Евгений Воеводин КУЗЯ

Евгений Воеводин

КУЗЯ

Участок заставы, на которой мне довелось служить, считался в отряде самым трудным. Граница проходила по узким, поросшим камышами протокам. Мелкие озера терялись среди болот. Длинный залив отделял заставу от этих болот и озер, и наряды должны были шагать в обход многие километры, или, если позволяла погода, добираться до границы на лодке. Особенно трудно приходилось новичкам. Они ходили распухшие от комариных укусов, проваливались на болотах в елани[2] и сбивали себе ноги в дальних переходах. У соседей куда проще: у них участок благоустроенный, и нормальный лес. Рай, а не служба! На пункте, откуда к нам прибывали новички, знали о том, каково приходится «двадцатке», и поэтому присылали самых крепких ребят.

В тот день, когда прибыли новички, я обрадовался тому, что среди них было несколько спортсменов-разрядников. У Аверина, например, был даже первый разряд по гимнастике.

Рослый, сильный парень оказался человеком язвительным. Наше знакомство началось с того, что Аверин, заметив стоявшие возле сарая удочки, спросил меня:

— А шпионов здесь ловят, товарищ капитан? Или только рыбешку?

— Шпионов пока нет, — усмехнулся я.

— Вывелись? — сочувственно поддержал меня Аверин. — За что ж, извиняюсь, зарплата нам идет? И где тогда романтика пограничной службы?

— Будет вам и романтика, — сказал я.

Вечером, когда новички собрались в Ленинской комнате, я передал им этот разговор. Ребята задвигались, заулыбались, и я понял, что они, в общем-то, одобряют Аверина. Вот сказанул — так сказанул! Рыбешку ловить будем вместо шпионов! Я сидел и ждал, пока они выговорятся.

Действительно, последнее нарушение границы было здесь много лет назад, еще до того, как я сам, в ту пору лейтенант, прибыл служить на «двадцатку». И я тоже не видал в глаза живого нарушителя, если не считать крестьянина, который зимой сбился в темноте и оказался на нашей стороне протоки.

Я вспомнил этого крестьянина. Он батрачил на хуторе. Этот хутор можно было рассмотреть с нашей вышки даже без стереотрубы. Красные черепичные крыши ярко выделялись среди зелени.

Когда крестьянина привели на заставу, я не сомневался в том, что нарушение границы было непреднамеренным. Несколько лет я знал этого человека, видел его не раз и догадывался, как он живет.

Ранним утром он выходил из своего крохотного домика, обшитого фанерой, толем и кусками ржавого железа. Волоча ноги, шел на скотный двор и до позднего вечера работал там. Однажды я подсчитал, сколько он работает: вышло что-то около семнадцати часов.

Хутор принадлежал богатому хозяину Юхо Юханссену. И о нем я тоже знал кое-что. Немолодой уже человек, он до сих пор хранил память о своем прошлом и не стеснялся в воскресные дни надевать полувоенную форму, какую двадцать с лишним лет назад носили местные фашисты. В лаковых сапогах, в круглой фуражке с длинным, низко опущенным козырьком, он медленно прохаживался по тропинке вдоль протоки, изредка посматривая в нашу сторону: видят его или нет? Мы видели...

В солнечные дни из окон его двухэтажного особняка вдруг вырывался ослепительный луч. Я был на вышке, когда луч ударил мне в глаза и я отвернулся от нестерпимо яркого света, не поняв сразу, что происходит. Оказывается, это сын Юханссена, великовозрастный балбес, развлекался тем, что ослеплял наших пограничников солнечным «зайчиком». Это было его любимым занятием. Он мог часами торчать в окошке с зеркалом. И мы ничего не могли поделать... Самое разумное в таких случаях — не обращать внимания, но у сынка Юханссена был не только поганый, но и упорный характер.

Но это не самое главное! Мы знали кое-что еще об этом семействе. Как-то на рассвете наряд сообщил, что с той стороны послышался дикий женский крик, а потом пограничники увидели обоих Юханссенов — папашу и сынка: они тащили к сараю полуобнаженную женщину, и даже в рассветных сумерках было видно, как она избита. Днем женщина вышла из сарая и, шатаясь, побрела к лесу. И снова мы не могли ничего поделать...

Все это я вспомнил, когда разговаривал с новичками. Аверин сидел со скучающим видом, и мне казалось, что он просто не верит моему рассказу. Наконец, он поднял руку:

— Если я вас правильно понял, товарищ капитан, — равнодушно произнес он, — главная наша задача — не обращать внимания на солнечные «зайчики».

— Вот что, товарищ Аверин, — тихо, едва сдерживая злость, сказал я. — Здесь не клуб юных весельчаков, а государственная граница СССР. И если вы этого пока не поняли, тем труднее вам будет служить здесь.

А через несколько дней лейтенант Потехин доложил мне о новом проступке Аверина. Он обходил участок, когда услышал, что в протоке кто-то плещется. Сначала лейтенант подумал, что это солдаты поставили жерлицу, и приманку схватила большая щука. Но потом увидел брошенную на берегу одежду солдата и понял все. Аверин вышел из камышей в чем мама родила и весело сказал:

— Вода теплая, товарищ лейтенант. Искупайтесь — большое удовольствие получите!

— Ну, вам предстоит еще немало удовольствия, — в тон ему ответил Потехин.

Аверина наказали строго. На комсомольском собрании он еще хорохорился и все пытался доказать, что в общем-то ничего страшного не произошло, граница у нас тихая, и пока он купался, никто ее не нарушал. Так что, зачем волноваться в таком случае?

— А вы знаете, — спросил я Аверина, — что в сорок восьмом году три иностранных агента, прежде чем перейти нашу границу, месяц жили на ферме Юханссена? Он с удовольствием принял их, — это они сами рассказывали на допросе.

— Так это ж когда было! — усмехнулся Аверин.

— Вы думаете, что Юханссен с тех пор переменил свое отношение к нам и больше не принимает гостей?

— Об этом надо спросить самого Юханссена.

Я видел, что Аверин многого не понимает. Не понимает, что там, за линией границы, действительно начинается чуждый мир. И хотя внешне Аверин вроде бы исправился, мое беспокойство не утихало.

Так прошло несколько месяцев.

В одну из зимних ночей застава была поднята по тревоге. Я сам повел группу пограничников: мы нырнули в глухую черную ночь, как ныряют в глубокий омут. Сзади меня шел Аверин, я улавливал его дыхание. Еще там, на заставе, когда наша группа выстроилась, я успел заметить, как блестят у Аверина глаза: это была первая тревога за все время, что он был здесь.

В эту ночь границу перешли лоси — четыре лося, как мы выяснили. Наблюдатель на вышке заметил тени, движущиеся но снегу в неверном лунном свете. Должно быть, что-то испугало зверей. Два рванулись обратно, а два ушли на остров посередине залива и, поднявшись по камням, скрылись где-то в середине его, в голом осиннике.

Мы вернулись на заставу только под утро, и первое, что сказал Аверин, было:

— Зоркие часовые наших рубежей обнаружили четырех парнокопытных, нарушивших границу с явно враждебными целями. Что же касается ночного марш-броска, то подобные мероприятия укрепляют здоровье и способствуют пищеварению. Поэтому, ребята, айда рубать.

Он не знал, что через открытую дверь дежурки я слышал все это от слова до слова. И мое беспокойство вернулось.

Днем вместе с Авериным я пошел на остров. Мне просто хотелось поговорить с этим парнем не спеша и так, чтобы никто не мог помешать нам, а заодно поглядеть на ночных гостей. Но разговора с Авериным не получилось. Он отвечал односложно, видимо, недовольный тем, что я приказал ему идти со мной и он не успел выспаться как следует.

Мы вышли к острову и сняли лыжи. Гранитные валуны выступали из-под снега, и там, где прошли лоси, виднелись четкие следы.

— Только тихо, — сказал я. — Не надо их пугать. Вот они.

Сквозь редкий кустарник виднелись два бурых пятна. Казалось, это были гранитные глыбы, вроде тех, по которым мы только что карабкались. Аверин замер.

— Вот они какие! — сказал он. — Я их только в зоопарке видел. Посмотрим, что они будут делать?

Мы смотрели на лосей, а они — на нас. Я заметил, что один лось был совсем молодой, второгодок, а другой — самка.

— Пошли, — сказал я Аверину. — Пусть привыкают.

Неожиданно для меня Аверин оживился. Весь обратный путь он только и расспрашивал меня о животных, и очень удивился, узнав, что здесь водится рысь, что по весенним ночам возле заставы токуют глухари, а к зиме самцы-лоси роняют рога. Такие рога были у меня дома, и я пригласил Аверина к себе — поглядеть. Он даже крякнул, подняв их: рога весили килограммов двадцать, не меньше. Все это было ему в диковинку.

— Ничего не поделаешь, — говорил он, когда мы пили чай. Я житель городской. Самый страшный зверь, которого я встречал, — бульдог у наших соседей.

Я обещал ему, что весной обязательно пойдем посмотреть на тетеревиный ток. Ну и рыбалка у нас отменная. В той протоке, где он однажды купался, берут леща килограмма на два.

— В томате? — спросил Аверин.

— Нет, уже жаренные на сливочном масле, — отшутился я.

С этого дня Аверин в чем-то неуловимо переменился. Если раньше его в общем-то ничего не интересовало, кроме спортивных передач по радио, то теперь, возвращаясь из наряда, он обязательно сворачивал на лодке к острову. Мне рассказывали, что он поднимался на валуны и долго сидел, разглядывая лосей, будто любовался ими. В нашей стенгазете появилась карикатура: Аверин в форме, с бичом в руке и пастушеской свирелью, а рядом с ним мирно пощипывает травку лосиная семья. Подпись гласила: «Мечта, мечта...» Аверин был изображен похоже, и я смеялся, разглядывая карикатуру, когда сзади раздался его голос:

— А по-моему, не смешно, товарищ капитан. Я и в самом деле думаю приручить их.

Я обернулся. У Аверина было серьезное лицо, он не шутил.

— Читали в газетах, как в одном совхозе лосей приручили? Их там даже в сани впрягают, вместо лошадей.

— Ну, — сказал я, — на это у нас, пожалуй, времени не хватит. А взрослого лося все равно приручить невозможно. Так что художник прав: «Мечта, мечта...»

И все-таки при каждом удобном случае Аверин сворачивал к острову. Меня это радовало и тревожило одновременно. Радовало, что человек открывает для себя новый, неведомый ему мир природы, в который я сам влюблен. Тревожило, что мысли Аверина могут пойти в сторону от главного — от службы и от занятий, хотя я ни в чем не мог его упрекнуть.

А на заставе уже привыкли к тому, что Аверин ходит на остров, и без насмешек относились к этому увлечению, даже спрашивали порой: «Ну, как там твои подопечные?» День, когда молодой лось отважился съесть круто посоленный ломоть хлеба, оставленный на видном месте, был для Аверина праздником. Это случилось в начале апреля, когда снег осел, и лед должен был вот-вот потрескаться. Лоси объели на острове кору, и теперь разгребали снег и ели мох: не мудрено, что молодой потянулся за хлебом, положенным на камень. Но прогулки по льду пора было кончать, и я запретил нарядам пользоваться дорогой через лед.

Последние льдины ушли к концу месяца, и как-то под вечер Аверин зашел ко мне и попросил разрешения взять лодку.

— К подопечным? — спросил я.

— Так точно.

— Передавайте привет и наилучшие пожелания.

Он улыбнулся, и через окошко я видел, как он бежит по тропе к причалу, где стояли наши лодки.

Аверин вернулся часа через два и снова постучал ко мне.

— Разрешите доложить, товарищ капитан! Лосей уже три. Если бы вы малыша видели — умора! Ножки вот такие, как палочки, и длиннее его самого. Я хотел сфотографировать, да уже темно было... — Он потоптался на месте и сказал, глядя в сторону. — Голодно сейчас им на острове, товарищ капитан. А у нас для коровы сена было заготовлено, сами знаете, на сто лет...

Я понял его. Мы действительно заготовили в прошлом году много сена. Я разрешил Аверину взять сена для лосей и, не выдержав, сказал:

— Знаете что, поехали вместе. Хочу сам поглядеть на малыша.

Наш старшина Бодров — человек прижимистый — сразу же прибежал ко мне, едва только Аверин обратился к нему за этим сеном. «У нас здесь что — пограничная застава или кружок юных натуралистов, товарищ капитан?» Пришлось объяснить ему, что прав Аверин, а не он, и старшина ушел, ворча себе под нос, что если так, пусть, мол, Аверин пьет лосиное, а не коровье молоко.

Мы поехали на следующий день. Аверин сидел на веслах, я — на носу лодки, а вся корма была завалена мешками с сеном. Аверин постарался на совесть, благо было мое разрешение.

Осторожно мы выбрались на остров и вынесли сено, я прошел несколько шагов в глубь острова и за кустарником сразу увидел лосиху с детенышем. Горбоносый малыш, пошатываясь, подошел к матери и потянулся мордочкой к ее замшевому брюху. Но лосиха, испуганно поглядев в мою сторону, бросилась прочь, малыш поковылял за ней, смешно передвигая ноги. Казалось, он втыкает в землю тоненькие негнущиеся палочки.

Мы оставили сено на поляне, сели в лодку, и Аверин сказал:

— Как-то надо назвать ребенка, я полагаю.

— Ну, это уже ваше дело, — сказал я. — Это ваш крестник.

— Кузя, — сказал Аверин. — Очень подходит. Верно?

Я не ответил. Я сидел и думал о том, что Аверин серьезно огорчится со временем. На острове будет мало зелени, и к осени скорее всего лоси съедят все, что можно съесть. Зимой они и в лесу не нашли бы ничего лучше. Лето проживут, а вот осенью, когда теленок подрастет, им нечего будет есть и тогда... Но я ничего не сказал Аверину. Чудесный малыш с горбоносой мордой стоял у меня перед глазами.

Несколько раз Аверин ездил с сеном на остров, и в нашей стенгазете появились фотографии Кузи. Вот Кузя сосет мать, вот стоит на скользком валуне, смешно растопырив ноги-палочки, вот ткнулся мордочкой в сено, но не ест, а просто нюхает: что это уплетают с таким аппетитом его мать и старший брат?

Как обычно, лето принесло нам много забот. Длиннее и тяжелее стали дороги. Ушла тишина, та самая, которую я так люблю зимой. Лес был наполнен птичьими голосами и шумами.

У самой границы пограничники подняли рысь: где-то там было ее логово. Временами прямо на притаившихся в кустах солдат выходили выдры. Стало труднее слушать границу, и Аверин реже бывал у Кузи. Тем более, что случалось и так: можно бы поехать, да как назло по радио передают репортаж о матче, и никак, ну просто никак не оторваться от приемника...

Теперь Аверин вел дневник своих наблюдений. Как-то раз он показал его мне — толстую общую тетрадь, куда были вклеены между записями фотографии.

«Кузя растет. Пропала неуклюжая манера ходить. Ходит нормально, как положено. Шерсть у него потемнела. Лосиха лижет его, и когда чует меня, толкает мордой, чтоб уходил».

«Попробовал подойти ближе. Говорю только одно слово: «Кузя, Кузя». Он вроде бы и рад был подойти, да мать не разрешила. Все убежали».

«Видимо, с воспитанием ничего не получится. Кузя — животное дикое, и в нем говорит инстинкт: человека надо бояться. Как переделать этот инстинкт, я пока не знаю, да и времени нет. Служба все-таки. Вчера провалился в болото, старший наряда помог выбраться...»

«Ура! Кузя отбился от матери и долго стоял, когда я подходил, а потом все-таки удрал. Что они едят, я не пойму. На острове, по-моему, харча для них маловато...»

Аверин сам почти догадался о том, что я знал давно, но не хотел говорить ему. В один прекрасный день он может выйти на остров и никого не увидеть, В этом была и опасность: если звери пойдут на ту, чужую сторону, к тому же ночью, они могут наткнуться на наш наряд... И теперь я каждый раз предупреждал старших наряда о том, что, возможно, в сторону границы пойдут лоси. Так оно и случилось, только не ночью, а днем.

Я видел это сам. Если бы я был на берегу залива, можно было бы прогнать лосей обратно. Но я был за протоками, в полутораста метрах от чужого берега. Лоси вышли стороной и вступили в последнюю на их пути протоку.

Впереди шла лосиха, за нею Кузя и последним — двухлеток. Лосиха вошла в камыши, и над ними была видна только ее морда. Кузя скрылся совсем. Потом лосиха вышла на воду и шла вброд, все время оборачиваясь, пока Кузя не поравнялся с ней. Она толкнула его мордой, и Кузя выскочил вперед: теперь мать могла видеть его.

Лоси уходили на ту сторону, и я ничего не мог поделать сейчас. Они уходили туда, откуда пришли зимой, и уводили детеныша. Я в последний раз видел эту милую мордочку с толстой губой, похожей на хоботок. Прощай, Кузя!..

Они уже почти добрались до того берега, когда гулко хлопнул выстрел и лосиха сразу повалилась в воду. Она упала на бок, высоко задрав морду, словно пытаясь в последний раз глотнуть воздух. Молодой лось, поднимая брызги, рванулся в сторону, выскочил на берег и тут же исчез в березовой роще. А Кузя, наш Кузя крутился на месте, будто недоумевая, что случилось и почему его мать лежит в воде, по которой расплывается бурое пятно...

У меня замерло сердце. Грохнул еще один выстрел, и Кузя отбежал, потом снова вернулся туда, где лежала мать. Я увидел, как по тому берегу бежит человек в высоких сапогах и кожаной куртке, на ходу перезаряжая двустволку.

В это время совсем рядом со мной раздался крик:

— Кузя! Кузя-а-а!.. Сюда, Кузя!

Лосенок словно бы очнулся. Он обернулся на наш берег, потом поглядел на бегущего человека с двустволкой и бросился обратно, к нам. Еще раз дважды ударили выстрелы, но лосенок плыл, доплыл до камышей, и те замкнулись за ним, словно оберегая его от чужих глаз.

Я побежал к тому месту, где лосенок должен был выйти на сушу, но меня опередили. Я увидел, как Аверин бежит следом за лосенком и, хлопая в ладоши, гонит его прочь от границы. Потом он заметил меня и испуганно вытянулся.

— Ничего, — кивнул я, переводя дыхание. — Гоните его до самого залива. А там пусть перебирается в наши леса.

...Аверин зашел в мой кабинет вечером. Стоя у порога, поднес руку к фуражке и доложил:

— Товарищ капитан, ваше приказание выполнено, — и добавил уже совсем другим тоном. — В нашем лесу гуляет. Не подпускает, правда, пока...

Он хотел еще что-то сказать, но, видимо, стеснялся. Я ждал. Наконец, шумно вздохнув, Аверин спросил:

— А этот тип, который лосиху убил — Юханссен?

— Да, — ответил я.

— Сволочь! — зло сказал Аверин.

Он ушел, а я еще долго сидел и думал о том, что Аверин впервые в жизни столкнулся с чужим миром, о котором знал только понаслышке. Это был злой мир. Он ничем не был похожим на тот, в котором вырос Аверин и в котором действует закон человеческой доброты. Хотя от того мира до нашего было всего полтораста метров поросшей камышами протоки...