обошел «позицию», проинструктировал каждого, напомнил о маскировке, а главное о том, чтобы, не дай бог! — не поранить женщин.

— Товарищи, вы знаете, что такое ювелирная работа? Так вот: сегодня мы должны быть этими самыми ювелирами. Стрелять только по фашистам. В яблочко! — говорил он бойцам.

Утро выдалось ясное, морозное. Но оттого, что наступало их первое боевое утро, партизанское крещение, люди, казалось, не замечали мороза. Их нервы были напряжены до предела. А мороз, словно чувствуя, что люди не принимают его всерьез, еще пуще лютовал, обжигал лица, пробирался через полушубки и валенки, от него коченели руки и ноги.

В половине девятого Федор Задорожный, выставленный Андреем в качестве наблюдателя, сигналом доложил: из Юрова показалась колонна. Минут через десять прибежал Вася Гончаров, дежуривший вместе с Задорожным. Вася — спортсмен, и он не умел ходить шагом — всегда бегом.

— Андрей Михайлович! Идут. Немцев и полицаев не меньше сорока. Идут впереди и сзади. Женщин около сотни.

— Чем вооружены?

— Немцы автоматами, полицаи — карабинами и пистолетами.

Вскоре Андрей и сам увидел ползущую темной змейкой по белому полю колонну. Вот до нее два километра, полтора. Вот теперь уже можно рассмотреть подробно. Возглавляют колонну немецкие автоматчики. Впереди них в легких санках не сидит, а восседает фашистский офицер, самоуверенный, надменный. Он даже не смотрит на понуро бредущих сзади пленниц. Для него это не женщины — не матери, не невесты, не сестры. Это рабочий скот.

В душе Андрея подымается волна такой острой, такой жгучей ненависти к фашистам, что он даже забывает, где находится и с гневом восклицает:

— Не бывать по вашему, фашистские сволочи!

— Что вы сказали, товарищ командир? — недоуменно спрашивает лежащий рядом в смежном окопе Вася Гончаров.

Вопрос Васи приводит Андрея в себя.

— Приготовиться, — вполголоса распоряжается он.

— Приготовиться! — так же вполголоса повторил Вася. На какое-то мгновение лес ожил, задвигался, но вот снова все замирает. Лишь слышно, как изредка мохнатая ветка сбрасывает с себя лежалый мартовский снег, и он шлепается о жесткий наст.

— Выдержка и еще раз выдержка. Без команды не стрелять! — вдогонку первой команде говорит Андрей. Он больше всего опасается, как бы кто из партизан преждевременно не выстрелил и не спугнул немцев. Вася передает по цепи. Командир приказывает соблюдать выдержку. Без команды не стрелять! Он старается говорить это солиднее, но срывается на фальцет и получается у него не грозно, а забавно.

Бесконечно тянутся минуты перед боем. Андрей знает: это бывает всегда, когда тебе предстоит ответственное, смертельно опасное дело. Самое страшное не бой, а минуты, предшествующие бою. Это открытие Андрей сделал еще тогда, когда оборонял границу летом сорок первого года.

Наконец, колонна вышла на поляну. Немцы не чувствуют ни малейшей опасности. Андрей выжидает: пусть подойдут поближе. Теперь в самый раз.

Чуть слышна команда «Огонь!» — и в тишину утреннего леса врывается сухая трескотня пулеметов и автоматов, женские крики и плач — все вперемешку. Партизаны бьют точно. Немцы не могут опомниться.

С полицаями, шедшими в конце колонны, не менее успешно расправляется группа Подкорытова. Она вступила в бой почти синхронно, как только раздались первые выстрелы группы Андрея.

Не прошло и десяти минут, как все было кончено. До тридцати немцев и полицаев убито. Убит и фашистский офицер. Услышав выстрелы, он вскочил и пытался выхватить пистолет. Но не успел: пуля попала ему, как по заказу, в лоб, и фашист плашмя свалился на снег. А очумелая лошадь галопом понеслась по дороге без седока, пока дежуривший впереди Иван Мороз не поймал ее.

Уцелевшие полицаи и немцы стоят насмерть перепуганные (куда девалась их надменность и воинственность!), подняв кверху трясущиеся руки. Вездесущий Вася Гончаров докладывает: — У партизан потерь нет, не пострадал никто и из женщин.

Многое видел и пережил Андрей за свою тридцатипятилетнюю жизнь. Он знал, что такое радость и счастье. Однако такого счастья, огромного, от которого замирает сердце и становится нечем дышать, какое свалилось на него в тот день, он не видел.

Когда у юровских женщин прошел испуг, вызванный внезапно вспыхнувшим боем, и они поняли, что пришло освобождение, что свободу им вернули невесть откуда очутившиеся в этом лесу вооруженные незнакомые, но, безусловно, советские люди, началось что-то неописуемое.

К Андрею подлетела краснощекая толстушка и с плачем стала его целовать. Ее сменила другая, четвертая, пятая. Они передавали Андрея друг другу, словно эстафету. Наревевшись от радости, все та же толстушка крикнула:

— Бабоньки! Качай его, это никак командир!..

Они подхватили Андрея, подняли его над головой и стали подбрасывать. Андрей пытался остановить их, но горло сжимали спазмы и голос не подчинялся.

Качали не только его одного. Он видел, как растопырив широко руки, словно стараясь улететь, высоко над женскими головами взлетал Слава Кветинский. А чуть поодаль женщины тщетно пытались поднять на воздух комиссара. Подкорытов, смущенный и до слез растроганный таким проявлением благодарности, пытался отшучиваться.

— Не старайтесь, милые. Надорветесь. Во мне же целый центнер весу.

Как не отнекивались партизаны, женщины утащили их в деревню, и вряд ли Юрово со дня своего основания видело гостей более дорогих и желанных. Распорядившись об охране пленных, Андрей, как и другие его бойцы, был вынужден подчиниться настойчивым просьбам жителей. Затащила его к себе все та же краснощекая толстушка, Мария Козлова. Мария оказалась колхозным бригадиром. Дом ее, стоявший в центре села, говорил о былом достатке. Муж Марии, председатель местного колхоза, воевал на фронте. Жили они с матерью, семидесятилетней Дарьей. Мария объяснила Дарье, какой у них гость, и тогда старуха засуетилась, забегала, не зная, куда посадить и чем его угощать.

Молва о том, что в Олевских лесах появились партизаны, что они разбили большой отряд фашистов, полетела по селам. Как бывает в таких случаях, рассказчики каждый понемногу преувеличивал, и под конец выходило, что в лесу появилась не маленькая группа десантников, а целое партизанское войско, хорошо оснащенное и вооруженное. Истомившиеся в фашистской неволе, советские люди выдавали желаемое за действительное. И разве можно их в этом винить?

Но молва сделала свое дело. К партизанам потянулись люди разных возрастов, старики и молодежь, женщины и подростки, желавшие своими руками бить фашистов, изгоняя их с советской земли. Шли целыми семьями.

Через несколько дней после того как были освобождены юровские женщины, Андрея вызвал дежурный по лагерю. Когда Андрей вышел из землянки, то увидел перед собой довольно любопытную картину. На снежной поляне стояли мужики, человек тридцать. В полушубках, в старых красноармейских шинелях, в треухах, бородатые и безусые, они торжественно застыли в неровном строю. Впереди стоял седовласый старик лет семидесяти.

Заметив Андрея, он покинул строй, подошел и чуть хриплым голосом доложил:

— Значит, тридцать пять мужиков и колхозников просят зачислить в партизаны. Они знают: дело это сурьезное, но идут добровольно, сознательно. Стало быть, бьем челом.

— Очень хорошо, дедушка. А ты кто будешь-то?

— Я-то? Хромец. Савва. А привел я, стало быть, наших деревенских. Среди них пятеро сыновей: Василия, Митрофана, Сергея, Павла и Николая. Ну и внуков четверо. Остальные — наши, колхозники. Народ хороший, могу поручиться.

— Ну что же, быть по-твоему, Савва Хромец, рядовой партизанского отряда. Пойдем, знакомь меня с твоими сынами.